Владилен Машковцев
Время красного дракона
Цветь двенадцатая
Федор Иванович Голубицкий – начальник обжимного цеха – был членом горкома партии, поэтому изредка выполнял партийные поручения. Новый секретарь окружкома Рафаэль Хитаров попросил его разобраться с письмом секретаря партийной организации автопарка – Маркина. Правда, письмо было адресовано не горкому партии, а НКВД. Парторг Маркин сообщал, что начальник автохозяйства бывший эсер Андрей Иванович Сулимов является врагом народа, группирует вокруг себя махновцев, готовит антисоветское восстание. Начальник НКВД направил письмо Маркина в горком партии не просто так… Придорогину хотелось испытать новоявленного партийного лидера – Хитарова. Как он среагирует? Какие примет меры? Неужели, как и Ломинадзе, Завенягин, будет прикрывать и защищать тех, кого надо арестовывать без раздумья?
Рафаэль Хитаров был личностью известной в стране и даже знаменитой. Ему, армянину, пришлось бежать в годы Гражданской войны от грузинских меньшевиков в Германию. Там он участвовал в революционном движении шахтеров. Позднее Хитаров работал в КИМе, направлялся в Китай, перед приездом в Магнитку возглавлял партийную организацию Кузнецка. Рафаэль Мовсесович знал несколько иностранных языков, был блистательным оратором, обладал даром журналиста, литератора. Вся иностранная диаспора в Магнитке, коммунисты Германии, Польши, Бельгии, Франции, хорошо знали Хитарова. А их, коммунистов-иностранцев, в это время загоняли в концлагеря сотнями и тысячами, подозревая в шпионаже и вредительстве. Хитаров свалился, как спаситель с неба. Он приглашал Придорогина в горком и требовал:
– Немедленно освободите Курта, он настоящий коммунист, я знаю его по Руру. Ручаюсь за него!
Освободите – Курта, Мишеля, Вильгельма, Фридриха, Христофора! Господи! Придорогин и сам понимал, что все эти Мишели и Христофоры – не шпионы. Но кого брать вместо них? Петровых, Ивановых, Кузнецовых? Нет, Ломинадзе был гораздо лучше. Он не осмеливался звонить Ягоде. А этот нахальный армяшка вообще распоясался: кричит в телефонную трубку на всю страну, обвиняя НКВД. Придорогин лично слышал:
– Генрих, привет! Помоги по дружбе. У тебя тут начальник НКВД – дурак! Он арестовывает испытанных коммунистов!
Ягода отвечал уклончиво, но иногда принимал сторону Хитарова. И приходилось освобождать этих инострашек – Куртов и Фридрихов, а вместо них брать Сидоровых и Ахметзяновых. Хитаров не чуял основной линии партии, государства – на усиление борьбы с врагами народа.
– Спорим на две бутылки, что Хитаров сообщник вредителей, – говорил прокурор Соронин начальнику НКВД.
Придорогин от пари воздержался. Он решил проверить Хитарова на сигнале парторга Маркина с автобазы, хотя не было никакого смысла проверять факты. Девяносто процентов из состава шоферов в автоколонне были спецпереселенцами, бывшими махновцами, эсерами. Поразительно, что на это никто не обратил внимания раньше. А если на каждый грузовик установить по пулемету, то получаются автотачанки похлеще махновских. Один пулемет уже найден. Выяснилось и связующее обстоятельство: начальник автобазы Андрей Иванович Сулимов бывал иногда в гостях у старика Меркульева, который спрятал пулемет в гробу. Меркульев пока еще не пойман, в бегах. Сулимов с ним бражничал. Сулимов – тип ущербный. В годы революции служил в бронеотряде левых эсеров, воевал на стороне красных, перешел в партию большевиков. Но и в большевиках продержался не так долго, был исключен из партии за великодержавный шовинизм: протестовал против передачи Башкирии города Белорецка. В партию Сулимов был принят вновь в 1928 году. Кабаков и направил его первым к Магнитной горе, чтобы он организовал питание и жилье для первостроителей. В общем магнитогорец № 1, так его называют. Но для чего же он сконцентрировал на автобазе махновцев?
Хитаров пообещал Придорогину:
– Разберемся, направим в автохозяйство комиссию, которую возглавит честный коммунист, умный человек.
