Владимир Авдошин
Все и девочка
Глава 4
Невозможный Руков
Добиралась Тома в Новосибирск поездом, а это пять-шесть суток. Тогда гражданской авиации, ТУ-104, ещё и в помине не было. Смотрела на непривычные изменения ландшафта за окном. Она ведь по своей симферопольской ветке сутки с половиной ехала, а на ней сначала Харьков, потом удар теплого климата и зелень за окном особая, курортная. А тут всё едешь да едешь, никакого Харькова, никакого курортного удара.
– Не мне вам говорить, Тамара Ивановна, – выходя из-за стола, с подчеркнутой любезностью обратился к ней начальник планового отдела Леонид Николаевич Руков, – что в геологию идут закаленные романтики. Это вы знаете не хуже меня. И им ничего не стоит объясниться в симпатии к молодой и хорошенькой женщине на языке собственной профессии: ваши глаза – как бирюза (хм, даже в рифму получилось), ваши волосы, как халцедон, а руки – белее мрамора. А что вы улыбаетесь, Тамара Ивановна? У среднеазиатских народов это и до сих пор в ходу, когда они стихи пишут любимым женщинам. А вот попробуйте на языке планового отдела сказать комплимент женщине! А что? У семерки воротничок, как у дореволюционной курсистки, а шестерки имеют уморительный хобот. Как вы считаете?
Был он в кителе геолога, который тогда почти равнялся военному. Моложавый, представительный.
Знаменитый румянец незамужнего ответработника Томы залил ей всю щеку.
– Не знаю, я не очень в математике сильна, мне папа помогал все старшие классы и весь институт, – смущаясь, сказала она, как бы не умея войти в такой полетный разговор, но и не желая обидеть собеседника.
– Прекрасно, прекрасно, – легко подхватил он реплику собеседницы и включил в разговор собственного русла, – значит, мы обязаны нашей встречей вашему папе. Это же прекрасно! Знаете что? Я тут два билета в оперу приготовил. Пойдемте? В знак окончания нашей с вами общей работы. Опера Даргомыжского «Русалка».
Глава 5
Встреча с сестрой
В Москву провожала Леонида Николаевича Рукова только мойра Сибирского отделения Мингео – она же уборщица и сторожил этого здания, еще в двадцатые годы девушкой из тайги пришла.
Сестра Вера в Москве встретила его критически:
– Приехал, да? Работать?
– И жениться тоже!
– А я думала, это твои цензурные хитрости работу женитьбой в письмах называть, чтоб не сглазили, – пробурчала сестра.
– Ты, кажется, недовольна, что я приехал? – спросил Леонид Николаевич.
– Я недовольна, что ты женишься. В твоем возрасте нужно спокойно сожительствовать. Иногда, может быть, не совсем легально, на первых порах, – нравоучительно сказала старшая сестра.
– Какой это такой мой возраст? – не согласился он. – Пятьдесят два еще не возраст. По сибирским нормам я еще юноша.
– Ну, хорошо, оставим это. И кто же она?
– Девушка из пригорода.
– Это ужасно, я так и думала, это дама с камелиями, да? Именно этого я и боялась.
– Да помилуй, отчего же? Тихая, улыбчивая, серьезная.
– А от того же. Девушки еще не знают себя и жизни. Они сразу потребуют любви, потребуют от тебя соответствовать статусу жениха, то есть выполнять всю мужскую программу при них, как то: дерзать, штурмовать, овладевать, приносить, обустраивать. А еще и любить. Впрочем, это я уже говорила. А еще иметь и воспитывать детей. На всё это у тебя просто не хватит сил. Да и поздно в твоем возрасте. На этом надорваться можно.
– Но я люблю ее.
– Ты рассуждаешь, как вихрастый мальчишка. Скажи, я могу лопатой у себя на даче наткнуться на золотоносную жилу?
– Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что нет.
