1
В доме у прокурора Хвощинского в Москве.
В кабинете хозяина собрались господа из полицейского, сыскного и иных ведомств московских. Это были сам хозяин дома прокурор Сыскного приказа Хвощинский, действительный статский советник Молчанов и надворный советник Вельяминов-Зернов.
В такой обстановке они общались без чинов и всякому кто увидел бы сие со стороны, стало бы понятно, что эти люди весьма дружны между собой.
– Глебов под судом, господа. И сие весьма опасно. Мы должны подумать о том, – проговорил Вельяминов-Зернов.
– Под судом, но всего только за взятки. Про то, чего мы все боимся, никто и ничего не знает. И Глебов об том не полусловом не обмолвится, – ответил Хвощинский. – А так что ему будет? Сильно не накажут. От должности его уже отстранили. Станет как помещик свой век доживать. Средства у него имеются.
– Это понятно, но нам нужен документ! Дарья должна выдать его нам. Я говорил ей про то, – не унимался Вельяминов-Зернов. – Но она уперлась. Говорит, что сей документ токмо она сберечь может.
– Оно и понятно. Сие державный политик, господа. Не простое убийство нескольких холопов.
– Так вы думаете, что императрица уже в курсе того, господа? – спросил Молчанов. – Или дело это только как уголовное?
– Думаю, что ей не сказали. Да и мало там кто знает про него. Такие карты на стол никто не выкладывает без нужды крайней. Так, что все пока в порядке и выбивать пыль из дела сего не следует. Пусть себе все идет как идет.
– Но Соколову дали право на повальный обыск! – вскричал Молчанов.
– Думаешь, Дарья, документ у себя в дому хранит? – возразил Хвощинский. – Нет. Там уже Сабуров сколь дней копается. Такое прячут в дальние тайники. В такие дальние, что и сами хозяева про них иногда забывают. Отсюда ничего нам не грозит. Да и Соколов ищет доказательств виновности Дарьи в убийствах холопов своих. Он о политике вообще даже не думает. Дело как уголовное расследуется.
–Оно так, – согласился Молчанов. – Одно дело уголовное разбирательство иное политическое. Однако, господа, нам с вами пристальное внимание тому делу уделять стоит. Ни одной мелочи не упускать. Сенатор Сабуров день и ночь салтыковские бумаги перебирает. А вдруг да какую ниточку обнаружит?
–Знаем, – ответил Хвощинский, – и у меня в её доме есть свои глаза и уши, Андрей Иванович. Не только у тебя. Но токмо ищет Сабуров не политические документы.
–Отчего ты так в этом уверен, сударь Дмитрий? Мне доложили, что он бумаги со всем тщанием прочитывает и еще Иванцова посадил за сие дело. А Иванцов с Соколовым работает.
– Сабурову нужна не политика, но тайники, где Салтыковские сокровища запрятаны. Говаривают есть у Дарьи такие в имении Троицкое и здесь на Москве в подвалах дома её.
–Выдумки все сие пустые, господа, – возразил Вельяминов-Зернов. – Пустые байки для мужичья. Да и том ли мы собрались говорить?
– Мы собрались, сударь, дабы решить, что нам грозит и чего нам бояться, – сказал Хвощинский. – И Соколов вышел на священника Кирилова. А Кирилов всегда был слабым звеном!
– Но с ним все хорошо разрешилось. Все документы, что в доме были у священника Кирилова, уничтожены.
– Все ли? – спросил Хвощинский. – Отчего такой важный документ как проект конституции оказался у Кирилова?
– Он сделал для себя список, хотя права не имел на это. И клятву давал, что сего делать не станет. Но Список его ныне в камине сгорел. Один пепел остался. Теперь никто про тайный проект наш не узнает.
– Но он нам может понадобиться самим, – сказал Хвощинский. – Стоит действовать нашим из Петербурга. Пока ситуация сие позволяет.
– То не нам решать, – произнес Молчанов. – Есть люди и повыше нас. И главное манифест. Манифест, а не проект конституции. Манифест ведь подлинный и сами знаете какую опасность он таит. Там подпись самого свергнутого императора.
– Про него знают токмо верные люди. Дарья Николаевна ничего и никому не скажет даже под пыткой. Редкая она женщина с истинно мужской хваткой и мужеством. Не зря тайный секретарь императора Волков ей все сие доверил.
