Владилен Машковцев
Время красного дракона
– Пуговица, Аркадий Иванович, от костюма Ручьева. Значит, он и есть приставатель к вашей Фросе. В дружках у Ручьева – поэты Мишка Люгарин и Васька Макаров, доктор Функ, мартеновцы Коровин и Телегин.
Аркадий Иванович искренне похвалил бригадмильца:
– Молодец, Мордехай! С твоими способностями надо не вошебойкой заведовать, а работать в уголовном розыске. Буду, наверное, ходатайствовать о зачислении тебя в штат НКВД. У тебя дарование сыщика!
Однако Аркадий Иванович не стал докладывать начальству и протоколировать, что обнаружен костюм, от которого оторвана голубая пуговица. Упрятать за решетку стихотворца-бузотера можно. Но кто с ним участвовал в нападении на бригадмильцев? Настораживали имена или клички: Антоха, Гриха. Уж не Фроськины ли это дружки – Антон Телегин и Григорий Коровин? На самодельной роговой расческе нацарапаны две буквы: ГК. И что за девица была в банде? У Фроськи есть белая шаль. Неужели она влипла в эту грязь? И какая жестокость – попытаться утопить людей в яме с испражнениями! Бригадмильцы рискуют жизнью, ловят воров, бандитов, вредителей, врагов народа, задерживают нарушителей, защищают народ. И не за получку, не за деньги. Миша Разенков работает электромонтером, Виктор Томчук – слесарем в депо, Миша Махнев – рабочий, Мордехай Шмель заведует вошебойкой. А мы, чекисты, относимся к своим помощникам часто с каким-то барским презрением…
Аркадий Иванович начал наводить справки о Коровине и Телегине. Где они были в ночь, когда бандиты избивали бригадмильцев? Оказывается, что Телегина призывали на службу в Красную Армию. Он уже отправлен с эшелоном на Дальний Восток. Но отбыл он через два дня после той злополучной ночи, вполне мог быть участником преступления. Коровин работал подручным сталевара, вступил в комсомол. Порошин приехал в мартеновский цех, попросил сменного мастера:
– Покажите, пожалуйста, вот этот гребешок Григорию Коровину. Скажите, будто нашли в душевой. Но ни в коем случае не говорите, что этим интересуется милиция.
– Гриха набедокурил? – исподлобился мрачно мастер. Порошин успокоил его веселым голосом:
– Напротив, нам надо доказать невиновность Коровина. Такой симпатичный парень, вступил в комсомол. У нас о нем только положительные отзывы. Он же у вас в бригаде пропагандист-агитатор.
Коровин расческу узнал, принял:
– Мой гребень. Не пойму, где я его потерял. Вота буквы мной нацарапаны шилом: ГК.
После смены, по пути к дому, Григория Коровина задержал сержант Матафонов:
– Вы арестованы, гражданин Коровин!
– Но мы с Леночкой договорились, она меня ждет…
Сержант защелкнул наручники на запястьях рослого парня, ткнул его стволом револьвера в спину:
– Шагай! И не вздумай тикать. Пристрелю, как собаку.
Матафонов дал пинка задержанному, и он зашагал неуклюже в сторону горотдела, приговаривая, бормоча:
– За што? Я завсегда живу мирно, мухи не обидю. Ленка ждет меня…
Порошин был поражен растерянностью и сговорчивостью Грихи Коровина. Он сразу признался почти во всем, выдал дружка – Антоху Телегина. Правда, Аркадий Иванович взял его на пушку, обманул:
– Твой дружок Телегин снят с поезда, арестован. Он признался во всем, раскаялся, назвал сообщников. И тебя он, Гриха, выдал. Мол, он, Коровин, главный зачинщик! Мы, однако, полагаем, что Телегин врет. Сваливает вину на товарища зря. Себя выгораживает!
– Ладно, ответю! – сник разоблаченный Коровин.
– Кто с вами был еще? – взялся за карандаш Порошин.