– Спрашиваю потому, что свою геологию, значит, ты считаешь наукой, то есть ответственной за какие-то закономерности в природе, а вот медицине прямо сейчас, этими словами, в этом отказываешь? А ведь перед тобой неплохой терапевт, которого назначили еще и завполиклиникой. Это дает дополнительную информацию к профессии. Вот в 1945 году правительство на основании массовых писем обиженных жен приняло закон об ужесточении бракоразводных процессов с мужьями высшего комсостава. На войну-то все лейтенантами побежали да быстренько-быстренько сделали там головокружительную карьеру вплоть до генеральских погон. Привыкли к своему положению, а вернувшись с войны, увидели своих жен постаревшими и несоответствующими тому положению, в котором они теперь находились. Ведь у многих на войне были личные медсестрички. Словом, многие решили побросать своих прежних жен.
– Ну и что? Я связи с собой не обнаруживаю. Ты же знаешь, жена моя была гулящей, и я, как честный человек, жил с ней восемнадцать лет, чтобы вырастить дочь, не травмировать её. Ты же знаешь, как мне было больно, зачем ты снова про это? Я хотел приехать тебя навестить и поделиться радостью, хотел широко и привольно расставить руки на твоем старомосковском диване, со слониками по бокам на полочках. Посидеть, как в Волге искупаться, потому что мама наша давно умерла и у меня нет никого ближе тебя, сестра.
– А затем, что там, где юриспруденция ставит точку – я имею в виду постановление против расторжения браков – медицина только начинается. Кто-то всё-таки, преодолев все препоны, развелся, нашел молодую да влюбил в себя… Словом, велась закрытая статистика, хотя вначале никто ее вести не собирался. Просто как эти генералы-то посыпались – кто с инфарктом, кто с инсультом по госпиталям – вот эта статистика и обнаружилась. Я бы тоже не знала, не будь я завполиклиникой при военном ведомстве.
– Ну, хорошо, – сложив наконец руки и как бы обняв ими свое тело, – не надо преамбул, скажи суть. Что ты хотела всем этим мне сказать?
– В твоем возрасте …
– Ну, опять за свое!
– Ну, хорошо, скажу протокольно: после пятидесяти брак по любви, впрочем, как и по расчету, противопоказан – говорит эта самая статистика, потому что ввергает практически уже пожилого мужчину в молодежную авантюру. Вот ты сидишь себе, как жених. Брит, подстрижен, благоухаешь «Шипром», с белым платочком в кармашке. Это сегодня. А завтра – больничная койка. Проверено. Мины есть, как говорят саперы.
– Так скажи, что делать, что ж ты молчишь?
– Я тебе сразу это говорила, как ты вошел. Только брак по соглашению. Это обычно не новое, сегодняшнее знакомство, а очень давняя старая симпатия. Она только высвечивается с другой стороны. Это связь, как правило, с человеком твоего возраста, потому что ценности жизни – это только принято считать, что они ищутся по книгам да векам, – на самом деле вырабатываются опытом своего поколения. И с другим поколением не сочетаются. Пожилые мужья умирают не только от физического переутомления, но и от духовного вакуума: у молодой жены другие ценности. Серьезно ты это обнаружишь очень скоро. К великому своему сожалению. Да поздно будет. А у сверстников – кто-то сделал карьеру, но потерял в семье, как, например, ты. А кто-то прошел всю семью, но не сделал карьеры. Оба в пожилом возрасте согласны объединить свои наработки. Супружеская жизнь их состоит из использования наработок другого, а вовсе не как с молодой: всё начинай сначала и под её дудку. Согласительная жена знает, что пятьдесят два года – это зона риска, знает, что можно, а что нельзя, в том числе и насчет любовных ласк. В определенном смысле согласительная жена больше нянька, чем любовница.
– К тебе лучше не приходить – какая ты колючая! И зарекался-то не приходить, а зашел – жалею! Я всё равно женюсь. Решил жениться – и женюсь!
– Тебя не переделать. Тебя, спешащего к ней в надежде встряхнуться, омолодиться, прожить свою юность заново, как Фауст, – не переделать. Ну, всего тебе хорошего, брат мой младший. Я рада, что вижу в твоем лице черты матери и отца, черты детства своего. Прощай, но знай: инфаркт и инсульт, как Сцилла и Харибда, пребудут с тобой рядом, если ты настаиваешь на своем браке с молодой. А я умываю руки.