– Но вот надворный советник Михайловский весьма меня тревожит, господа, – произнес Вельяминов-Зернов.
– А что с ним? – спросил Хвощинский. – Я видел его вчера, и все было в порядке.
– Давеча я пил с ним у него в доме водку и под хмельком, он заявил мне, что дескать руку мы на святое подняли. Чуете чем сие пахнет, господа?
– Руку подняли на святое? – Молчанов посмотрел на Вельяминова-Зернова. – Это он тебе сказал? Ты лично сие слышал?
– А то как же. Стал бы я иначе про то говорить? Напившись, он весьма слезлив. И то весьма опасно. Много он думает о самодержавии и святости сего строя для России. Дурак.
– Пусть бы себе думал. С мыслей пошлин не берут, – проговорил Хвощинский. – Плохо, что у него язык во хмелю плохо за зубами держится. Михайловский много знает. Очень много.
– Ты предлагаешь убрать его? Нашего товарища? Он с нами уже давно, Федор. Ну, сболтнул человек лишнее. Так не в присутствии же постороннего, а при своем друге. А ежели и я завтра сболтну что-либо? И меня убрать? Так недолго…
– Не нужно болтать, Андрей, попусту! Мы святое дело затеяли! И достойных людей поддержали! И ради того дела мне и своей головы не жаль! Ты, Лев, следи за Михайловским. Следи пока, но ежели, что увидишь, то сразу же мне про то скажи!
– Все понял и все исполню…
2
Помещения, где содержат арестованную помещицу Салтыкову: душеспасительная беседа.
Священник московской церкви Николая Чудотворца Дмитрий Власьев был по приказу своего начальства приставлен к арестованной помещице Салтыковой в качестве духовника. Велено ему было оную помещицу разговорить, и заставить её показаться в грехах и вины свои признать. И отец Дмитрий для такого дела и капли вина в рот не брал.
Он входил в комнату помещицы уже в третий. Пришло время для настоящего разговора.
– Здравствуй, дочь моя.
– Добро пожаловать, батюшка, в комнату узницы.
– На все воля, господа, дочь моя. Христос терпел и нам велел терпеть все в несправедливой юдоли земной.
–Вы пришли попотчевать меня очередной сказкой, отец Дмитрий? Так мне хорошо известно священное писание. Я не полуграмотная купчиха и не неграмотная крестьянка. Я много читала в жизни книг, хоть про меня и иное болтают.
–То что ты читала писание, мне известно. Но вдумывалась ли ты в то, что там писано? О пользе покаяния думала ли ты?
–Покаяния? Но покаяние есть признание греховности своей. Покаяние нужно тогда, когда есть в чем каяться и за что отвечать пред господом. Так?
–Истинно так. И одно дело, когда сам грешник кается в грехах, а совершенно иное когда его обвиняют власти и заставляют признаться по принуждению.
–Я поняла о чем вы говорите, отец Дмитрий. Вы намекаете на то, что мне стоит покаяться?
–Если есть в чём, то стоит, дочь моя. Но я не следователь и не палач. Я токмо скромный священник и мое дело спасение души каждого раба божия.
–Тогда идите и спасайте рабов божих, батюшка. Мне ваше спасение не понадобится. Если нужно, то я попрошу его у бога, без вашего участия в том. Или вы обязательно желаете спасти именно мою душу? Кто поручил вам сие? Неужели бог?
–Не кощунствуй, дочь моя. Не возводи хулу на всевышнего.
–А разве я возвожу на него хулу? Я только спросила, кто вас послал? Неужто сенатский чиновник князь Цицианов у нас теперь и бога замещает?
–Заблудшая душа. Ты виновна в страшном преступлении, ибо забыла, что и крепостные твои суть чада божьи. И кто тебе власть дал человеков жизни лишать, токмо по прихоти твоей? Кто ты есть? – священник стал говорить громко и властно.
–Я раба божья и совершила не более того, что совершают сотни иных помещиков. Не более того!
–Не более?
–Не более, батюшка. Но судят меня одну. Екатерина желает на моем примере показать какая она радетельница о простом народе?