– А што сказал Антоха? Всех выдал?
– Разумеется, всех. Чистосердечное признание смягчает вину.
– Ежли все вам известно, зачем вопрошать?
– Проверяем твою совесть, раскаяние. Да и Телегин мог назвать того, кого там не было. Итак, кто еще участвовал в нападении на бригадмильцев?
– Борька Ручьев и дед Иван.
– Дед Иван Меркульев? Который скрывается?
– Он, знамо.
– А где стояла она, когда вы били бригадмильцев?
– Фроська?
– Да, Фрося.
– Ваша Фрося в стороне стояла.
– А когда степь поджигали, она что делала?
– Вместе с нами подпаляла.
– А лапти с проволокой на электропровода она забрасывала?
– Знамо, забрасывала.
– Где скрывается дед Меркульев?
– Никто не ведает, окромя Фроськи.
– Где взял дед Меркульев пулемет, винтовку, маузер? Где он добыл оружие, которое в гробу прятал?
– Железы у няго с Гражданской войны, собственные, личные.
– Для чего он прятал оружие?
– Штоб вы не отняли. Жалко ить.
– У деда где-то еще тайники есть?
– У деда Ивана нет. У казачишек имеются.
– Где еще оружие спрятано?
– В кажной станице по три-четыре схорона.
– Ты лично, Григорий, хоть об одном знаешь?
– По слухам, по рассказам. В станице Зверинке живет дед Кузьма, у него пулемет в наличии. Дед Кузьма с Эсером Цвиллинга убивали. В Анненске есть пулемет у Корчагиных. В Шумихе – у Яковлевых.
Порошин никогда не встречался с таким простодушием. Почему этот парень так легко признается во всем? Надеется, как ребенок, на прощение? Но по всем статьям ему, его другу Телегину и Фроське не избежать высшей меры наказания. Что же делать? Ведь вместе с ними погибнет и он, Порошин. Они все могут с простодушием, так вот, выдать его как укрывателя контрреволюционной группы. Будто молния во мраке, блеснула мысль: Коровина надо немедленно ликвидировать! Телегин где-то далеко, в армии. Фрося, пожалуй, не выдаст. Она уже выдержала испытание на допросах.
За окном висела в небе красная луна. В соседнем кабинете раздавались вопли. Там кого-то допрашивал лейтенант Груздев. Из кабинета Степанова слышался плач. Порошин раздумывал: «Кажется, тропинка к спасению найдена. Сейчас я поведу Коровина к месту преступления. И там выстрелю ему в спину. Убью как бы при попытке к бегству. И – концы в воду. Я не злодей, не кровопивец. Обстоятельства заставляют убрать опасного свидетеля. Да и какая разница, как он умрет? От моего выстрела в спину погибнуть не тяжелее, чем от выстрела в затылок после приговора. Даже наоборот: чем раньше он умрет, тем лучше. Останутся живыми и Антон Телегин, и Фроська, и я, и стихотворец Борис Ручьев. Своей смертью он оборвет цепочку других смертей. А смерть он заслужил по закону: за диверсии на линиях электропередач, за покушение на жизнь бригадмильцев».
– Чой-то вам плохо, начальник, да? С лица вы сошли, побледнели. Мож, воды налить? – схватился за графин Гришка Коровин.
– Пойдем, Григорий, на место, где вы убивали Разенкова, Махнева и Шмеля, – встал пошатываясь Порошин. – Ты должен мне показать яму, в которую вы сбросили парней. Пошли! Докажи, что знаешь, где та яма…
– На ночь-то глядя? – поднял белесые брови Гришка, все еще надеясь, что его сейчас отпустят домой, на свидание к Леночке.
– Злодейство вы совершали ночью. Чего ж удивляться?
По дороге к сортирной яме они шли, будто добрые товарищи. Порошин замолкал, когда проходили близко редкие ночные путники. И задавал вопросы один за одним:
– Какая причина или повод были для нападения на бригадмильцев?