Глава 6
Предложение в 1953 году
В Москву из своего Томска-Новосибирска папа приехал переводом. Без объявления. Папа (тогда еще просто Леонид Николаевич) прямо с вокзала по почтовому адресу поехал на квартиру к маме, тогда еще просто Тамаре Ивановне. Устроил переполох в семье своим прибытием. Пока входил, переговорил с мамой. Потом в большой комнате официально – мама на это время как бы ушла в комнату дяденьки Васи – сделал предложение бабушке, то есть попросил руки мамы. Потом была вызвана обратно мама, но как бы в первый раз, для сообщения предложения. И он уже во второй раз, но обращаясь уже к маме и ко всей семье, сказал свое предложение еще раз. По-юношески, на подъеме:
– Тамара Ивановна, выходите за меня замуж. Я приехал в Москву переводом. Мне дали комнату в Министерском доме, я купил машину для передвижения и оформляю заявку на гараж.
Она молчала.
Ее начали подталкивать с обеих сторон сестры, нервничая за нее, мол, ну, что ты?
Как только вошел чужой человек и загрохотал разговор, кошка разволновалась, не смещают ли главную кошку дома – бабушку Дуню, со своего поста? Но когда разговор перешел в тихое русло, она перестала интересоваться и пошла в Валину комнату, где сейчас жила её хозяйка Валя, младшая дочь Дуни, легла на коврик у её кровати, свернувшись калачиком, и стала ждать хозяйку и её, хозяйки всегда страстных ласк.
Тамара молчала. Тогда бабушка Дуня всплеснула руками:
– Да что ж это! Ей предложение делают, а она молчит.
И как-то вдруг увидела видением или почувствовала, что это может быть единственный шанс ей быть бабушкой, а роду выжить.
– Нет уж, вы ее берите, берите, – взяла Тому за руки и тихонечко втолкнула в его руки, – и низкий вам поклон. Берите в жены, и низкий вам поклон, – повторила, – не обижайте ее и внучка ждем незамедлительно.
Что ж, она – ответработник. Уважала и обожала только своего начальника. Платонически любила его, слушалась и не могла ослушаться и в этот раз. «Выходите за этого невозможного Рукова!» Что за непоследовательность такая? То перед командировкой говорил, что боится, что Руков обольстит её, то теперь – «выходите за него замуж!» Была б моя воля – не вышла бы замуж никогда, а беззаветно любила бы вас, Аркадий Ефимович, всю оставшуюся жизнь вашу. Без всякой надежды на взаимность. У вас семья, а семью разбивать нельзя, я это понимаю.
Аркадий Ефимович восхищал ее всем: и тем, что, будучи сугубо техническим человеком, знал всего «Евгения Онегина» наизусть. Но в последнем разговоре он сказал:
– Тамара Ивановна, вы сядьте и не обижайтесь. Что я вам скажу – это сугубо конфиденциально, между нами. Нельзя женщине одной! Место женщины – в посильном материнстве.
Она кивнула.
– Значит, карьера и материнство смогут разойтись более или менее миролюбиво. У вас есть мама? Родите ей от этого невозможного Рукова внука или внучку. Нет, вы подождите, вы сидите, я вас как старший по возрасту прошу. Хоть в какой-то степени долг перед родом вами будет выполнен. Вам не надо будет всю оставшуюся жизнь каждую ночь думать: «Ну хоть бы другая сестра родила, ну хоть бы наш род продолжился, ну хоть бы я покачала племянников», и вы спокойно сможете заняться своей непосредственной работой по профессии.