– Ты отводишь разговор в сторону от своей вины. Ты говори про себя. Не стоит сейчас судить иных. Они такоже за свои прегрешения ответят рано или поздно. А христианину следует думать о своих грехах и бога просить отпустить ему их.
– Бога, но не вас, священников. Ибо сами вы грешите и не вам чужие грехи разбирать.
– Ты говоришь против церкви. И сие есть еще больший грех!
Дмитрий Власьев после сих слов покинул комнату Салтыковой. В течение месяца он еще пять раз пробовал беседовать с ней, но также безуспешно.
Затем он подал в Юстиц-коллегию рапорт, в коем уведомил следователей, что его миссия успехом не увенчалась и арестованная помещица каяться не желала упорно, настаивая на своей невиновности. Более к ней ходить он считал напрасной тратой времени. После этого отец Дмитрий снова напился и ушел в запой не две недели…
3
Дом Салтыковой в Москве: повальный обыск.
Коллежский секретарь Степан Соколов.
Июнь 1764 года.
Соколов отбыл на Сретенку в дом Салтыковой с большим отрядом полицейских чинов. Пришло время повального обыска. Разрешение на его проведение было, наконец, получено.
Князь Цицианов отправился с той же миссией в имение Салтыковой Троицкое.
Рядом с Соколовым в экипаже сидел Иван Иванович Иванец-Московский. Степан посмотрел на его задумчивое лицо и решил вернуть его с «небес на грешную землю», заставив вспомнить про дело:
– Сейчас у нас появиться шанс добыть все необходимые сведения. Ежели дело проведем как надобно. Слышишь, Иван Иванович?
– Слышу, Степан Елисеевич.
– Снова нынешней ночью не спал? Говорил я тебе, что сегодня у нас начинаются трудные дни.
– С чего ты взял, Степан Елисеевич, что не спал я ночью? – молодой человек с удивлением посмотрел на своего начальника.
– Дак донесли добрые люди, что Иван Иванович уже три ночи подряд не ночевал дома, а провел время у госпожи Сабуровой, что третьего дня прибыла в Москву из Петербурга.
–Тебе и сие известно? Откуда, Степан Елисеевич?
–У нас в Юстиц-коллегии много соглядатаев. Такой уж у нас порядок доносить на всех и про все. Вот и тебя увидели у дома Сабуровой. Но сие не так страшно, Иван Иванович. Грех прелюбодеяния обычен в наше время. Но ежели муж её про то узнает? Он ведь с тобой рядом работает. Да и связи имеются у старика большие.
–Сенатор Сабуров? Ему сие безразлично. Да и он, скорее всего, про нашу связь уже знает. Старик не ревнив и Вера как женщина ему не нужна. Про года то его вспомни, Степан Елисеевич.
–Хорошо ежели так. А то высокопоставленные господа весьма мстительны. Ладно с этим потом разберемся. Сейчас у нас много работы и есть об чем подумать. Ты, Иван Иванович, станешь вести допросные листы. Писарю того доверить не могу. Еще переврут чего. Лучше тебя никто не справится.
–Как скажешь, Степан Елисеевич. А бывало такое что писари все не точно писали?
–И много раз. Так иногда шельмецы опрос запишут, что ярого преступника хоть в рай отпускай и крылышки ему навешивай.
Они подъехали к воротам, и полицейский урядник велел отворить их, сообщив, что господа коллежский секретарь Сколов и сенатский секретарь Иванец-Московский едут по казенной надобности.
Полицейские заняли дом Салтыковой быстро. Там уже все знали о повальном обыске и к нему давно были готовы. Временный управитель имуществом сенатор Сабуров препятствий следствию не чинил.
–Где изволите допросы свои проводить, ваше благородие? – спросил Степана полицейский пристав.
–Я кабинет хозяйки дома займу. Все документы мне туда доставишь.
–Будет исполнено, – чиновник удалился, дабы выполнять приказ.
Уже в кабинете Соколов просмотрел списки дворни и определил кого вызывать по очереди.
–Вот здесь я пометки сделал красными чернилами напротив каждой фамилии. Этих слуг в приемную привести в первую очередь.
–Понял, – ответил пристав. – Те людишки крепостные будут у вас вскорости.
Через полчаса Соколов стал по очереди допрашивать слуг. Иван Иванович вел записи допросов.