– Кто это будет? – попытался уточнить сразу начальник НКВД.
– Голубицкий.
Придорогин не любил Голубицкого по трем причинам. Во-первых, он был свидетелем пьяной стрельбы на кладбище по суслику, по крестам. Во-вторых, у него была очень уж красивая жена. Даже более прекрасная, чем у Пушкова. Это унижало начальника милиции. И, в-третьих, самое главное: Голубицкого премировали легковой машиной эмкой. Придорогин ездил на развалюхе, чихающей и дымящей, бренчащей, как связка ржавых консервных банок. А какой-то жалкий технарь Голубицкий красовался по городу, будто миллионер. Если бы Голубицкого удалось арестовать, то машину можно было бы реквизировать для НКВД. Но доносы на Голубицкого не подтверждались. И за спиной этого удачливого и счастливого человека стояли слишком крупные фигуры – Завенягин, Орджоникидзе.
Голубицкий принял партийное поручение с неохотой, но отчет написал обстоятельный, объективный. Сулимов действительно формировал кадры автобазы по личным симпатиям к бывшим эсерам.
– А махновцы, што ли, не люди? – ерошился Сулимов.
Однако связь Андрея Ивановича Сулимова с местным казачеством не подтвердилась, Сулимов не любил казаков, считал их врагами советской власти. И первого же казака, у которого поселился еще в 1929 году, отправил в тюрьму, конфисковав у него оговором усадьбу и дом.
Секретарь партийной организации Маркин был злобным человеком, ни к чему не пригодным. В годы Гражданской войны он мародерствовал, был одно время в карательном отряде Самуила Цвиллинга, расстреливал оренбургских казаков, позднее потрошил нэпманов, раскулачивал крестьян, отличился в разоблачении троцкистов. Последние заслуги, однако, ценились весьма высоко. Охарактеризовать биографию Маркина отрицательно Голубицкий не решился. Он и сам был активным разоблачителем троцкистов.
Вожак магнитогорского комсомола Лева Рудницкий был в составе комиссии, которая проверяла автобазу. Рудницкий и Калмыков не присоединились к выводам председателя комиссии. В противовес Голубицкому они пришли к решению, что положением дел в автохозяйстве должен заниматься не горком партии, а НКВД. Хитарову пришлось согласиться с этим предложением. Он еще не знал хорошо ни города, ни людей. Единственном близким ему человеком из руководителей был Авраамий Завенягин, который находился в отъезде. Прокурор Соронин и начальник НКВД Придорогин начали арестовывать шоферов, слесарей, работников автобазы. Маркин обличал на очных ставках Сулимова, заведующего кабинетом кадров, начальников гаражей и мастерских. Махновцы держались на допросах стойко, отвечали следователям дерзко, с грубоватым народным юмором. Груздев спрашивал:
– Грицько, ты кем был в банде Махно?
– Конюхом.
– Мы заглянем в твое бандитское прошлое.
– Загляни мине у сраку, гражданин следователь.
В тюрьме махновцы сидели в разных камерах, небольшими группами; но непостижимыми путями поддерживали связь, сговаривались. Удался у них и сговор погубить Маркина. В один из дней они вдруг начали признаваться, что главным их вожаком был не Сулимов, а Маркин. Выездная военная коллегия разбираться не стала. Маркина арестовали и расстреляли вместе с махновцами. Сулимову дали десять лет.
У Придорогина в штате НКВД было всего 55–60 человек, им помогали 30 бригадмильцев, а в трудные дни подключались и бойцы пожарной части, и охрана исправительно-трудовой колонии Гейнемана, и тюремные надзиратели, часовые. При чрезвычайных обстоятельствах под ружье можно было поставить около 300 человек. А население в городе – 200 тысяч. Пять сотен осведомителей в расчет не брались. По распоряжению Ягоды огнестрельное оружие у бригадмильцев было изъято. Однако сексоты и бригадмильцы были надежной опорой и без револьверов. Они ходили по пивнушкам, базарным толкучкам, стояли с народом в очередях за хлебом и ситцем, прислушивались к разговорам, легко входили в доверие к разным бродягам. Сексот Махнев выследил белого офицера. Разенков нашел антисоветчика Монаха. Студентка Лещинская изобличила группу молодежи, настроенную антисемитски.