Посватался Руков, когда приехал, и все толкали ее – сестры с одной стороны, а мать с другой, а она ждала решения Аркадия Ефимовича. И вот оно, оказывается, какое – решение ее начальника. Она привыкла к отвеработному кругу людей и смогла принять предложение только через вышестоящего начальника, так как привыкла верить его словам. Тем более что та неясная фраза Рукова, сказанная в Новосибирске ей одной – «Выходите за меня, но не сейчас, а когда произойдут известные события» – разъяснилась теперь. Большие люди в поступках и делах соизмеряют себя с большой политикой. Умер Сталин, началась кадровая перестановка, Руков смог перевестись в Москву. Что ж – замуж так замуж – решила она, не думая тогда, что это была фраза Крупской – приписка к письму Ленина в ответ на его предложение.
Оглушенная, Тома отошла к окошку. Неясно, что делать? Леонид Николаевич – ничего, хороший, ответственный человек, приятный человек. Но ведь он чужой человек. Как же быть? Разве можно чужому человеку всю свою жизнь доверить? К лицу ли это мне, ответственному работнику? Он и сам за многих людей отвечает. Как же он так? Мы друг друга и не знаем практически. Ну да, четыре года переписывались, полтора раза встречались.
Никого не видя и не слыша, как ступоре стояла она у окна. Мать буквально впихнула её в руки Леонида Николаевича. Он молодцевато поблагодарил её за доверие, они пошли к машине и поехали в его комнату в центре.
«Ого, в центре! – отзвуками пробежало в головах Риты и Вали, – комната в центре – это не хухры-мухры».
На Фасадной он стал рассказывать ей о новостях в Сибирском отделении Министерства, какие там произошли перестановки в связи со всем понятными политическими событиями (смерть Сталина), а именно то, что Ермакова перевели на его место, а Котелкова попросили.
– Куда попросили? – не поняла она.
– Ну куда просят… – без укоризны улыбнулся он и посмотрел ей в глаза, – на заслуженный отдых.
Во всем этом она плохо разбиралась, но всё-таки сказала, может быть, из политеса: «Как жаль, он куратором нашим был, мы с ним на Красноярский карьер ездили».
Он немного помолчал, потом стал рассказывать, как и какую должность он получил в Москве, стал объяснять, какая команда собралась в лице Пронина и Толкачева и еще кого-то, и отметил, что при его должности нельзя было уходить с работы, как он бы этого ни хотел по своему чувству. Нельзя было просто приехать к ней. С такой должности не уходят, можно только переводом, когда тебя просят в новую команду, которая собралась после известных политических событий. Мы сейчас работаем в новой команде на Хрущева.
Она понимала, что ему зачем-то нужно было поговорить с ней об этом и даже включить её в круг волнующих вопросов, как бы приблизить к себе, как супругу. Но в московском министерстве она тем более не разбиралась. И мужчины такого уровня не ставили её в известность о своих замыслах и концепциях, поэтому она по большей части считала, что у мужчин нет и не бывает таких разговоров. Она же практик. Поэтому она ехала в центр, на Фасадную, где их ждало семейное жильё в размере коммунальной комнаты и слушала его откровения как марш Мендельсона, свой свадебный марш, раз уж она решила, что выйдет за него замуж.
Только в машине к ней вернулись её чувства, до этого как будто замороженная была. Как же так? Я еду жить с чужим человеком и к чужим людям? Все эти мысли не давали ей покоя.
Когда они вошли в его большую комнату, сели на банкетку, как в театре, и стали смотреть в окно на большую высотку перед собой, как на собственный Кремль, как на отчет о своих достижениях, – это было торжественно и красиво. И консьержка в подъезде, и лифт, и мусоропровод, и горячая и холодная вода – всё это было так необычно. И он, отчитывающийся, что сделал за эти несколько дней: «Принял к руководству плановый отдел в министерстве, получил эту комнату для жилья, купил машину, чтобы самостоятельно передвигаться, ну и сделал вам предложение», – пошутил он.