Первым ввели в кабинет лакея Тимофея Савина, что состоял при барыне уже больше 15 лет и потому мог знать многое. Степан Елисеевич решил начать с него.
Савину уже было лез под 50. Он ловко поклонился Соколову и стал посреди комнаты. На нем была шитая серебром ливрея и аккуратный белый парик.
– Ты есть Тимофей Савин? – строго спросил Соколов.
– Так точно, ваше благородие. Я Тимофей Савин. При доме барыни моей служу лакеем.
– Служишь давно?
– Так точно. Давно. Уже почитай 15 лет.
– Значит в что в доме барыни твоей происходит и происходило знаешь?
– А как же! Знаю. Кому знать как не мне. Все на моих глаза было.
– Вот и хорошо, Тимофей. И я хочу знать, что в сем доме происходило. Я стану тебе вопросы задавать, а ты станешь отвечать мне правдиво и без лукавства. Понял ли?
– Понял, ваше благородие. Чего знать изволите?
– Скажи мне, Тимофей. Знал ли ты крепостного твоей барыни по имени Ермолай Ильин?
– Ермолайку? А то как же! Знал. Он при барыне в прежние годы состоял кучером.
– А женок его знал ли?
– И женок его знал. Они ведь при барыне состояли в услужении, – ответил лакей.
– Тогда скажи мне, правда ли здесь написана. Я стану тебе читать с листа, а ты станешь слушать. Пишет сие знакомый тебе Ермолайка. Готов ли слушать?
– Готов, – кивнул лакей.
– Тогда слушай со вниманием. «Моя женка Катерина Семенова, крепостная крестьянка, вышеозначенной помещицы зимой была загнана в пруд и простояла там под надзором дворни несколько часов и померзла». Было ли сие?
– Померзла? – переспросил лакей. – Про то мне ничего не известно. Что померла она, я знаю, но от чего уж не упомню, барин. Давно сие было.
– Хорошо. Слушай далее. «Затем после горького моего вдовства я оженился во второй раз и женка моя Федосья Артамонова, также крепостная помещицы Д.Н. Салтыковой провинилась перед барыней за плохое мытье полов в господских горницах. И сама помещицы била Федосью за то поленом до крови, а затем приказала поливать её крутым кипятком отчего кожа её вспузырилась и Федосья от того померла в лютых муках на второй день». Правда ли сие?
– Того такоже не могу знать, ваше благородие, – простодушно ответил Савин.
– Вот как? – удивился Соколов. – Но ежели ты лакеем состоишь при барыне, то стало быть всегда сопровождал её? И на Москву, и в имения? Так?
–Так, барин. То истина. Барыня меня всегда выделяла за расторопность и исполнительность. И завсегда с собой брала. Оно ведь как сейчас молодые то лакеи служат? Все сикось-накось у них. А я завсегда в аккуратности.
–Это понятно, что ты службу свою знаешь. Но почему тогда ты не знаешь, как умерли сии крестьянки? Ежели, ты постоянно в доме, то тебе такое должно быть известно. Скажи мне, как умерла крестьянка Федосья Артамонова?
–Того не могу знать.
– Ты не дурак ли, братец, часом?
–Никак нет, ваше благородие. Но того про что спрашиваете не упомню.
– Хорошо. Слушай далее. «Третья моя женка Аксинья Яковлева, такоже крепостная помещицы Д.Н. Салтыковой, была за такой же проступок (плохое мытье полов) зверски пытана кузнечными щипцами от чего померла. И довожу до сведения матушки государыни, что Аксинья в момент пыток была беременна. От боли она младенчика скинула и приказала помещица того младенца выкинуть на задний двор собакам». Что про сии слова скажешь?
– Про то такоже ничего не упомню, ваше благородие.
– Ах, вот оно что! Ничего стало быть не знаешь про то как померли жонки крепостного Ильина?
– Не помню, барин. Истин крест не помню.
–Добро. Но кто Ермолая Ильина в подвал посадил за бранные слова противу барыни? Не ты ли, лакей Савин? Было сие? Отвечай!
–То было, барин. Но за что его посадили, то мне не ведомо. Барыня приказали. А мое дело хопопье – исполнять.
