Влад Стифин
Диалектика
«Какая интересная мысль! – подумал Фэд. – Если нечто бурное далеко от нас и его порывы нам отсюда не видны, то в принципе можно считать, что там всё тихо».
– Там всё тихо, – громко сказал он и взглянул на, как казалось, задремавшего Вила.
– Там, где нас нет, всё тихо, – пробормотал облысевший. – Но на самом деле это иллюзия, не выдерживающая никакой критики.
Фэд что-то буркнул себе под нос, и было непонятно, согласен он с собеседником или возражает. Возражает скрытно, не выдавая себя, точно так же, как в камере, когда ему предложили помощь после жёсткого допроса.
– Парень, – тихо произнёс над ним хмурый. – Парень, ты молодец – хорошо держался. Никого не сдал. Молодец.
Хмурый приложил к его синяку холодную тряпку.
– Вот, заразы, пристали к пацану, сволочи! – продолжил хмурый.
– Это было… – Он попытался вспомнить, когда это было.
Фэд задумался и вспомнил тот злосчастный день, когда кто-то их предал. Да, пожалуй, и не предал, а просто проболтался. Только потом, кажется, через несколько месяцев выяснилось, что Серый (такая кличка была у одного из связных) в кабаке по дружбе ляпнул об их конспиративной квартире. Конечно, этого Серого тихо убрали. Боевая организация своё дело знала.
А хмурый сосед по камере прилип как банный лист с душевными разговорами и поначалу казался таким заботливым и душевным, что Фэд ему почти поверил. Хмурый всё расспрашивал его о жизни, о семье и прочей бытовой чепухе, рассказывал о себе, о том, что тоже ненавидит этих пузатых, которые угнетают простой народ. После двухдневного пребывания хмурый объявил, что его могут скоро выпустить, потому что на него у них почти ничего нет. Сказал, что как вернётся домой, так сразу сообщит ребятам, что здесь страдает парень, волевой боец, правильный товарищ, и как бы между делом спросил:
– Кому сообщить о тебе, товарищ?
Фэд встрепенулся и не сразу ответил. Ему показались слишком подозрительными эти ласковые, участливые слова хмурого.
– Некому обо мне сообщать, – тихо ответил он и заметил некоторое замешательство хмурого, который, наверно, не ожидал такой скрытности от молодого парня.
– Ну ладно, некому так некому, – пролепетал сосед и удалился к себе на койку.
А на следующий день задержанный снова сидел перед следователем и молча вспоминал услышанный ранее стих:
И кажется, что то мгновенье,
Что за чертой случайностей живёт,
Прекрасно будет, без сомненья,
И ждёшь его – а вдруг оно придёт.
Та роковая сущность,
Что таится пока ещё неведома сейчас, —
Как знать, быть может, там всё пусто
И это где-то поджидает нас.
– Вы что-то сказали? – спросил Вил.
Фэд покачал головой, вздохнул и проворчал:
– Сидим, отдыхаем, а ни попить, ни закусить. Где человек, который…
– Который в этом раю может нам что-то подать? – продолжил Фэд. – Никого, хоть кричи.
– Да-с, запропастились помощнички! – проворчал облысевший. – Не то что раньше. Раньше бывало… – Он мечтательно покачал головой, взглянул куда-то вверх и, легко вздохнув, произнёс: – Был порядок. А сейчас…
Фэд в знак согласия кивнул и решительно добавил:
– Революционный порядок. Железная рука революции правила. – Он резко поднялся с кресла и гаркнул: – Эй, человек! Подь сюды!
Через полминуты появился тонкий человек и, кивнув, что-то спросил на чужом языке.
– Вина! – гаркнул Фэд и подозрительно уставился на вошедшего.
Тонкий человек понял, о чём его просят, и, видимо, спросил, какое вино требуется.
– А подай-ка нам, голубчик… – Фэд на несколько секунд задумался, а затем с лицом ехидного человека произнёс: – Хересу нам… – Он саркастически сморщился, словно предчувствуя фиаско тонкого человека, и добавил: – Де-ла-Фронтера.
Тонкий человек замотал головой, показывая, что такого вина у них точно нет, и забормотал, перечисляя другие марки.