Через полгода после ликвидации махновцев в городе отличился заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург – Мордехай Шмель. Он изобрел аппарат по уничтожению паразитирующих насекомых, весьма эффективный и простой по конструкции. В столитровую железную бочку заливалось ведро воды, затем туда опускались решетки с лапками. На решетки Шмель раскладывал вшивое белье и одежду рабочих. Бочка закрывалась крышкой, под ее дном разводился костер. Передвижная вошебойка Шмеля была внедрена во всех концлагерях, а изобретатель получил премию и благодарственную грамоту за личной подписью начальника ГУЛАГа Матвея Бермана.
В порядке шефской помощи сельским труженикам, а также для стирания грани между городом и деревней Шмель выезжал со своим аппаратом в казачьи станицы. Голод и тиф косили людей на всем великом пространстве России, поэтому вошебойка Шмеля действительно приносила пользу.
Но поездки сексота по деревням и казачьим станицам имели и другую цель. Шмель умело выявлял мужиков и баб, которые были недовольны колхозами и советской властью. На площади станицы Анненской, когда собралась толпа, Шмель развел огонь под бочкой и обратился к народу с речью:
– Дорогие товарищи! Не победив кровососущих паразитов, мы не одолеем мировую буржуазию, не перегоним Америку. На данный политический момент главными врагами социализма являются троцкисты и вши. Но социализм овладел умами миллионов людей, и он непобедим!
При этих словах Шмель заметил в толпе седые усы старика Меркульева. Вот где он скрывается! Живет в Анненской, наслаждается ароматом соснового бора, а мы его ищем по всей стране. Надо вести себя осторожнее, дабы не спугнуть контру. И кто знает, сколько у него спрятано еще пулеметов, маузеров? Одно дело, когда тебя побьют и сбросят в яму с калом. Другое – когда подойдут и выстрелят в упор. Лучше уж уйти…
– Где у вас туалет? – спросил Шмель у стоящей рядом бабы, притворно хватаясь за живот.
– Какой тавулет? Клуб, што ли? – не поняла баба.
– Не клуб, а сортир, уборная. Живот у меня что-то заболел, понимаешь? Понос!
– Как не понимать? Меня самуе понош намедни прошиб с лебеды.
– Ты, глупая баба, не рассказывай мне про свой понос, а скажи, где сортир?
– Сратир вота, рядом, супротив сельсовета.
В селах и даже районных городках туалеты в те времена не строили, обходились без них – зарослями конопли, прикрытием плетней. Но Анненская станица была, стала при советской власти и железнодорожной станцией. В ознаменование 15-летия революции здесь поставили общественную уборную. Шмель заметил, что старик Меркульев проталкивается через толпу к вошебойке. Вот сейчас он пробьется, подойдет и выстрелит в упор. За пазухой у него что-то спрятано, оттопыривается. Конечно же, это маузер! Никакого сомнения быть не могло. Надвигалась неминуемая гибель. Какая глупая смерть! А в толпе не было представителей сельсовета, не было милиционера. Куда же бежать? Лучше всего – в туалет!
– Ой, живот болит! – пролепетал еще раз сексот и засеменил к дощатой, горбылястой уборной, где на одной двери было выведено суриком «К», а на другой «Б». Шмель как человек культурный остановился в растерянности: «К» означало – «казакам», буква «Б» – бабам. Но городской человек не мог расшифровать это «КБ». Вариантов было слишком уж много: коммунистам – беспартийным, крестьянам – барышням, командированным – безбожникам, конструкторское бюро…
– Дикари! – ругнулся Шмель, заскочив за дверь с буквой «К», ибо возле нее было больше окурков.
Он закрыл дверь хилым проволочным крючком, выглянул через щель в горбылях на станичную площадь. Грозный старик Меркульев вышел из толпы и зашагал по-медвежьи к сортиру. Уйти от преследователя не было никакой возможности. Сейчас он сорвет проволочный крючок, откроет дверь уборной и начнет стрелять. Потом сбросит глумливо окровавленный труп в отхожую яму. Какой ужас! Неужели это судьба? Как же спастись? А если самому спрыгнуть в эту яму с калом и дождевыми стоками? А выбраться через женское отделение с буквой «Б»? Пока убийца разберется, можно ведь и убежать.