– Хорошо. А как думаешь, почему Еромолай такую жалобу на барыню подал? Был ли он, по-твоему, честен и боялся ли бога? Мог ли навести напраслину на барыню? Ведь ты сказал, что знал Ермолая Ильина.
– Еромолайка был скандалист. Часто руки распускал и с другими слугами дрался. За то барыней был часто наказан. Секли его на конюшне. Мог и озлобиться на барыню.
– А с кем Еромолайка водил дружбу? Среди холопов в сем доме дружки у него были?
– Ни с кем он дружбы не водил, барин, окромя Савоськи Мартынова. Они опосля вместях с ним и сбегли от барыни. И до сих пор ни слуху ни духу. В том побожиться могу. Чего знаю, то и сказать вам могу, барин. А чего не знаю, в том прости, милостивец.
– Хорошо. Но слушай далее, Тимофей Савин. Про холопа Хрисанфа Андреева слышал ли чего?
– Про Хрисанфа? – переспросил лакей. – Слыхал. Я ведь его того, знал. Хрисанфку-то.
– Значит, лично знал крестьянина Хрисанфа Андреева? Так?
– Так, ваше благородие. Хрисанфа я знал, но он уже помер.
– Вот я и желаю знать, от чего помер твой знакомец, Хрисанф Андреев. Говори.
– Дак прибил его Пашка Шавкунов поленом. А Пашка такоже при барыне состоял в прежние-то годы. Его барыня изволили тогда за убийство в Сибирь сослать.
Соколов повернулся к Тарле.
–Чуешь, Иван Иванович? Все записал ли?
–Все в точности, Степан Елисеевич.
–Это совпадает с показаниями эконома помещицы, что были взяты нами еще в 1762 году. Но совершенно не совпадает со словами из доноса, что Ермолай Ильин к своему присовокупил. Там иное сказано. Совершенно иное. А, следовательно, кто-то лжет и дает показания неправильные. А знаешь ли ты, Тимофей, старосту села Троицкое Роман Воекова?
–Как не знать. У нас его все знают. Человек барыне преданный и Дарья Николаевна ценит его.
– Ценит?
– Точно так, ваше благородие.
– А за что его барыня ценит?
– Верный он человек.
– И все приказы барыни твоей Воеков исполняет. Так?
– Стало быть так. И как не исполнить ежели она барыня наша.
– И стало быть Воеков самолично людей сек до смерти?
– Того не ведаю, ваше благородие…
***
Следующим Соколов вызвал дворовую девку Матрену Бабыкову, что состояла в горничных при барыне в течение трех последних лет. После старого лакея коллежский секретарь захотел допросить молодую горничную. Может она чего такого скажет, про что лакей умолчал.
Девка была молодая и статная. Она потупила взор и засмущалась перед взглядами Соколова и Иванцова.
– Ты есть Матрена Бабыкова? – спросил Соколов.
– Я, барин. Дворовая девка барыни Дарьи Николаевны Салтыковой, Матрена. Дочь отца Семена Быкова, крепостного барыни нашей из села Троицкое.
– Я коллежский секретарь Соколов из Юстиц-коллегии и я провожу следствие по делу помещицы Салтыковой. Мне надобно знать истину – убивала ли помещица Салтыкова своих крепостных или же то навет лживый? Понимаешь о чем я, Матрена?
– То мне не ведомо, барин.
– Как неведомо? Ты при барыне три года состоишь. Разве барыня ваша не приказывала сечь никого из дворни за сие время?
– Такое бывало, барин. Дарья Николаевна во всем любит порядок и ленивых учит примерно. Но про убивства я не слыхивала.
– А тебе, Матрена, доставалось ли от барыни?
– Я николи приказа не нарушала и всю работу делала исправно. Барыня мною были весьма довольны. И даже батюшке мому за мою службу барыня жаловала три рубли серебром. И батюшка на те деньги корову купил, двадцать овечек и сапоги себе справил. А матке плат подарил да кафтан дяде Хрисанфу.
– Значит, добра была с тобой барыня Дарья Николаевна? Сие сказать желаешь?
– Да, барин. Барыней своей мы весьма довольны. И я, и батюшка с матушкой.
– Все записал, Иван Иванович? – Соколов обернулся к Иванцову.
– Да, Степан Елисеевич. Все в точности.