Она всё так же была напряжена. Потом в дверь постучали. Оказывается, надо было идти знакомиться с другой проживающей в этой квартире семьей. Квартира двухкомнатная. Кухня небольшая, в отличие от комнаты, – метров десять. Там сидели и улыбались простые душевные люди: муж, шофер, водитель Мингео, живой, оборотистый, какими всегда бывают шоферы, тем более у таких начальников – в Мингео самого Смирнова шофер! – и его жена, домохозяйка. Познакомились. Они стали звать старшего сына, чтобы он пришел познакомиться с новыми соседями. Этот уже почти молодой человек смущался и отнекивался от знакомства, от родительских наталкиваний. Он весь в себе. Просили двух сестренок-погодков, еще подростков, помладше брата, идти знакомиться. Те наоборот, были рады подойти к столу, и сделали это с удовольствием, из любопытства, из предощущения взрослой жизни. Вот уже сейчас они стоят на её пороге. Со стола дали им пироги, и они были довольны, аппетит хороший. А пятилетний карапуз Генка – такой пострел! Таращил на соседей глаза, потом сползал с ручек, бойко делал военное движение и быстро убегал к маме на ручки. Очень был очень доволен и так проделывал несколько раз.
Муж – невысокий, крепкий, с пронырливыми глазами (наконец-то дошло до взрослых, кто хозяин в доме – такой именно, который звезд с неба не хватает, но и своего не упустит) предложил тост за знакомство, за дружбу и понимание в квартире:
– Милости просим! И за знакомство выпьем! И за совместную жизнь во вверенных нам жилусловиях.
Жена-домохозяйка широким жестом пригласила гостей откушать с накрытого ею стола.
Тома улыбалась и молчала, пока милые и добродушные люди, словом, как всегда у русских, за первым столом дают много обещаний и напутствий. Правда, её больше волновала предстоящая неизвестная ночь. Но в целом посидели хорошо. Со своей стороны Леонид тоже поднял рюмку и заверил, что будем жить в согласии и дружить, ибо делить нам нечего: у нас общая квартира. Мужчины еще потом выпили по нескольку рюмок, жена его тоже не отставала от мужчин, а Тома пригубила одну и на том закруглилась.
В свою комнату они вернулись довольные, ну, может быть, немного было шумно. Дети всё-таки бегали, куски таскали, но в целом ничего.
«Как это первая ночь будет с чужим человеком?» – опять напряглась она о своем. Но оказалось, зря она волновалась. Надо же! У нее-то опыта не было, а вот сестры говорили: «Какой мужик ни будь и что он ни говори – всё равно, как зверь, навалится и растерзает». И она волновалась, даже ждала – когда же будет наваливаться?
А он усадил её на то же место, на банкетку, и она невольно стала опять смотреть на высотку. Спокойную, большую темную глыбу, всю расцвеченную какими-то огонечками. И он также спокойно, бодрым голосом рассказал диспозицию на эту ночь и на последующие. Он завтра уезжает в Кисловодск для поправки здоровья. И когда он приедет через месяц, они, как ответственные родители и оба ответработники, зачнут дитё, которое их объединит в браке и сделает мужем и женой. А сейчас она ляжет на кровать, а он достанет для себя раскладушку. А можно наоборот.
– Да, мне лучше наоборот, чтобы вы легли на кровать, а я на раскладушку, я геолог, я привычная.
– Ну, как хотите.
Она, всё еще благодарно глядя на высотку, на её айсберговое спокойствие, всё повторяла про себя: «Надо же! Какой порядочный человек попался. Не набросился, как тать. Дает женщине попривыкнуть к нему. В тридцать два года я к мужчинам непривычная. Я только и делала, что работала, ничего не знаю. И если он порядочный, так это только хорошо. Может быть, это правильный брак? Ответработник не может вести себя неправильно. Ему сделали предложение – он должен принять. А если это еще и порядочный человек – может быть, я и полюблю его и привяжусь к нему».
Она подала ему руку, и он пожал её своей рукой, и она сказала ему как ответработник ответработнику: «Спасибо, да?» – «Да», – услышала в ответ. И они пошли спать в отведенные места.