– Они шли за нами по пятам, вынюхивали что-то.
– Что вас объединило с этим писакой, с Ручьевым?
– Да мы и не едины. Но он казак по корню. Его дед с дедом Меркульевым знакомы. Борька ить не Ручьев, а Кривощеков. Батя евоный за Дутова стоятельно бился…
– А ты нашу советскую власть принимаешь, Гриша? Социализм приветствуешь? Или несогласным затаился? Скажи честно.
– Во начале был супротив. А теперича вот понимаю: не можно судьбу народную отвергать. Да и большевики ить за нас болеют, за рабочих. Штобы всем было хорошо. Не все пока получается. Троцкисты, должно, вредят. А за морем што творится? Негров вешают, китайцев в кошевки запрягают. Индусы с голоду скоро все до одного вымрут. Загнивает капитализма. Мне сталевар Грязнов глаза открывает. Я даже агитатором выдвинут. Газетки вслух читаю рабочему классу.
– Зачем же решился бить бригадмильцев? – взвел курок револьвера Порошин.
– Они первые закричали: мол, стой, руки вверх!
– Ты сейчас умрешь, Григорий, – остановился Порошин, рассматривая в черном небе кроваво-красную луну, груды медленно плывущих облаков.
– С кой стати я помру? Вы шутите, товарищ начальник. Никто меня к смерти не приговаривал. Я комсомолец.
– И тем не менее, ты умрешь.
– Не пужайте, не поверю.
– Гриша, я должен застрелить тебя сейчас.
– Как это «застрелить сейчас»? У меня завтра получка.
– Живым тебя, Гриша, оставить не могу. Ты простодушен и болтлив. Ты инфантилен, поэтому и опасен. Если ты останешься живым хотя бы на одни сутки, погибнет друг твой Телегин, арестуют и расстреляют Фросю. И я пострадаю. НКВД без твоих признаний не нашло бы тех, кто поджигал степь, кто совершал диверсии на электролиниях, кто покушался на бригадмильцев. Как ботают по фене, я взял тебя на понт! А ты и раскис. Но если бы тебя допрашивал не я, а кто-то другой? Ты глуп, Григорий! Чистосердечные признания не спасли бы тебя от смерти. Если не расстрел, то десять лет концлагерей тебе обеспечено. Умер бы в лагере. Я спасу тебя от страданий, а твоих товарищей от твоего предательства. Повернись ко мне спиной, Гриша. Будь мужественным!
– Не повернусь, стреляй в грудь.
– Григорий, мне нужна твоя спина. Я должен тебя застрелить как бы при попытке к бегству. Есть и такой вариант: пойдем к железнодорожному переезду. Ты сам бросишься под поезд. Другого выхода у тебя нет.
– Мы ить казаки, – угрозил Гришка Коровин.
Облако ползуче закрыло луну. Стало темно. Где-то запыхтел паровозик. Порошин подумал: «Он еще и угрожает. Всажу пулю в сердце и скажу, что стрелял при нападении этого придурка».
– Отпусти, не губи! – взмолился обреченный.
Черная тучка сползла с луны, Порошин вдруг замер, парализованный увиденным. Меж облаков, ярко освещенная луной, летела в корыте золотоволосая Фроська. В этот же момент Гришка Коровин метнулся в прыжке на Порошина, ударил его носком сапога, оглушил его своим пудовым кулаком. Аркадий Иванович, теряя сознание, успел нажать на спусковой крючок. Коровин, пробитый пулей, упал замертво. И легли под луной два неподвижных тела. На прогремевший в ночи выстрел прибежал сержант Калганов. Он остановил проходивший мимо грузовик, забросил с шофером два безжизненных тела в кузов, привез их в больницу. Калганову показалось, что они еще шевелились изредка.
– Кого привез? – пробормотал пьяненький фельдшер в приемной.
– Порошина, заместителя начальника милиции.
– А хто второй?
– Не знаю, наверно, бригадмилец. Убили их вот.