Фэд, весьма довольный ответом, громко заговорил, показывая, что ему надо такое вино, чтобы в животе было хорошо и в голове тоже, и чтобы вино ударяло в голову, а там было бы приятно и весело. Он поглаживал живот, стучал по голове, изображал брызги эмоций, жестикулируя руками и пофыркивая губами. Тонкий человек в конце концов произнёс: «Кава» и вопросительно уставился на Фэда.
– Кава, кава, – повторил Фэд и проворчал: – Ничего не понимает. Интересно, что принесёт?
Через несколько минут собеседники откушивали игристое и Вил, оторвавшись от бокала, произнёс:
– Местная шампань.
– Нормальная шипучка, – согласился Фэд.
– Шипучка, – повторил Вил и подумал, что там, в деревне, таких вин не было, а была самогонка. Когда-то в каждом дворе самогон готовили впрок, к свадьбам, к праздникам, а то и так – ведь положено после баньки пропустить пару стопариков хлебной водочки собственного изготовления. А после, когда уж Вил пацаном наведывался к тётке, самогона мало готовили – некому потреблять было, одни бабы на деревне остались.
Бывало, зайдёт к тётке бригадир побалагурить с гостями, да и задержится за столом. Примет самогоночки – и пошёл разговор о том, о сём, а как не одну стопку искушает, так на песни его тянет. Всё больше короткие частушки исполняет скороговоркой, веселит сам себя и гостей тёткиных.
– Ох! Подружка хохотушка,
Приходи на сеновал.
Поиграем мы в игрушки,
Ох! Давно тебя не знал. —
не то пропел, не то, надрываясь, прохрипел бригадир.
Тётка, выставляя на стол чугунок с только что сваренной картошкой, незлобиво набросилась на «певуна»:
– Ну, чёрт одноногий, куда тебе с деревяшкой? Постыдился бы гостей – им-то что твою пакость слушать?
– Ты, хозяйка, не журися, – вяло ответил «певун». – Это я весёлость развожу.
Он хлопнул ладонью по столу и завёл следующую частушку:
– Саврасуха-савраса,
Девка длинная коса.
Был бы хлопец молодой —
Увязался б за тобой.
– А чего, хорошие частушки! – заметил дядька.
Тётка покачала головой, изобразила недовольное лицо и ответила:
– Куды ж хорошие, срам один! А мальцу разве надобно слушать?
Дядька взглянул на мальца лет двенадцати, будущего Вила, и заключил:
– Мальцу полезно, да и не малец он. Вон как вымахал – скоро тётку догонит. Им, молодёжи, много знать надо, а то в городе одна правда, а здесь другая, совсем не городская.
Бригадир воодушевился.
– Это да, это понимать надо. А то не понимают, а говорют как…
Он хотел заключить фразу крепким словцом, но тётка упредила его и решительно произнесла:
– Хватит о политике, лучше уж о сене поговорили бы! Нынче вона как мокрит – сгниёт всё.
– Эхма… – протянул бригадир. – Чего уж тут о сене?. Сено – вон оно.
Он махнул рукой куда-то за печку, поправил деревянную ногу и, потеребив лысеющую маковку, запел:
– Я под ночку на селе
К девке шмыг навеселе,
А она не суважала,
Деверь мне не открывала.
Тётка недовольно повела плечами, что-то неразборчиво пробормотала и вышла в сени. Бригадир проводил её взглядом и проворчал:
– Не понимают, что душа истрепалась, а куды ж её деть-то, душу? Вот вы, городские, не понимаете нас. Вам всё кажется, что, вот, на природе. Ходи, отдыхай, тёпло и травка с цветочками куды ни глянь. А у вас – отработал смену и в кино али ещё куды. Вот ты, – бригадир обратился к дядьке. – Человек военный, отдежурил наряд свой и свободен.
Дядька замотал головой, возразить хотел, но бригадир рукой остановил его желание и продолжил:
– Понимаю, чего ж нам не понять! Вы, военные, всегда на службе, однако ж и свобода какая-никакая у вас есть. Свобода… – Он несколько раз повторил это слово, выждал, когда тётка вернулась и спросил: – А скажи-ка нам, хозяйка, есть у тебя свобода? Обществу интересно об энтом знать.