Обреченный протиснулся ногами вниз через «очко», обмакнулся по пояс в зловонное месиво, повис на руках. Железный проволочный крючок отлетел с петли в резком рывке. Дверь сортира открылась. Террорист вошел, чтобы прикончить здесь свою жертву. Шмель разжал пальцы, скользнул вниз, но яма, к счастью, оказалась мелкой, по горло.
– Слава богу! – подумал преследуемый, торопливо двигаясь к женской половине.
Он подпрыгнул, ухватился за склизкие доски, но увидел перед собой голый, дряблый зад старухи. Проклятая старуха окатила Шмеля напористой струей поноса, залепила ему глаза, да еще и завопила блажно, выскочив из уборной. В этом происшествии никто не мог понять ничего. Старик Меркульев был подслеповат, Шмеля он не узнал, убивать его вовсе не собирался. В уборную Меркульев зашел по малой нужде. Сердобольные люди отвели выскочившего из сортира горожанина к пруду. Ну, приключилась беда, упал человек в яму с говном. С кем не бывает неприятностей?
Шмель уехал в Магнитку с первым товарняком, бросив свою вошебойку в Анненске. Сержант Матафонов не пропустил сексота к начальству:
– Ты што? Тебе, кажись, ндравится нырять в дерьму. Подь сначала в баню, одень нову одежу, надеколонься.
Мордехай бушевал:
– Но мы упустим врага народа! Надо срочно окружить станцию Анненскую. Я там обнаружил Меркульева.
– Ну и хорошо, приходь завтра, расскажешь…
Придорогин никак не мог поверить в то, о чем ему доложили. Шмеля он допросил лично, открыв окно, вытащив пистолет…
– Поведай снова, подробно.
– Я приехал в Анненскую демонстрировать передвижную вошебойку.
– Про вошебойку не надо, – погладил ствол револьвера Придорогин.
– В толпе я увидел Меркульева с маузером за пазухой.
– Почему полагаешь, что с маузером?
– Там оттопыривалось, товарищ начальник.
– Валяй дальше.
– Меркульев пошел на меня через народ, убивать. Я спрятался в уборной, закрылся на крючок. Он сорвал дверь с крючка, ударил меня чем-то по голове, сбросил в жижу экскрементов.
– Значит, он узнал тебя?
– Не могу ответить.
– Если узнал, если правда то, что ты говоришь, то его, Меркульева, в Анненской уже нет.
Придорогин выпроводил Шмеля, пригласил Бурдина и Степанова:
– Кажется мне, что наш сексот подкидывает дезу, врет. Голова у него цела, никто его не бил. Если бы Меркульев задумал его уничтожить, он бы его прибил или прирезал.
– Что же произошло? – спросил Степанов.
– Возможно, ничего не происходило. Шмель с перепугу забежал в сортир. А туда же понадобилось и Меркульеву. Наш сексот от страху нырнул в отхожую яму. Срочно выезжайте в Анненск. Меркульев приметен, там легко будет выяснить, у кого он квартировал.
Степанов привез Меркульева на следующий день к вечеру, закованного в наручники. Оказывается, беглец и не прятался особо, жил на Курочкином кордоне. Посыл о его розыске в Анненск не поступал. В списках – тысячи фамилий. Как же в них не запутаться? Сразу после побега дед Меркульев жил в Чесме, у своего дружка, старого казака Андрея Щелокова. Затем устрашился розыска, уехал далеко, в станицу Зверинку, где приютился у Кузьмы. Но тянуло его поближе к дому – перебрался в Шумиху, к Яковлевым. А к лету совсем затосковал Меркульев, приехал в Анненск, здесь дом родной совсем рядом, на поезде три-четыре часа. Фроська стала его навещать. Но не говорил об этом на допросах старик Меркульев.
Придорогин, Пушков и Степанов пытали деда втроем:
– Где взял пулемет, хрыч?
– Пулемет завсегда был моим, с Гражданской войны.
– Почему не сдал вовремя, по закону?
– Так ить жалко было. Оставил на всякий случай.
– А маузер?