Фельдшер шагнул к полуторке с отрытым бортом, но споткнулся, упал и разбил в кровь лицо. Шофер нервничал:
– Я сброшу трупы наземь. Мне некогда. Меня ждут в гараже.
– А к чему мне трупы? – осерчал фельдшер.
– Куда же их девать? – спросил Калганов.
– Сдайте в морг. Бумажку я вам подпишу.
Тела Коровина и Порошина бросили, как бревнышки, среди других мертвецов. Утром в морг приехали прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин, а с ним – Пушков, Груздев, Степанов, сержанты Матафонов и Калганов. Начальник милиции ворчал на Калганова:
– Ты почему увез трупы с места происшествия? Завтра же сдай оружие. Пойдешь надзирателем на спецпоселок. Чекиста из тебя не получится.
– Товарищ начальник, мне померещилось, будто и Порошин, и бригадмилец были немножко живыми.
Главврач, сопровождающий прокурора и работников НКВД, склонился над телом Порошина:
– Странно: он жив, просто без сознания. Кто его сдал в морг?
– Это вы нам должны ответить, как он попал в морг? Надеялись, что он здесь дойдет до кондиции трупа? – прицелился прищуром начальник НКВД в переносицу растерявшегося главврача.
Порошина положили торопливо на тележку-каталку, увезли в реанимационное отделение.
– А где второй труп? Который из этих? – подошел прокурор к сторожу морга.
Сторож-старикашка перекрестился:
– Извиняйте, господа-товарищи. Вторая трупа пропала. Украли мертвяка. Дверь выломали воры, должно. Вона – петли сорваны. Унесли трупу.
У Придорогина потемнело в глазах от приступа бешенства. Опять из морга исчез труп! Как можно об этом доложить выше? Засмеют ведь, не поверят. Анекдоты начнут сочинять. Фельетон может появиться в центральной газете. В журнале «Крокодил» нарисуют. Мол, у начальника НКВД в Магнитогорске систематически похищают трупы. На всю страну позор выплеснется. С работы могут выгнать.
Придорогин проорал, срываясь на сип:
– Даю голову на отрубление: ни один труп из этого морга в ближайшие сто лет не пропадет!
– Скандал! – воскликнул прокурор.
– А кто из бригадмильцев был с Порошиным? – занялся делом Груздев.
На этот вопрос ответа не было. Шмель, Разенков, Махнев оказались живыми. И никто не видел, с кем выходил Порошин из горотдела. Главврача тут же арестовали и через три дня расстреляли. Сторожа морга и фельдшера, который не обследовал Порошина и неизвестного его товарища, забили до смерти, переломав им все кости. И закопали на скотском кладбище.
Цветь девятая
Вячеслав Михайлович Молотов слушал жену, с трудом скрывая раздражение. А она припудривалась перед зеркалом, лицедействовала:
– Коба твой рухнет. Он колосс на глиняных ногах. Его же практически никто не поддерживает. Его все ненавидят. У него нет опоры ни в армии, ни в партии, ни в народе. Он параноик, больной человек. Сам Бехтерев диагноз поставил. А Коба его за это ликвидировал, отравил! Твой Иоська сговорился с Ягодой: и они убили Менжинского, Кирова, Куйбышева. Вчера мы были на даче у Артузовых. Слышал бы ты, что говорят в кулуарах об этом паршивом грузине. Он же, оказывается, был осведомителем царской охранки, дружком провокатора Малиновского. Напрасно мы скрыли от народа завещание Ильича. Когда-нибудь все это выплывет наружу…
Дверь в спальню слегка приоткрылась, зашуршала веником домработница. Молотов произнес нарочито погромче:
– Иосиф, милая моя, вырос до уровня вождя. Тебе этого не понять. И он поистине мудр, демократичен, опирается на коллективное мнение.
– Ты полагаешь, что она подслушивает? – зашептала супруга, показывая пальцем на дверь спальни.