Тётка поставила на стол миску со свежими огурцами, отёрла руки о фартук и, как будто застеснявшись, ойкнула:
– Энтого не знамо нам. Какая такая свобода?
– Как какая? – шутливо возмутился бригадир. – Разве не знаешь? – Он гыкнул, улыбнулся и произнёс: – В поле отработала, огород вскопала и скотину… а потом в кино али ещё куды. В театру хочешь? Иди в театру, а не хошь – так в ресторацию. Желаешь в ресторацию? – спросил бригадир. – Зайдёшь туды, а тама тебе и горилки, и всяких разносолов, что и незнамо здеся.
Тётка хихикнула и ответила:
– Куды ж нам, деревенским, у нас своя ресторация имеется! Вона сколь чего на столе!
Бригадир покачал головой, выбрал небольшой огурец, откусил от него большой кусок и захрустел.
– Тама тебе всё поднесут, – сквозь хруст пробормотал он. – Тама культура, а здеся ты сама себе всё несёшь – нетути ахвицианта, чтоб культурно.
Тётка ещё раз улыбнулась, что-то вроде «ну ты» пробурчала и к печке. Встала у загнетки, скрестила руки на груди и замолкла – не стала мешать мужским важным разговорам о городской и деревенской жизни. Дядька на правах хозяина дома уже в который раз наполнил рюмки мутноватым напитком, произнёс слова: «Ну, будем» и залпом опустошил рюмочку. Бригадир с удовольствием, не спеша выпил свою порцию, занюхал кусочком чёрного хлеба и произнёс:
– Хорошую горилку хозяйка делает. Такую в городе не найдёшь.
– Найдёшь, – возразил ему дядька. – Найдёшь ещё лучше, всякого спиртного найдёшь.
– Ну да, – согласился бригадир. – А вот природы не найдёшь – тама у вас томно и камень один, ни травинки, ни былинки не сыщешь, пыль одна да асфальта вонючая. А машин, железяк всяких видимо-невидимо, толкаются все, друг друга не видят. А простое животное не увидишь. Не увидишь… – Бригадир обратился к пацану и запел:
– Эх! Лошадка, ты лошадка!
Саврасуха-савраса.
Мне б к милашке подкатиться,
Ох! С парадного крыльца.
Тётка всплеснула руками, укоризненно покачала головой и проворчала:
– Чего к мальцу пристал – они в городе культурные, не тебе чета, чёрт деревенский!
– Не мне, – согласился бригадир и, склонив голову к столу, задумался.
Дядька тяжело вздохнул и, наполнив стопки, изрёк:
– Не надо сравнивать. Надо сотрудничать. Надо, чтобы везде было хорошо. – Он чокнулся со стопкой бригадира и продолжил: – Мы всё боремся, а надо дружить. Город и деревня должны быть вместе. А что сейчас? Все хотят в город, а надо, чтобы и в деревню хотели. Мы не должны быть противоположностями. Мы не должны… Не должны по диалектике.
– Вона как! – отреагировал бригадир. – По диалехтике. Это как же?
Облысевший пригубил игристое, поставил бокал на столик и заключил:
– Борьба должна приносить удовольствие.
Фэд не расслышал его слов и произнёс:
– Партайгеноссе, вижу, философствуете, а надо бы к практике ближе.
Облысевший кивнул и пояснил:
– Говорю о борьбе. Удовольствие от неё иметь бы надо, а то напряжение и усталость наскучат. А скука вы, батенька, знаете, к чему может привести?
– Скука… – повторил Фэд. – Скука есть вещь в себе. Она везде нехороша, а в борьбе вообще вредна. Эдак соскучишься и идею забудешь, а без идеи какая борьба? Одно невыразительное прозябание.
– Да-c, вот именно: прозябание, – согласился облысевший. Он подумал о тётке, которая, на его взгляд, не прозябала, и поразмышлял вслух: – Если не с кем и не с чем бороться, то можно со скуки и завыть. А если труд каждый день и не знаешь, с кем, а главное, с чем борешься, то как это назвать? Можно назвать повседневностью, серым бытом. А то и… как это раньше обозначалось? – Облысевший задумался, пытаясь вспомнить старый термин, погладил ладонью лоб и, вспомнив слово, объявил: – Серые будни.