– Маузер мне подарил лично товарищ Блюхер.
– А шашка?
– Шашка аще с Брусиловского прорыва, памятная.
– Что было еще в гробу?
– Ящики с патронами, винт, горшок со червонцами царскими и монетами ненашенскими, басурманскими.
Придорогин вскочил, схватил Меркульева за грудки:
– Врешь, не было в гробу горшка!
– Был горшок, глиняный. Старуха моя золотишко утаивала.
– А где твоя старуха? Где труп ееный? – сунул ствол револьвера Придорогин к седым усам Меркульева.
– Убери свою дуру, не пужай, беседуй уважительно. А то замолчу. Мы не из пужливых.
– Говори, где труп старухи?
– Нету трупы.
– Утопил или сжег!
– Старуха моя ведьмовала. Потому извиняйте. Ничаво не можно ответствовать. Она приспособлена и вороной улететь, и черной кошкой обернуться. Я к тому не причастен. Мабуть умерла моя старуха. А мабуть упорхнула на свой шабаш.
– Ты нам лапшу на уши не вешай, хрыч.
– Я истину вещаю.
– Кто с тобой в одной шайке состоит, в одной организации?
– Шайки нету, я один, сам по себе.
– У тебя дома, в гостях, бывали Завенягин и Ломинадзе?
– Хороших человеков мы привечаем.
– Ломинадзе был врагом народа, он ведь застрелился, чтобы уйти от суда, от возмездия.
– Не ведаю, бог ему судья.
– Ломинадзе высказывался против советской власти, против товарища Сталина?
– Против советской власти в молчании был.
– А против Сталина?
– Кой-што проглядывало.
– Конкретно что?
– Кункретно у меня в хате висел патрет Виссарионыча…
– Что Ломинадзе сказал о портрете?
– Ничаво не сказамши, плюнумши. Но был выпимши.
– Он плюнул в лицо, в портрет товарища Сталина?
– Ну и чо? Патрет был в рамке, под стяклом.
– Завенягин видел, как Ломинадзе плевал на товарища Сталина?
– Видемши.
– Он смотрел с одобрением?
– Завенягин дураком назвамши.
– Завенягин назвал товарища Сталина дураком?
– Завенягин дураком назвамши Ломинадзю.
Придорогин прервал допрос, отправил старика Меркульева к Бурдину и Степанову. У них арестованные признавались во всем. Лейтенант Бурдин не занимался примитивным мордобоем и костоломством. Он раздевал арестованных догола и подвешивал их за ноги к подвальной балке, вниз головой. А руки за спиной – в наручниках. Более беззащитного положения не придумать. Несколько ударов палкой или метровой утолщенной линейкой в междуножье – и субъект начинал сипеть, подписывал любой протокол.
Начальник НКВД передал Меркульева для дальнейшего допроса, чтобы освободиться от суеты, подумать о горшке с царскими червонцами. Недавно был составлен акт о находке золотого клада на кладбище Трубочистом. Кто же извлек золото из гроба? Да, при вскрытии могилы это могли сделать Шмель и Функ. Один сразу признался, что открыл гроб. Другой притворился спящим. Они вполне могли украсть из гроба горшок с червонцами и перепрятать его. Похитителям не так уж трудно было вовлечь в свое преступное дело Трубочиста. Часть ценностей они присвоили, остатки сдали как находку. Не случайно, значит, видели осведомители в ресторане несколько раз за одним столиком доктора Функа и Трубочиста.
Старик Меркульев не считал себя безвинным. За пулемет и золото он заслуживал высшей меры наказания. Но не хотел дед тащить за собой в могилу других. А лейтенант Бурдин добивался именно этого.
– Признавайся, Меркульев, тогда, в Анненской ты сбросил в отстойник уборной бригадмильца Шмеля?
– Ежли потребно списать преступ, вали на меня, я подпишу. Но ить я и пальцем не тронул вашего бригадмильца. Да мне вышка, вешай на меня, сынок, всех собак.
– Не трогал, говоришь? Человек вот взял, безо всякой причины, прыгнул в яму с дерьмом сам. Может быть такое?
– Такое быть не могет, сынок.
– Значит, ты его в яму с говном сбросил?
– Пиши, што столкнул.
– Я записал, а ты распишись, дед.