– Я полагаю, что ты – дура! – вежливо прокомментировал Молотов.
Вячеслав Михайлович всегда страдал от грубости, вульгарных выражений, казарменного юмора, матерных словечек, пошлостей. Никто и никогда не слышал, чтобы Молотов произнес хотя бы шутейно нецензурную фразу. Все окружение Сталина складывалось из недоучек, личностей примитивных, полууголовников. Были несколько интеллигентов с дворянской закваской, но и они убыстренно деградировали, начали бравировать похабностями. Пакостноязычие всегда угнетало Молотова. Во времена Ленина грубости было не меньше. Любимое словечко Ильича – говно! Матерился по-ямщицки Дзержинский. О бескрылых Дыбенках, вздыбленных, но дубоватых Крыленках и разговора культурного быть не могло. Правда, от них никто и не ждал чего-то другого. Молотова заставляли задумываться выходцы, представители русской аристократии. Они скоморошно рядились под народ. Особенно отличались писатели. Максим Горький – босяк, бог с ним. За рубежом он быстро превратился в нуль, обезденежел, вернулся, как пес, с поджатым хвостом. Теперь усердствует в патриотизме, прославлении социалистического выбора. Для партии это выгодно. Забавен граф Алексей Толстой. Непостижим его диапазон. Писатель большой. Но быть с ним в компании, когда он выпьет, невозможно. Тошнит от его сквернословия, буйности. Впрочем, можно и ошибиться в оценке этих дьяволов.
Вспомнилась пьянка в особняке Горького в канун создания Союза писателей. Сталин сидел рядом с Кирпотиным. Собственно, всю оргработу по созданию Союза писателей СССР провел он – Кирпотин Валерий Яковлевич. Коба никак не мог запомнить лики классиков советской литературы, поэтому и посадил рядом с собой Кирпотина. У него он и наводил справки:
– Вон тот хрен с бородавками… он что написал? А вон тот, с харей бандита… Он – кто? Авербах?
Кирпотин отвечал вполголоса, тихо, чтобы другие не слышали, но исчерпывающе. Горький сидел рядом, поэтому все же слышал, какие вопросы задавал Сталин. Алексею Максимовичу нравилось, как Иосиф Виссарионович рисовал портреты двумя-тремя словами. Хрен с бородавками! И сразу ясно, о ком речь. Или глиста в очках! В очках не один писатель. А глиста в очках – адрес точный. И Горький хохотал раскатисто:
– Хрен с бородавками! Хо-хо-хо! О, великий русский язык!
На скатерти перед Сталиным стояла рюмка-обманка, в нее вмещалось не больше сорока граммов коньяка. Но рюмка была массивной, огромной, обладала оптическим секретом. Она казалась равной по объему большому стакану. Все остальные пили коньяк из стаканов, рюмок на столе не было. Первый тост провозгласил, естественно, Сталин:
– За здоровье товарища Ленина!
Сразу же воцарилось неловкое молчание. Как можно пить за здоровье человека, который умер? Сталин уловил смущение собравшихся, объяснил:
– По горским обычаям так можно!
После трижды налитых стаканов писатели осмелели, заговорили. Почти всем им хотелось прикоснуться своим стаканом к рюмке вождя, высказать какую-то идею, уточнить формулировку соцреализма. Некоторые даже полагали, что решения ЦК о создании Союза писателей мало. Мол, солиднее будет, если оформить событие правительственным декретом. Сталин поднял рюмку-обманку:
– Товарищ Ленин говорил, что декреты – говно! Главное – кадры!
Три дня и три ночи пили до упаду и блевотины писатели в особняке Максима Горького. Молотова и Жданова Иосиф Виссарионович отпустил на второй день:
– Справимся без вас.