Утром она сама закрыла, как он её просил, дверь своей комнаты вторым ключом, и они поехали к ней. До метро он её подкинул, а там она к себе на Околоточную доехала, думая, что только до вечера, а вечером вернется обратно, но сестры, обступившие её в родовом доме, не отпустили её ни на минуту. Спрашивали, что и как, и удивлялись её спокойствию. И это после ночи с мужчиной?
Конечно, ни на какую Фасадную она не вернулась, а осталась у себя, и месяц прошел в девичьих разговорах и работе, как всегда. Всё внимание поглотили сестры, но, если честно, она и рада была, что отделалась легким испугом. Первая брачная ночь отложилась, а сестрам она сказала: «Ему некогда, он уехал поправлять здоровье». Да, говорила она, смеясь: «Как на другой планете побывала или с парашютом прыгала». И они смеялись: «муж хорошо, а дома лучше», куда-то укатил, не успев жениться.
Словом, посмеялись. Сама же она удивлялась, что очень уж всё правильно и даже не верится, как правильно, а потому, может быть, лучше помолчать. Мать сказала: «Вот и хорошо, что муж уехал отдыхать. Человек занятой, пост серьезный, после приезда ему отдохнуть надо, пусть здоровье поправит».
А семейный пророк Валя сказала: «Темнит он что-то с тобой, вот помяни мое слово – темнит, что-то там будет нехорошее».
«И откуда она всё знает про всех? И про мужчин тоже, – удивлялась Тома. – А вдруг у него большое сердце и он так галантно любит?» Но боялась, боялась возразить Вале. Хотела верить себе, а душа её опять была неспокойна, невольно искала подвоха и не находя, тревожилась уже без причины, сама по себе. И это было неожиданное для нее состояние и не сказать, что приятное.
Работа, всю её юность поглотила работа. И воспитала-то её работа. И ничего-то она не знает. А вот младшую воспитала главная улица, улица Горького, Белорусский вокзал и начало Ленинградского проспекта. Младшая грубила дома: «Это вы все швеи, а я не хочу быть швеёй. Я хочу идти в химический техникум или на курсы английского языка». Но это всё разговоры. Главное – ей позарез нужны были нейлоновые чулки. Она не может в старушечьих на улицу выйти! Это же позор! Ну что ж, Тома купила ей нейлоновые, деньги у нее были. Сама на себя Тома не тратила, не на что было. Ничего такого в себе она не чувствовала. А вот матери с первой получки часы купила и вручила на день рождения. А мать сказала: «Ты – ответственный работник, тебе они нужны, а не мне. Вот ты и носи, тебе они нужнее. А мне полы-то приходить мыть – как пришла, так и ладно. Куда мне твои часы!»
На улице Горького Валино образование кончилось. Дальше был офицер, или нет, кажется, курсант. Встреча с офицером на Ленинградском проспекте вышла конфузом: один ресторан, постель у какого-то друга, беременность и аборт. И это в такие времена, когда делали аборт у бабок. А государство в те времена женщинам не помогало. «А зачем? – твердило государство, – веди себя правильно. До брака – ни-ни, а то ишь чего захотела! Удовольствия? В больнице от удовольствия лечить не будут! Зачала – вот и рожай!» А куда ей с ребенком? Все на улице пальцем будут тыкать всю жизнь. Что она, сумасшедшая – оставлять его?
Офицер сбежал, «производство» ему на дом прислали, он на самолет – и в неизвестный для нее гарнизон улетел. Валя пошла в военную Академию. Что с ним, как? Она как на работе хотела: концы с концами должны же сходиться. Начальство его по-фельдфебельски пошутило: «Ничего не знаем, нам он свой паспорт не оставлял, чтоб с вами идти по доверенности расписываться. А какого он гарнизона теперь – мы сказать не можем, потому что это военная тайна. Вы знаете, что такое военная тайна?» – она оторопело кивнула. – «Ну вот и идите отсюда».
– В этом деле не как на работе, – сказал начальник академии другому начальнику. – В этом деле – как в удовольствии. Схватил, выкрутился – и порядок. Мы и сами все такие. Если армия женщинам подчинится – какая же это армия?