Меркульев расписался коряво, выводя каждую буковку. Лейтенант спрятал протокол, достал новый лист бумаги.
– А теперь, Меркульев, подпиши, сознайся, как ты участвовал в таком же преступлении прошлой осенью. Почерк преступления – один. Трех бригадмильцев – Шмеля, Махнева и Разенкова – вы зверски избили и сбросили в отстойник сгоревшего туалета. Тебе же без разницы, так и так расстреляют, подписывай.
Дед Меркульев как бы закашлялся, время выигрывал для раздумья. Вот, мол, подпишу бумажку. А што дале? Начнут они пытать – кто помогал убивать сиксотов. И придется тогдась выдать Гришку Коровина, Антоху Телегина, Борьку Кривощекова, Фроську…
– Не подпишу, – отодвинул протокол допроса Меркульев.
– Почему, дед?
– Не участвовал, сынок.
– Как тебе не стыдно, дед? А еще в Красной армии воевал. Предал ты славного товарища Блюхера. Советскую власть предал. С бандитами связался, пулемет прятал, крест на шею повесил.
– В Бога я завсегда верил. Но грешен, таился верой. С волками жить – по-волчьи выть. Кривил я душой, выдавал себя за богохульника. Вот Бог меня и наказал.
– Подпиши, дед, хотя бы что-нибудь про пулемет… Мол, хотел расстрелять товарищей Ворошилова и Орджоникидзе, когда они приезжали в Магнитку.
– Мысля озорная попужать стрельбой была…
– Вот видишь: был замысел! Руки-то чесались? Кто еще из твоих знакомых думал примерно так?
Для начальника НКВД Придорогина, лейтенанта Бурдина не так уж важно было, что старик не выдает двух-трех сообщников. Под найденный в гробу пулемет требовалось раскрыть крупную контрреволюционную организацию. Не три-четыре человека, а как минимум сотню! Не так уж часто попадают в руки НКВД пулеметы, склады с оружием. Под этот пулемет могли посыпаться ордена, повышение по службе, слава. Сам Генрих Ягода снова звонил Придорогину, требовал раскрытия заговора. Но старик Меркульев молчал. Его подвешивали за ноги в подвале милиции, оборвали плоскогубцами усы, поджарили паяльной лампой нос, переломали ключицы, выткнули раскаленным шилом левый глаз.
– Никово не потяну за собой в могилу, зазря мельтешитесь, – хрипел упрямый дед, отхаркиваясь кровью.
На одном из допросов старик изловчился и раздробил сержанту Матафонову челюсть. Меркульева бы убили, но Придорогин не разрешил:
– Нет, отойдите от него. Отправьте в тюремный лазарет. Подлечим и снова начнем допрашивать. Должен заговорить старый хрыч. А смерть для него – счастье, избавление от мук. С легкостью такого подарка не получит он. Крепкий орешек, но потребно расколоть. Старик даже не выдал, где скрывался после побега.
Придорогин дал указание взять Фроську Меркульеву. Но прокурор Соронин не подписал ордер на арест. Секретарь горкома партии Хитаров просил представить обоснования, факты, компрометирующие буфетчицу. Прокурору не хотелось портить отношения с новым секретарем горкома. Кто знает, куда продвинется этот знаменитый армянин. У него связи в Москве, дружба с Микояном, международный авторитет, вхож с легкостью к самому Сталину. Рафаэль Хитаров – это не какой-то там опальный, навроде Ломинадзе, с ним надо держать ухо востро. Кончит он плохо, но пока – на белом коне.
Получал Придорогин и приятные известия. Позвонили из Москвы, поблагодарили за то, что командировал на Дальний Восток хорошего сыщика. Порошин раскрыл и ликвидировал в Хабаровске и Владивостоке организацию контрабандистов, конфисковал четыре пуда золота. Порошина представили к ордену Красной Звезды, запросили характеристику. Придорогин не был завистливым, ответил искренне:
– Порошин – мой ученик. Есть у него слабость к девкам. Но ведь молодой. Вы верните мне Аркашу. Не вздумайте у себя оставить. У меня здесь работы по горло. А кадров нет, запурхались.