Пьянка в особняке Горького вспоминалась Молотову часто. Классики кричали, ползали на четвереньках, кукарекали, матерились, затевали потасовки, обвиняя друг друга в троцкизме, клялись в верности партии. Но такие Сталина не интересовали. Коба был трезвым, присматривался к тем, кто не терял ясномыслия и достоинства, выглядел сдержанным. Сталин тяжело останавливал взгляд на Шолохове, Булгакове, мрачноватом Платонове, Фадееве…
«Он и эти крепости возьмет», – думалось о Кобе.
Пуста болтовня и глупы утверждения, будто Сталин – колосс на глиняных ногах. В каких-то ипостасях он даже выше и сильнее Ильича. Не мог Ленин, к примеру, справиться с Горьким. И колотил коммунистов в печати этот босяк беспощадно. О Бунине можно и не вспоминать. Большевиков, Ильича он сплюснул в одно четверостишие: «Во имя человечества и бога – смири скота, низвергни демагога!» Не справился бы Ленин и с оппозицией. Рано или поздно Ильичу пришлось бы хлопнуть дверьми, уйти в отставку. И воцарился бы Троцкий или Зиновьев. А белогвардейская пресса и сейчас-то продолжает называть советское правительство жидо-большевистской диктатурой. Не без основания ведь. Весы интернационализма всегда лгут. Как найти для общества здравую меру? Золотую середину находят гении. И Сталин находит. И как забавно он произносит:
– Ми, руськие…
И такое начало фразы у него всегда к месту, по существу, хотя склоняется с юмором почти во всех домах членов ЦК, в партийной элите.
– Ми, руськие, любим выпить!
– Ми, руськие, немножко евреи.
– Ми руськие, руським языком еще не овладели: говорим с грузинским акцентом.
Сталин знает, что его часто передразнивают, пародируют, но не обижается. И даже наоборот повторяет с озорной искоркой в глазах на всех попойках:
– Ми, руськие, любим погулять!
А недавно, когда Генрих Ягода предложил арестовать Завенягина, Сталин ответил:
– Ми, руськие, излишне мнительны. У меня нет основания не доверять Завенягину.
На Авраамия Завенягина поступил донос от какого-то местного прокурора Соронина. Прокуроришка возомнил себя крупным обличителем врагов народа, полез в большую политику. Очевидно, прокурорчик знает, что Ягода охотится за Ломинадзе. И провинциальный блюститель закона возмечтал о большом процессе над врагами народа, не понимая, что никто ему не доверит крупное дело. Ломинадзе пригласят куда-нибудь в Челябинск, в Свердловск или даже в Москву. И возьмут без участия бдителя районного масштаба.
У Ломинадзе главный грех не в том, что он был в оппозиции. И не в том, что распространял пакостное писание Мартемьяна Рютина. И не потому, что голосовал против Сталина. Ломинадзе провел опрос среди дружков на съезде партии и якобы выяснил, будто Кобу вычеркнули более семидесяти делегатов. В результатах голосования такие цифры не фигурировали. Значит – подтасовка, махинации с бюллетенями, мошенничество!
Серго Орджоникидзе не согласился с Виссарионом Ломинадзе:
– Опрос ни о чем не говорит. Твои друзья могли соврать, играя в смелость. Мол, мы голосовали против!
Молотов понимал, что Ломинадзе обречен. И Генрих Ягода предупредил Вячеслава Михайловича:
– Как бы твой друг не влип там, в Магнитке, замарать его может Ломинадзе.
– Какой друг? – с безразличием спросил Молотов.
– Авраамий Завенягин.
– За Авраамия отвечает Серго Орджоникидзе, это его кадры, – холодно закончил разговор Вячеслав Михайлович.
Молотов не боялся Ягоды, презирал его, третировал своим спокойствием и превосходством. Поэтому Вячеслав Михайлович и гневался на свою супругу, когда она позволяла себе поругивать и просмеивать Сталина. Жена могла лишить его, Молотова, превосходства над Ягодой. Вот и супруга Калинина такая же болтушка. И у Артузова – не лучше. Конечно, Коба не будет, наверно, связываться с этими базарными бабами. Но лучше бы они укоротили свои ядовитые языки. Зачем лезут в большую политику? Не женское, не бабье это дело. Политика – это предвидение, искусство расширять и укреплять государство, умение моделировать общественные процессы с учетом классовых интересов, необходимость уничтожать врагов:
– Сталин не человек, а гнида! – шипела на всех дружеских сборищах супруга Калинина.