– Ага, – откликнулся Фэд. – А ещё было мещанство. Это когда все сидели по своим норкам. Скучища страшная! Сидят себе в квартирках и соседей не знают – незачем им было знать. Зачем себя тревожить чем-то – вещами обставились и сидят, как клуши какие-то.
– Да-с, батенька, как вы правы! – заметил облысевший. – Я вот вам стишок прочту, не возражаете?
– Валяйте, – согласился Фэд и приготовился слушать.
– Если встал ты рано утром, – начал Вил и с некоторым выражением продолжил:
– Позаботься о соседе,
Он, быть может, и беспутный,
Но хорошая беседа
Отрешит его от мысли
Злой и, кажется, противной.
И раздумья те, что грызли,
Превратятся в примитивный,
Но приятный антураж.
И, конечно, вдохновенье охватит его, наверно,
И тогда он непременно
Осчастливится тотчас.
Фэд саркастически хмыкнул и произнёс:
– Одной беседой сыт не будешь, а если он, как говорится, не жрамши уж давно, тут уж, я понимаю, беседа не поможет. Голодного беседой не возьмёшь – голодному и идея поперёк горла встанет. Ему бы кистень и на большую дорогу – еду добывать. А тут уж и мы тут как тут – маленько подкормим и направим куда нужно орудие голодающего человека. Много хороших дел так можно свершить. А вы, партайгеноссе, – «беседа»… Вы подкормите, а беседа уж потом.
Облысевший задумался и через минуту заговорил – заговорил тихо, но как-то чётко произнося каждое слово. Говорил о важности проникновения идеи в массы, о разъяснении задачи и целей борьбы, о том, что массы, овладевшие идеей, много чего могут и без еды, то есть на пустой желудок тоже можно бороться. Бороться и добиваться победы, когда передовой отряд понимает свою задачу, когда враги расслаблены и не могут активно противостоять массам.
– Вы, батенька, примитивно понимаете идеологию борьбы, – заявил он в конце и замолчал.
– Не будем спорить, – неожиданно произнёс Фэд. – Мы оба правы, только вы с теоретической, а я с практической стороны.
Он опустошил свой бокал и с выражением прочитал:
– Если встал ты рано утром,
Позаботься о соседе,
Он, быть может, на обеде
Был давненько, а теперь
Голодает шесть недель.
Накорми его ты хлебом —
Лучше хлеба нет еды.
Под одним живёте небом,
Гуманоид он и ты.
Сытый будет очень добрым,
Не пойдёт к тебе войной.
Ни к чему сосед нам злобный,
Ни к чему исход иной.
Ну а если нету хлеба?
Остаёшься без обеда
И со злым, плохим соседом.
Тут уж добрая беседа
Не поможет, хочь умри,
Хочь читай ему стихи.
Или прозу, песни пой —
Не поможет, боже мой!
Вывод будет очень строг:
Без еды чего ты смог?
– А нам бы закусочки, – проворчал Вил. – А то игристое без закуски не идёт.
Он вопросительно взглянул на Фэда, а тот в знак согласия с собеседником кивнул и спросил:
– Чего изволите, господин философ?
– Что-нибудь морское и, пожалуйста, немного, – ответил Вил.
– Какую-нибудь каракатицу? – предложил Фэд.
– Э-э, батенька, вы, я вижу, гурман, жили на материке, а любите каракатицу.
Фэд многозначительно посмотрел на облысевшего и объявил:
– Мы люди городские – всё должны знать, и каракатицу тоже.
Он хотел было зычно крикнуть тонкого человека, но, вспомнив свой городок, передумал и, обратившись к облысевшему, спросил:
– Так что же заказать?
– Что угодно, но не каракатицу, – последовал ответ.
Через несколько минут собеседники молча с удовольствием поедали морские деликатесы. Каждый думал о чём-то своём, и беседа не складывалась. Фэд наслаждался яствами, приготовленными местной кухней, и тихо вспоминал приятные и неприятные истории своей молодости.
«Да, было дело…» – подумал он и покачал головой.