– А скажи мне, Матрена, ты про Хрисанфа Андреева, молодого холопа барыни твоей, знаешь ли что-нибудь?
– Нет, барин. Такого не знаю. Хотя может и был такой при барыне. Кто его знает.
– Тогда иди, Матрена. Более я тебя не задерживаю.
Девка полонилась господам и вышла.
***
Когда Матрена вышла, Соколов поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету.
– Вишь, что говорят? Святая прямо у них Салтыкова.
– Но сие всего два крепостных, Степан Елисеевич. А у нас их больше сотни. Посмотрим, что иные скажут. А сии могут и солгать.
– Но не похожи они на лгунов, Иван Иванович. И среди любимчиков Салтыковой сии холопы не ходили. С чего им её выгораживать, когда она уже под караулом сидит? Получается, они правду говорят?
– Стоит послушать иных, – гнул свою линию Иванцов. – На основании показаний двух холопов мнение строить рано.
– Хорошо. Эй! Лакея Михейку сюда!
***
Далее пришел черед молодого лакея Михея Матвишина.
– Ты есть Михей Матвишин? Лакей при госпоже Салтыковой? – спросил Соколов.
– Так, ваше благородие. Четыре года состою при барыне лакеем и ничего плохого сказать про неё не могу.
– А с чего ты взял, Михей, что я плохое тебя спрашивать стану?
– Дак барыня то наша под караулом сидит. То всем ведомо. И жалоба на неё подана самой матушке царице. Про то вся дворня знает, барин. То не тайна. Ермолайка Ильин подал ту жалобу.
– А ты знал Ермолая?
– Не сильно знал, барин. Но видал его не раз.
– Что можешь сказать про сего крестьянина?
– Дак драться любил он. Хотя многие мужики в Троицком дерутся, но Ермолайка силен был дюже. Нрава был буйного особливо во хмелю. И за то барыня его приказывали сечь на конюшне часто. Но он к порке был привычный и даже стона бывало не проронит.
– А про его жен знаешь ли?
– Так точно, барин. Знаю. Он был весьма до баб охоч. И без бабы не мог. Тяжко ему было без бабы-то, – молодой лакей покраснел.
– Добро. А вот послушай меня, Михей. Стану я честь тебе строки из доноса Ермолайки, что он матушке царице подал. «Моя женка Катерина Семенова, крепостная крестьянка, вышеозначенной помещицы зимой была загнана в пруд и простояла там под надзором дворни несколько часов и померзла». Было ли сие?
– Про Катеринку, барин, мне ничего не известно. Знаю токмо, что померла она. Но от чего мне то не известно. Я в те поры еще при барыне не состоял.
– А про вторую его женку Федосью Артамонову знаешь ли что? Как она померла?
– Про то знаю. Сам не видал, но дворня баила про то много раз. Я в людской то слыхал.
– И от чего померла крепостная девка Федосья Артамонова жена жалобщика Ермолая Ильина?
– Она кадушку с кипятком на себя опрокинула по нечайности. И обварилась сильно и от того померла, – ответил молодой лакей. – То мне девка крепостная именем Марфа сказывала. Она тогда сие видала своими глазами. Она и сейчас при доме служит и может сама все обсказать.
– Значит, Федосья обварилась сама? А не говорил ли тебе кто, что она была ошпарена кипятком самой барыней Дарьей Николаевной? Вот послушай, что пишет жалобщик Ермолай Ильин. «Затем после горького моего вдовства я оженился во второй раз и женка моя Федосья Артамонова, также крепостная помещицы Д.Н. Салтыковой провинилась перед барыней за плохое мытье полов в господских горницах. И сама помещица била Федосью за то поленом до крови, а затем приказала поливать её крутым кипятком отчего кожа её вспузырилась и Федосья от того померла в лютых муках на второй день».
– Про такое я никогда не слыхал, барин. Но слыхал, что Ермолай после смерти второй женки своей сильно буйствовал. И даже блуд вел в доме барыни с поварихой Дарьей. После того ему третью женку подыскали по приказу самой барыни. Она сказала, что негоже мужику в блуде жить.
– А про третью его женку что знаешь?
– То была Аксинья. Крепостная барыни нашей.
– А от чего померла Аксинья в столь молодом возрасте знаешь ли, Михей?
– Дак говорили, что удавилась она. Но точно мне того не известно.