Через три месяца после известия о награждении Порошина боевым орденом Красного Знамени пришла телеграмма:
«Был тяжело ранен в стычке с хунхузами. Лечусь в Ялте, выздоравливаю. Скоро вернусь в Магнитку. Почему Фрося не отвечает на письма? Сообщите, что с ней?
С боевым приветом – Порошин».
Письма Аркадия Ивановича, адресованные Фроське, лежали в сейфе Придорогина. Запросы Фроськи о своем женихе из Москвы высылали тоже Придорогину. Командировка Порошина на Дальний Восток была секретной, и Фроське по всем инструкциям знать об этом не полагалось. Но работа завершена… Придорогин решил отдать порошинские письма по предназначению – Фроське. Он собрал их в стопку, перевязал тесемкой, сунул в планшет. Был уже поздний вечер.
– Заеду на машине, навещу девку, отдам письма, – нажал начальник милиции на кнопку сигнала, вызывая дежурного по горотделу.
Но выехать не удалось. Машина-развалюха не заводилась. Что только с ней не делали? И крутили бешено заводной рукояткой, и толкали с горки, и разбирали карбюратор. Придорогин, чертыхаясь, побрел к паромной переправе. Фроська из общежития выписалась, проживала в своем доме, в казачьей станице, которая находилась в черте города. Голубицкий, проезжая мимо, остановил свою автомашину:
– Алексан Николаич, садись, подвезу!
– Я не домой. Мне по делам, на тот берег, в станицу.
– Ну, извини, – захлопнул дверцу новенького автомобиля Голубицкий.
– Чтоб у тебя колесо лопнуло, – раздраженно плюнул начальник милиции.
Однако колдовским даром он явно не обладал. Автомобиль Голубицкого укатил за поворот в полной исправности. Придорогин не мог объяснить для себя, почему он пошел на ночь глядя к девице Ефросинье Меркульевой? И оправдывался для себя тем, что надо все-таки передать письма, да и подозрения кой-какие имеются. Подозрения – не связанные с ее дедом. Телеграмма от Порошина из Ялты поступила сегодня. Никто в Магнитке не знал о его ранении. Каким же образом Фроська проведала о том, чего не знал даже он, начальник милиции? Две недели тому назад она приходила на прием к Пушкову, просила разрешение на продуктовые передачи в тюрьму, для деда. Такое позволение ей не дали, и она раскричалась:
– Все у меня отобрали! Изверги! Деду глаз выжгли, суженого пулей проткнули!
Придорогин вышел из кабинета:
– Кто тебе сказал, что твой суженый пулей пробит? Его орденом наградили, дура. Он, может, в Москве сейчас товарищу Калинину руку пожимает…
Фроська заскулила тогда:
– У моря он лежит, ранетый, пулей пробитый.
– Откуда у тебя эти данные?
– Гадание показало.
– На чем ворожила, на бобах али на кофейной гуще?
– На огне колдовала.
– Обманул тебя огонь. И пора избавляться от предрассудков.
А теперь оказалось, что Фроська права. Ворожбу ее всерьез принять нельзя. Но как могла узнать эта рыжая стерва о ранении Порошина? Кто ей сообщил, что он лечится в Ялте, у моря? Если она связана с преступным миром, знала все время о местонахождении оперативника, то тогда и тяжелое ранение его может быть не случайным, а по наводке или болтливости девицы. Все это надо проверить, нельзя терять бдительности.
Мысли эти вселили уверенность в начальника милиции, и он зашагал бодрее к паромной переправе. Ходить по городу ночью в одиночку он не боялся. Много можно увидеть интересного. Вот и сейчас – первым встретился нищий Ленин. Он тащил, крадучись, бревно на плече. Такая уж у него мания: бревна ворует. Мимо прошел со своей невестой Леночкой подручный сталевара Григорий Коровин. Вроде хороший парень: Порошин его подстрелил нечаянно, а он даже не жалуется.