Фэду было что вспомнить из бурной молодости. Всякое случалось – и плохое, и хорошее. Плохое он пытался забыть, хорошее помнилось лучше. Но один неприятный эпизод он забыть никак не мог – тот, бывало, неожиданно всплывал в памяти, и ему становилось немножко грустно. Грустно даже уже не от того давнего впечатления, а оттого, что это было давно, когда он был молод, вся жизнь была впереди и казалось, что сделать можно так много и можно перевернуть весь белый свет. А сейчас он точно знал, что весь белый свет ему перевернуть не удалось.
Довольно хилый парнишка подошёл к нему и нахально заявил:
– Гони монету!
Фэд только что отошёл от церкви – вечерняя служба сегодня затянулась, и он возвращался уже по темноте. Этот хиляк неожиданно появился из-за угла и вплотную встал у Фэда на пути.
– Гони монету! – угрожающе повторил он и исподлобья посмотрел на Фэда, который сначала обомлел от такой наглости, а затем, сосредоточившись, покачал головой, показывая тем самым, что абсолютно не согласен отдавать этому типу монету. А тип тихо свистнул, и из-за угла появились ещё трое неизвестных парней, но уже весьма крепкого вида. Хиляк молча со всей силой ударил Фэда кулаком. Из-за небольшого роста нападавшего удар пришёлся в шею, прямо по горлу, и Фэд на несколько секунд обомлел. Сзади за хиляком расположились его помощники, и Фэд осознал, что ему не поздоровится, если он не предпримет что-либо в свою защиту. Он обернулся – проходной двор был перекрыт, железные ворота на ночь затворялись, и пути к отступлению были для него закрыты. Фэд покопался в кармане, достал оттуда монету и протянул хиляку.
– Порядок, – приняв монету, произнёс хиляк.
Его «подельники» благородно расступились, пропустив Фэда к выходу. Выйдя наружу, Фэд, ошеломлённый и обиженный, брёл по пустой улице, жалел себя и злился на себя за то, что не смог достойно ответить нападавшим, за то, что позволил себя ударить. У него болела шея, и с каждым шагом злобная реакция на только что прошедшее всё сильнее и сильнее охватывала его.
– Собаки! – шептал он и готов был бессильно завыть от обиды. – Собаки! – повторял он и фантазировал, представлял себе, как бы он поступил, если бы…
«Если бы я тогда не задержался в церкви, – подумал Фэд, – тогда всё было бы по-другому».
Он помнил этот случай, и ему было противно и стыдно за себя и за всех своих знакомых по церкви. Ту ночь он почти не спал, а наутро прибежал к церковному наставнику, рассказал ему про этот случай и, конечно, ждал хорошего совета: как с этим унижением жить дальше? Наставник предложил ему помолиться за своих обидчиков – помолиться для того, чтобы Бог простил их.
– Чтобы Бог простил их… – прошептал Фэд, и воспоминания вновь вернулись к нему.
Он помнил, как обиделся на наставника, ему показалось, что за этих ночных хулиганов незачем просить Бога о прощении. Незачем тратиться на молитву, не достойны они, чтобы за них просили. Он до обеда бесцельно бродил по кривым улочкам и мечтал встретить этих и сильно побить их. Побить так, чтобы им неповадно было по ночам грабить простых людей. Он даже присматривал по дороге камень или ещё какую-нибудь штуку, которой можно было бы сильно ударить того хлюпика, да и его помощников. Он представлял себе, как встретит их где-нибудь в укромном месте, как они задрожат от его грозного вида, как начнут канючить, просить его о пощаде, а он…
– А что он? – прошептал Фэд, и ему показалось, что облысевший укоризненно смотрит на него, как будто понимает его чувства и эмоции. – Вы хотите мне что-то сказать? – спросил Фэд и пристально уставился на Вила.
– Нет-нет. Что вы, голубчик! Я ничего не хотел, то есть… – Облысевший слегка улыбнулся и заметил: – Вы о чём-то сожалеете. Мне показалось…
– Показалось, – перебил его Фэд и наполнил свой бокал. – Ему показалось, – прошептал он и вспомнил, как решил больше не ходить к наставнику.
«Нечего мне там делать», – решил он и завернул на ту улочку, которую ему было запрещено посещать.