– Удавилась? – удивился Соколов. Подобного он еще ни от кого не слышал.
– Говорили так. И девка Марфа, знает про то, ибо дружбу водила с покойницей.
– А вот сейчас послушай, что в доносе Ильина написано. «Третья моя женка Аксинья Яковлева, такоже крепостная помещицы Д.Н. Салтыковой, была за такой же проступок (плохое мытье полов) зверски пытана кузнечными щипцами от чего померла. И довожу до сведения матушки государыни, что Аксинья в момент пыток была беременна. От боли она младенчика скинула и приказала помещица того младенца выкинуть на задний двор собакам». Правда ли сие?
– Слыхал я токмо, что барыня велела выдрать девку Аксинью на конюшне. И Ермолайска Ильин говорил после того, что женка евоная от того удавилась. Она была на сносях и от порки той младенчика скинула.
– Записал, Иван Иванович? Сие первое за сей день свидетельство противу Салтыковой. Иди покудова Михей. А мне девку Марфу покличь немедленно. Та, про кого ты мне говорил.
– Позову, барин, – молодой человек поясно поклонился и вышел из кабинета.
***
Далее последовал допрос Марфы Савельевой, крепостной девки, что состояла при Салтыковой уже больше 5 лет.
Марфа была высокой и статной девицей. Ей уже было около 25 лет.
– Ты крепостная девка Марфа Савельева? Так?
– Так, барин, – подтвердила та.
– Ведомо мне, что ты, Марфа, знаешь, как умерла крепостная девка помещицы твоей Дарьи Николаевны Федосья Артамонова?
– Федосьюшка большой чан с кипятком на себя опрокинула. И от того померла, барин, – сразу ответила давка.
– Опрокинула сама? – спросил Соколов.
– По нечаянности, барин.
– Так. А била ли её перед этим помещица ваша госпожа Салтыкова?
– Наказывала лозиной за плохое мытье полов. То было.
– Значит, перед тем как опрокинуть на себя бадью с кипятком, Федосья была избита?
– Избита она была еще с ночи, барин. Муж ейный Ермолай тогда проучил жену как нужно вожжами.
– Муж? – не понял Соколов. – Но ты сказала, что её била барыня!
– Барыня всего-то три раза стеганула её лозой. А синяки на руках были у неё с ночи. Я сама видала.
Иванцов стал снова писать показания. Гусиное перо заскрипело по бумаге.
– А про смерть крестьянки Аксиньи Яковлевой, что сказать можешь?
– Её мужик ейный Ермолай сильно избил, и от того она младенчика скинула. Она в те поры уже на сносях была. И на следующий день она слабая была и полы плохо в горницах намыла. И барыня приказали ей пять плетей дать на конюшне. А после сего Аксинья сама удавилась.
– Вот как? – Соколов повернулся к Иванцову. Тот усердно все записывал. – Стало быть, это от побоев Ермолая Ильина Аксинья младенца скинула? Так?
– Истинно так, барин. А барыня про то не знали и велели её наказать. И потому плетями её отходили как мужика хорошего. Она и сомлела.
– А священника церкви села Троицкое знаешь ли, девка? – спросил Соколов.
– Отца Михаила? Знаю. Отчего не знать батюшку. И жену его знаю и детушек малых.
– Тогда скажи про кого, мог он говорить такое. Девка одна молодая из холопок была пытана жестоко и до смерти барыней замучена. И отпевать её и хоронить отец Михаил отказался. Направили тогда тело сие в Москву для осмотра чинами полицейскими. И на теле той девки были раны многочисленные от побоев прежестоких. И волосья на голове её были вырваны. Что на сие скажешь?
– Про то я не могу ничего сказать, барин. Такого не слыхала.
– Но отец Михаил говорит, что было сие.
– Я про такое не знаю, барин, – снова ответила девка.
Дальнейшие расспросы смысла не имели, и Марфа была Соколовым отпущена.
Соколов подошел к Иванцову и просмотрел его записи.
– Дело поворачивается в такую сторону, что нет вины Салтыковой в убийстве жен Ильина. Я, конечно, опрошу и других девок, что в горничных состояли. Но не думаю, что они иное скажут нам.
– Или ничего не было, или все они барыню выдавать не желают.