После переправы на правый берег реки Придорогин несколько растерялся, ночная темь стерла прежние ориентиры, он не знал, как пройти к дому Меркульевых. В сумерках раздался выстрел, в небо взлетела осветительная ракета. Она описала дугу и упала с шипением в огород, мимо которого проходил начальник НКВД. Все было ясно. Недавно на аэродроме похитили ракетницу. Скорее всего, это дело рук озорника Гераськи Ермошкина. Балуются подростки. Только они могут додуматься: вскрыть картонный патрон, убавить пороховой заряд, чтобы осветительная ракета не взлетала высоко, не сгорала полностью в воздухе, а падала на землю. Так вот они, мальчишки, во всех городах обстреливают вечерние танцплощадки из украденных ракетниц. Падает осветительная ракета в толпу танцующих – и сколько визгу, крику! Но ведь опасно озорство это, ожоги могут получить люди, пожар может возникнуть.
Придорогин совсем заплутался между избами и огородными плетнями. Но встретил двух девочек-хохотушек, обратился к ним за помощью:
– Доченька, как мне пройти к дому Меркульевых?
– А мы проводим вас, дяденька.
– Спасибо, милые. Как вас зовут?
– Груня Ермошкина.
– Вера Телегина.
– А я Придорогин Алексан Николаич, начальник НКВД.
– Вы Фросю заарестуете?
– Нет, я письма ей несу от жениха.
– Я знаю его, – похвасталась Верочка Телегина. – Я ему пельмени приносила в больницу.
В доме Меркульевых светились два горничных окна, на этажерке горела ярко керосиновая десятилинейка. За шторкой проплыла тень. Девочки – Груня Ермошкина и Верочка Телегина – хихикнули и ушли в темноту. Придорогин вытащил из кобуры револьвер, стукнул легонько стволом в створку.
– Кто там? – расплющила Фроська нос о стекло окна.
– Открой дверь, Фрося. Это я, Придорогин, начальник НКВД.
Фроська прогремела засовом в сенях, открыла дверь, вышла на крыльцо, кутаясь в белую шаль.
– Добрый вечер, Сан Николаич. С чем пожаловали?
– С радостью для тебя.
– Письмо от Аркаши принесли?
– Не одно письмо, а несколько писем. А ты откуда об этом проведала?
– Поколдовала.
– Не морочь мне голову, Фроська. Бери письма, читай, радуйся. Да не обижайся, что вскрыты. У меня служба такая.
– Спасибо, Сан Николаевич. Нет у меня к вам обиды. Спасибо!
– Из твоего спасибо шубу не сошьешь, спасибом чарку не наполнишь.
– К моему спасибо будет и приложение, Сан Николаич.
Летняя ночная темь благоухала цветущей сиренью, медуницей и горькой полынкой. С огорода сквозило мятой и терпким запахом конопли, остывающим угаром бани.
– Баню, что ли, истопила? – присел на крыльцо Придорогин.
– Вестимо, баню.
– Вот бы попариться, Фрось.
– Каменка не остыла, вода в баке есть, попрейте.
– А веник заваренный есть?
– И веник в бадье томится.
– Так я с твоего позволения потешусь?
– Абы не угорели.
– А спину мне кто потрет?
– Спину черт поскоблит.
Придорогин чиркнул спичкой в предбаннике, зажег огарок свечи, разделся. Ни крючка, ни засова у дверей в предбаннике не было. Куда же девать оружие? Пришлось завернуть револьвер в брюки, сунуть сверток в пустое ведро. С этим ведром и пошел Придорогин париться, захватив огарок зажженной свечи. Он зачерпнул ковшом из котла горячую воду, плеснул на каменку. Настоящий любитель и знаток бани не плещет на раскаленные камни горячую воду, от нее пар затхлый. Но Придорогин в этих тонкостях не разбирался. Зашумела каменка, ошпарила, запекла. После второго ковша любитель бани взял березовый веник, залез на полок. Он стонал от радости и ожогов, пронизывающего жара, банного аромата веника и сосновых досок. Придорогин пекся и потел с полчаса, у него потемнело в глазах. Он сполз на мокрый и прохладный пол, теряя сознание. И все же успел увидеть, как из-под плахи полка вылез волосатый чертенок. Может, с угару привиделся. Чертенок намылил вехотку-мочалку, уселся на задницу Придорогина, начал тереть ему спину.
– Как бы он у меня револьвер не стибрил, – подумал Александр Николаевич, хватаясь за ведро, где лежало оружие.
– Не нужен мне твой наган, – ударил чертенок Придорогина мочалкой по щеке.