Улочка тянулась большой дугой к окраине и выходила прямо к реке. Двух – и одноэтажные домики, иногда не очень опрятные, подсказывали, что хозяева не очень-то заботились о сохранности фасадов, а может быть, и о внутреннем содержании строений. Считалось, что здесь проживают бедные, а посему и плохие люди. Так считал и он, но теперь, когда его так унизили, он намерен был поближе узнать бедность, потому что думал: «Бедность уж не такой страшный грех». У углового дома, где криво висела табличка, указывающая, что здесь можно перекусить, он остановился. Страшный голод проснулся в нём. В кармане имелось несколько монет, которые он с утра получил от родителей, и он без робости вошёл внутрь. Довольно невзрачное полуподвальное помещение освещалось плохо. Хотя день был солнечный, но здесь маленькие оконца слабо пропускали дневной свет, в углах вообще было довольно темно, и человеку, вошедшему с улицы, приходилось несколько секунд стоять у входа, чтобы глаза привыкли к местному освещению. Он постоял у лестницы несколько секунд и осторожно спустился вниз по деревянным ступенькам. У стойки буфета было пусто – видимо, днём посетители нечасто заходили сюда. Только в дальнем углу трое молодых людей пристально посмотрели на него и, решив, что новый посетитель для них не представляет никакого интереса, продолжили тихую беседу за деревянным столом. Он выбрал себе стол поближе к выходу, присел на лавку и, в ожидании человека от заведения, приготовился заказать себе чего-нибудь такого, чем в домашних условиях приходилось потчеваться нечасто. Человек в длинном белом фартуке появился сразу же, как только гость занял место за столом.
– Чего изволите? – произнёс он и приготовился выслушать посетителя.
– Я хочу чего-нибудь вкусненького, – заявил посетитель.
– Сладенького? – уточнил человек.
Посетитель на несколько секунд задумался, а затем решительно ответил:
– Да.
– Могу предложить марципан, вчерась завезли, – предложил человек.
Марципаны в семье Фэда представляли собой редкость и подавались к столу только по большим праздникам. Молодой посетитель обрадованно кивнул, и человек легко, словно и не было его длинной фигуры только что у стола, исчез за буфетной стойкой. В наступившей тишине посетителю было хорошо слышно, о чём разговаривают молодые люди. Они говорили о борьбе. Ему со своего места не всё было понятно, но одно он уяснил твёрдо: парни борются за справедливость.
Принесли марципаны – на белой керамической тарелочке аппетитно расположились несколько разноцветных шариков. Он примерился и взял красный, откусил почти половинку и, почувствовав уже слегка забытый вкус, стал медленно жевать лакомство. Один из парней, самый высокий из компании, взглянул на него и, похоже, проглотил слюну, а может быть, это ему показалось – по крайней мере, долговязый не менее минуты смотрел в его сторону, затем отвернулся и что-то прошептал своим товарищам. Ему не было слышно, что сказал долговязый, но он заметил, что вся компания повернулась в его сторону и внимательно наблюдала, как он медленно и сосредоточенно поглощает свои марципаны. Когда осталось только три шарика, он остановился, и почему-то к нему пришла странная мысль: может быть, эти парни ни разу в жизни не пробовали эти сладости и сейчас глотают слюнки, глядя на него и на его марципаны?
«Да, странная мысль у мальчишки в двенадцать лет», – подумал Фэд и спросил:
– Коллега, вас посещают странные мысли?
– А что вы, батенька, понимаете под странной мыслью? – произнёс облысевший.
Фэд усмехнулся и ответил:
– Это когда вспомнишь что-то, а то, что сейчас, как бы исчезает, остаётся только то, что было.
– Вот оно как! – удивился облысевший. – Это вы о прошлом. Перемалываете, значит, прошлое, а настоящее…
– А что настоящее? – перебил его Фэд. – В настоящем нет смысла. Оно непонятное, оно неизвестно чем закончится, и что толку от него?
– Э-э, батенька! Это вы нервничаете от условий. Вот создали вам условия – вот вы и нервничаете. Если б сами создавали, то…
Облысевший задумался, замер в кресле, закрыл глаза; казалось, что он о чём-то мечтает или вспоминает что-то приятное, потому что лёгкая улыбка появилась на его лице. Через некоторое время он открыл глаза и объявил:
– Нам, голубчик, условия мешают. Нам они не подходят. А других уже сделать не получится. Вот в чём проблема, батенька. Некоторые думают, что человек творит окружающие условия. Нет, голубчик, он только создаёт предпосылки, которые могут и не привести к желаемому результату.