А средняя, Рита со случайными ни за что на улице не будет разговаривать. Идет раз по улице, задумалась что ли, а один офицерик хватает её восторженно за руку, как Валентину Серову: «Вы знаете? Я по-честному, по-хорошему! Я сегодня получил производство, и вы мне понравились! Бежим в ЗАГС, распишемся, мне ночью в гарнизон вылетать на границу». Она холодно освободила руку из его руки: «Я-то вам понравилась, это вы сказали. А меня забыли спросить – вы-то мне понравились или нет? Он вдруг опешил, а она возмущенно заторопилась дальше. Тут с партнером неизвестно что творится, всё нутро переворачивает, а какие-то легкомысленные лезут!
– Прогадала ты, Рит, – после иронизировала Валя, – надо было соглашаться. Три-пять лет на границе, еще пять за Уралом, ну а лет через пятнадцать-двадцать двухкомнатная квартира в Москве, поднятые дети, обеспеченная жизнь. У нас советские офицеры хорошо получают: пайки, ларьки, выслуга лет.
– Что ты мне его суешь? Ты сама бы согласилась?
– Я – нет, я звезда. Мне каждый день в Москве дорог. Звезды из центра никуда не едут. Меня, может быть, Бернес куда-нибудь пристроит скоро, а я уеду? Я не дура.
– Ну и заткнись тогда, если не дура.
«Два притяжения у нас, – думала Тома, – военная академия и стадион». Рита с детства привыкла на гимнастику ходить. Теперь у нее с тренером любовь, да неудачная. То есть всё удачно было, пока она в секцию ходила, пока готовились, чтобы в Чехословакии соревноваться. Взяли, да. И что? Ну что: у чехов уже спортивная обувь пошла, а мы в своих тряпочных тапочках бежали. И что? Непонятно, где результат? Так и не сказала, очень её наши шаровары и тряпочные тапочки удручили. Так в семье и не знают результата. Одно Рита сказала: «Так в Европе уже не бегают. Мы там как татары в шароварах бежали. Какие могут быть показатели?»
Зато любовь её была верная, обоюдная, как ей казалось, и она ценила её и несла перед собой, как спортивный кубок, образно говоря. И вдруг Сева пропал на два года. Она не знала, не понимала, что случилось? Не могла придумать никакую версию, хотела бежать во все больницы сразу, искать его там. Что случилось? Не верила никому и ничему. Дошла до того, что согласна была, чтоб он где-то там лежал, а она пришла бы и ухаживала за ним после катастрофы. Но оказалось всё гораздо проще и невероятнее для нее. У него есть другая. Кандидат наук аж по рыбной промышленности. А в послевоенное голодное время все продуктовые названия очень сытно звучали. Она не верила, но ей показали. И тогда она в отместку начала кататься со своими из тренировочной группы на машинах, ходить по ресторанам. В пику ему и в отместку ему. И вообще, не приставайте ко мне, я ничего не понимаю, он тренер, он опытнее, он знал, что хотел.
А мне кажется, если он, с небольшой зарплатой, хотел провинциальную деловую женщину, которая введет его в общество и от которой будет квартира и бюджет поприличней, то это банально. Но видимо, так и было. А теперь мне кажется, что всё было глубже на подсознательном уровне. Оставил он Риту на крайний случай. А крайний случай – вот он, уже здесь. Покажите мне тренера, который не пьет – это нонсенс в советской действительности. Значит та провинциальная женщина спокойно его выпроводила, а этой досталось черт знает что. Как иначе сказать? Жить с глубоко пьющим человеком. Но это всё мои догадки. Я знаю всё как командировочная, из писем и разговоров по приезде в родовую квартиру. Этого мало, но понять хочется. Ни для кого – для себя и для нее. Да, видок у нее стал неважнецкий: нервная и чуть что – сразу собачку спускает. А как раньше-то, когда на 14 марта, на день рождения матери, все голубцовские приезжали? Сама доброта и внимание.
И как она умела с деревенскими просто и задушевно разговаривать – на загляденье! Итог, я считаю такой: слишком предана она была своему первому чувству.