Молотов предупреждал свою жену:
– Коба вот запихнет ее в концлагерь, и будет она там в какой-нибудь бане соскабливать стеклышком гнид с кальсон заключенных.
Люди, обыватели, в большинстве своем полагают, будто у вождей, крупных государственных деятелей почти нет личной жизни, увлечений, влюбленности. Молотову было известно, что Кобе нравилась Алексаша Коллонтай. И чувство теплоты, любви к этой женщине Сталин скрывать не умел. Восторгался Иосиф и красавицей, артисткой Эммой Цесарской. Любил он и свою жену, был потрясен ее самоубийством.
Молотов любил свою жену, но был увлечен и Цесарской. Она виделась и снилась ему. Он представлял ее рядом с собой в постели, за обеденным столом. В саду, возле дуба, у которого молния сожгла вершину. Вячеслав Михайлович как-то даже полушутя признался Авраамию Завенягину:
– Если бы я получил возможность повторить жизнь заново, я бы женился на Эмме Цесарской.
Завенягин не стал утончаться:
– Для этого, по-моему, не обязательно повторять жизнь заново.
Молотов тогда прервал разговор, заговорил о другом:
– Авраамий, зачем ты вмешиваешься в дела НКВД? Ну, держат они, допустим, в концлагере какого-то умалишенного. У них невиновные, безусловно, есть. Лес рубят – щепки летят. Понимаю, когда вступился ты за своего инженера, горняка Боголюбова. Но какой интерес у тебя к душевнобольному? Велика ли разница – за какой он решеткой: за тюремной или за больничной? Понимаешь: звонит мне Ягода, жалуется. Мол, Завенягин просит освободить какого-то психа, бродягу. Он тебе нужен?
– Так ведь компрометируют советскую власть, партию. И если честно, тот бродяга мне нужен. Он талантливый верхолаз, специалист по трубам. У него и кличка – Трубочист.
– Хорошо, Авраамий, отдадим тебе специалиста.
– Спасибо.
– А как ты, Авраамий, относишься к Хитарову?
– Умница. У меня с ним дружба, хотя видимся редко.
– Наверно, мы пошлем его к тебе, в Магнитку, секретарем горкома партии. Вопрос уже решен в общем.
– А Ломинадзе куда? На новое место, в Москву?
– На новое, – посмотрел Вячеслав Михайлович на дуб с вершиной, обожженной молнией.
Вспоминая о прошедших днях, минувших событиях, Молотов отчетливо видел себя со стороны. И в эти минуты существовали как бы две одинаковые личности-двойники. Но противоречия между ними не было. Два Молотовых сливались в один монолит. Второй Молотов подтверждал правоту первого.
Раздумья Вячеслава Михайловича прервала жена:
– Сегодня ночью ты назвал меня Эммой. Что бы это значило? Какая Эмма у тебя появилась? Молчишь! Ладно, я ведь все разведаю. Лучше сам скажи, что это за Эмма?
Он улыбнулся:
– Эмма Цесарская.
Супруга заливисто рассмеялась. Она отлично понимала, что у ее благоверного, уравновешенного и серьезного мужа никогда не будет любовницы. Каждое слово и действие его всегда обдуманы, выверены, искренне нацелены на служение великому долгу. Но прав ли муж в своей ставке на Кобу? У Иосифа – профиль серой крысы. В улыбке он иногда обаятелен, но и при этом из него лучатся дьявольская хитрость, коварство. При гадании на картах он как пиковый король выпадает опасностью, тюрьмой и смертью. Разумеется, все это глупости – для отдыха и разрядки. Великое счастье – жизнь!