– А могут и привести, – вставил в его речь Фэд.
– Могут, могут, батенька, – согласился Вил. – Но чаще не могут. Вот, к примеру, возьмём детство. Да нет, пожалуй, лучше отрочество. Живём, жуём марципаны…
Фэд вздрогнул и резко повернулся к облысевшему.
– Что, голубчик, вас встревожило? – спросил облысевший. – Неужели воспоминания о молодости? Это, конечно, вполне понятно, но мы же с вами должны понимать историчность событий. А историчность нам подсказывает, что череда событий – как правило, череда случайностей и вмешаться в этот процесс весьма сложно. Но можно… – Облысевший пригубил шипучку и продолжил: – Можно, батенька, и нужно, если иметь правильно поставленную цель и ещё что-то такое, которое и следует нам назвать с полной определённостью.
Фэд пожал плечами, показывая, что эта тема ему пока что не очень интересна, а облысевший заметил:
– Вы это зря, батенька! Это очень важная мысль, а вы плечиками двигаете! Зря это вы, батенька! Очень зря.
Фэд изобразил на лице недоумение и произнёс:
– Чего это можно с полной определённостью утверждать? Сами же сказали, что живём в мире случайностей. Вы, партайгеноссе, хотите случайность детерминировать. Некоторые хотели бы её совсем исключить, но увы…
– Никакого «увы», – перебил его облысевший. – С такой психологией далеко не уедете. Полная определённость должна быть, я бы сказал – обязана быть. Вот возьмите хотя бы отрочество…
– Уже брали, – проворчал Фэд.
– Брали да недобрали, – возразил Вил.
Фэд недовольно покачал головой, но ничего не сказал, а облысевший продолжил:
– У вас в молодости был случай, который, так сказать, перевернул вашу судьбу? То есть не судьбу, Бог с ней, с судьбой. Случай, который перевернул всю вашу жизнь. Было такое?
Фэд нехотя кивнул.
– Вот и я о том же, – обрадовался Вил. – То есть этот случай определил дальнейшие события.
– А сам случай разве случайный? – спросил Вил и извинился за тавтологию. – Прошу не перебивать, – произнёс он, видя, что Фэд собирается возразить. – Прошу уяснить, что сам случай тоже не случаен. Он закономерен исходя из вашего поведения до того. Таким образом мы понимаем, что все ваши случайности зависели от вас.
– А если бы не марципан? – неуверенно спросил Фэд.
– А при чём здесь марципан? – удивился Вил.
Фэд уставился на облысевшего, словно впервые его увидел.
– Вы же сами сказали. Сказали совсем недавно, что… – Фэд на несколько секунд задумался, а затем, видимо, вспомнив точную фразу облысевшего, произнёс: – Живём, жуём марципаны. Разве не вы так изволили выразиться?
Вил усмехнулся и парировал:
– Это я так, к слову, так сказать, без задней мысли. Вы уж извините меня, батенька, если с этими марципанами у вас связано нечто неприятное. Простите, ради бога, старого борца с несправедливостью.
Появился тонкий человек и что-то спросил. Фэд покачал головой, пытаясь объяснить ему, что им ничего не надо, но, взглянув на облысевшего, произнёс:
– Нам что-то ещё требуется или…
Вил слегка тронул ладонью лоб, задумался и ответил:
– Пусть принесёт водички, да похолоднее.
Фэд как мог произнёс иностранное слово «вода» и с минуту объяснял тонкому человеку, что вода должна быть холодной. Он изображал дрожь во всём теле, обхватывал себя руками и бормотал:
– Ты, обслуга, понимаешь, что вода должна быть холодной?
Тонкий человек, разинув рот, пытался понять, что от него требуется, и, наконец-то кивнув, удалился.
– Сообразил, – произнёс Фэд и поудобнее расположился в кресле.