– Ильина Ермолая они все описывают как скандалиста и буяна к винному питию прилежного.
***
Дальнейшие расспросы крепостных по делу убийства жен Ермолая Ильина иных сведений не дали. Все подтверждали уже сказанное. Вины помещицы Салтыковой в том не было, и предъявить ей здесь было нечего. Жалоба, с которой все началось, и гроша ломанного не стоила.
Соколов решил провести расспросы по иным фактам.
Вызвал он эконома Салтыковой Савелия Маркова.
– Ты есть Савелий Марков, эконом помещицы Салтыковой? – спросил Соколов.
– Я Савелий Марков. Давно в экономах при барыне состою.
– Стало быть, все списки крепостных людишек через твои руки проходили? Так? И ты грамоте обучен?
– Так точно. Грамоте разумею, барин.
– Тогда и про крестьянку Аксинью Григорьеву и про мужа её Трофима Степанова ты знаешь? Он в лакеях при твоей барыне состоял.
– Знаю и Степана и женку евоную Аксюшу, – согласился эконом.
– А, знаешь ли, что донос в полиции имеется, что ту Аксинью барыня твоя убила? И донос составлен по наущению мужа её Трофима врачом Телегиным?
– Про то знаю.
– И что скажешь? Правда ли сие или навет злобный? Я те напомню, что было сие в год 1757-й от Рождества Христова.
–Та женка померла. То мне ведомо. Но вот отчего, то уж не упомню, барин. Да и сам посуди, сколь народу с тех пор померло? Рази упомнишь кто от чего помер? Одна женка при родах померла, иная в реке утопла, иная горячкой занемогла и от того померла, иную муж пришиб. Я же токмо записи в ревизиях пишу, что де оная крестьянка уже померла.
–А Лукьяна Михеева, истопника знаешь ли?
–Как не знать. Лукьяна знаю. Он долго при барыне состоял. Большой мастер по трубам печным. Лучшего и на Москве не сыскать.
–Так вот сей Михеев, да крепостные женки Аленка да Иринка видали как барыня твоя Аксинью Григорьеву избивала поленом. Они стало быть про то помнят, а ты нет?
–Много напраслины на Дарью Николаевну холопы наводят, барин, – стал божиться эконом. – Холопишки то народишко подлый в большинстве. Им волю дай, то они всех бар изведут напраслинами. А жонка Иринка, про которую, вы говорить изволили, и вовсе с нечистой силой зналась. Ведьма она и есть ведьма.
–И тебе доподлинно известно, что она ведьма?
–Сама каяться учала. Я это знаю хорошо. Ведь сколь коров она тогда извела, проклятая. Сколь скотины доброй пало. А коровушек то из самой Голландии привозили. И приплод они дали. А сколь денег на сие дело было изведено. Страсть. Кому как не мне, эконому, то знать, барин.
– Но у нас есть показания, что ту жонку Иринку барыня самолично пытала! Так сие?
–Да что ты говоришь, батюшка? – вскричал эконом. – Барыня николи никого не пытала. Лозиной стегала – то было. Но чтобы пытать то лжа. Побожиться на чем хош могу в том.
–Но слуга Трофим Степанов лично это подтвердил! И у нас есть его показания. Он жонку Ирину за руки держал, а барыня твоя ей лучиной волосья на голове жгла, вынуждая в колдовстве сознаться. Трофим с Васькой Антоновым держали жонку под руки. Разве не так все было?
– Нет не так, барин. То лжа и наговоры на барыню Дарью Николаевну. В том могу побожиться и клятву дать на святую церкву перекрестясь. Да и Степанов Трофимка заарестован за убивство Михеева истопника. Какой он свидетель?
Соколов и сам хорошо знал что ни Михеев ни Трофимов более ему показаний не дадут. Их вовремя убрали.
– А за что убил Степанов Михеева? Ведомо тебе то?
– Дак драка помеж ними завязалась, барин. Выпили они на кухнях у поварихи. Да Михеев и полез к бабе-то. А Трофимка взревновал и за нож схватился. Он давно к ней ночью захаживал для марьяжу любовного.
– Значит сие была обычная пьяная драка? Так?
– Отчего обычная? Спьяну они бы морды друг другу разбили и все тут. А тут из-за бабы все началось.