– Сообразил, – согласился облысевший и сказал: – Должна быть определённость. Должна, даже если кажется, что её нет. Над ней надобно работать. Работать упорно, работать каждый день, каждый час. Не забывать, что без этой работы останется одна бесформенная мечтательность о чём-то неопределённом. Знать наверняка, что за этим наступит это, а за тем – другое. Знать и уметь определяться в главном, не забывать мелочи, из которых складывается большое, то большое, к чему мы и должны стремиться. Теоретически быть подкованным, а то, знаете ли, думают, что теория – это так, пустой звук. Мол, практика сильней теории. Это, голубчик, сплошное заблуждение.
Тонкий человек принёс воду. Фэд подождал, пока он наполнит два стакана, отхлебнул глоток и проворчал:
– Не очень.
– То же самое, – повторил Вил и не согласился: – Вполне. Холода хватает.
– Не будем спорить, – недовольно произнёс Фэд и отпил полстакана. Затем он осмотрелся и, не обнаружив тонкого человека, громко заявил:
– Почему нас не понимают? Почему они не знают нашего языка? Безобразие! Вы согласны?
– Да не шумите вы! – ответил Вил. – Здесь нельзя шуметь, здесь тихий уголок. Здесь редкое затишье. И мы случайно сюда залетели… То есть не случайно, а намеренно. Мы же хотели тишины и спокойствия. Нам теперь это вполне по силам. Теперь нам по силам эта полная определённость.
Фэд затих в своём кресле и, тяжко вздохнув, тихонько сказал:
– Полная определённость. А тогда её у меня не было.
– Чего у вас не было? – машинально спросил Вил.
– Не было определённости, но они меня взяли к себе, – ответил Фэд и вспомнил, как молодые люди подошли к нему, как предложили подружиться, и он долго не мог понять, почему так произошло. Только потом, после нескольких месяцев дружбы, к нему пришло понимание того, что же такое с ним случилось в этом заведении.
Молодые ребята, видимо, сообразили, что ему плохо, что он не знает, что ему делать и как делать. Они почувствовали в нём некоторую силу. Силу, которая, бывает, возникает в человеке, когда он готов на сильные поступки. Когда он, натерпевшись от прошлого, готов к новым действиям неординарного характера.
Он предложил им три марципана, и они с благодарностью приняли угощение. А потом была работа. Они называли это работой. Они мотались по заводишкам, по мастерским и агитировали, объясняли людям, что их угнетают, обманывают. Постепенно им это надоедало, и они стали вредить богатым – тем, кого они считали виноватыми в угнетении. Мазали краской их ворота, двери. Потом начали бить камнями стёкла в их конторах и домах. Потом выходили с недовольными на улицу и устраивали шум и гвалт. Кричали: «Долой» и не расходились, когда их окружала полиция. А потом его первый раз арестовали.
Фэд вспоминал и вспоминал, а снаружи бушевал океан, и можно было подумать, что стихия импонирует ему, солидарно грохочет и бурлит, вторя его бурной судьбе. Он пытался слушать стихию, и жёсткие строчки припомнились ему:
– Случай – это не игрушки,
Относись к нему серьёзно.
Ты от пяток до макушки
Ощущай бытьё курьёзно.
Не проходит мелочь тихо,
От неё бывает больно.
Как знакомо это лихо,
Когда действуешь безвольно.
Волю в руки и на битву,
Ощущай все риски сразу.
Хочешь – так ходи по бритве,
Хочешь – не рискуй ни разу.
Но заметь, что жизнь без риска —
Что на кладбище судьбина.
И не стоит это писка,
Жизнь такая нелюбима.
– Что-то не на шутку разыгралось! – Вил обратил внимание на бурю за окошками гостиной. – Вам, голубчик, смотрю, это нравится.
«Мне это нравится», – подумал Фэд и вспомнил её. Она подошла к его столику и спросила:
– Товарищ, хотите скоротать этот вечер?
Он сначала не понял, чего она хочет. Она появлялась в заведении нечасто. Пожалуй, не чаще, чем раз в неделю. Старший как-то заикнулся: «Она нам помогает», а он так до конца и не понял чем.
– Товарищ, что с вами? Вы меня не слышите? – повторила она улыбаясь.
Он кивнул, показывая, что прекрасно её слышит, и ответил:
– Я вас хорошо слышу, только…
– Только испугались, – перебила она его.
