Виталий Сундаков
Выиграть жизнь. Сказки из сундука
Недавно он вернулся из Тибета и вывез оттуда откровения, которые существенно изменили его сознание. Там он столкнулся с иной cправедливостью, иными степенями значимости. Он почувствовал, что авторитеты могут рассыпаться в прах там, высоко в горах. Можно быть начальником еще у подножия Гималаев, но перестать что-либо значить среди этих «бритоголовых людей», молчаливо оценивающих тебя внутренним зрением. Они могут вознести на вершины величия и почитания босоногого мальчишку, в детском тельце которого поселился дух великого ламы. Зная как зыбко и преходяще все земное, может ли человек быть уверен в том, что провозглашенное сегодня не покажется ему смешным и глупым завтра?
Виталий путешествует во времени и пространстве, на его пути то и дело возникают люди, чьи привычки и образ мыслей кажутся нам таинственными, почти мистическими. И в общении с ними формируется его сознание, характер, корректируется он сам. То, что прежде он доказывал бы с упрямой настойчивостью, сейчас уже не кажется ему столь значимым. Сейчас ему уже кажется, что лучше промолчать и послушать; ему пришла охота вновь учиться самому. Так, находясь в джунглях, он понял, что для того чтобы выжить в этих условиях, ему просто надо попробовать жить подражая дикарям, следовать их традициям. Испытывать те же лишения, не считая их таковыми, и тогда тебя не съедят. А когда придет пора уезжать – они отпустят тебя с миром.
Я спросила его, встречал ли он что-то мистическое в своих путешествиях? О, конечно! И не только встречал, он сам являл бесспорную мистику жителям джунглей. Ведь согласитесь, для них наручные часы – сущее волшебство. Это что-то живое, стучащее как сердце. А бритва?! Не так ли мы разглядываем предметы, которые находим в местах предположительных посадок инопланетных кораблей?
Помните «Пикник на обочине» братьев Стругацких? И как не назвать мистикой саму возможность существования рядом, параллельно, двух, трех и более миров? Мир цивилизованных людей и дикарей, мир мужчин и женщин, человека и животных.
С недавних пор ему нравится природа без людей и человек вне природы (если такое бывает). Ему нравится созерцать. Есть основания предполагать, что он уже предчувствует томительное ощущение грядущих перемен в своем сознании, границы которого раздвинулись. Что он видит, сидя на скалистом плато, глядя, как медлит, наслаждаясь своим величием, заходящее солнце?
Он признается, что однажды в детстве понял как красив человек, как пленительны его движения, мимика, непроизвольные реакции. И Виталька мечтал: «Если бы я был царем, заставил, нет, попросил, нет, купил бы…! Ну, в общем, поселил бы рядом человека, чтобы он жил, двигался, говорил, а я просто смотрел бы на него, наблюдал бы за ним. Конечно, это похоже на подсматривание. Но все равно… Если бы я был царем…»
Наверное, именно так он загадывал и свои другие желания, которые потом воплотил в жизнь. Тогда-то, наверное, он и обратил внимание, что когда мечта начинает осуществляться, она вдруг обретает и вес походного снаряжения, и холод ночлега на земле, и страх, и голод, и счастье встречать рассвет живым и невредимым.
Мне действительно было интересно: почему человеку есть человека аморально и почему дикари так не считают? Но Виталий говорит, что все они знают, эти каннибалы. Их чудовищные трапезы проходят не в детском неведении. Пожирая врагов и пришлых, несущих потенциальную опасность для их дикого мира, они сеют леденящий душу страх в тех, кто может прийти за ними. По мнению Виталия, они понимают, какое впечатление на цивилизованных людей должно произвести ужасное известие о том, какая судьба постигла путешественников. Для этого, а не по счастливой случайности, они позволяют убежать одному из пленных после того, как тот увидел, что сделали с остальными. Смешно предполагать, что дикари не сумели бы найти и выследить сбежавшего. Ведь они знают свои джунгли как мы с вами свою квартиру, а то и лучше. Нет, не для того они пожирают чужаков чтобы насытиться, в джунглях для них достаточно еды. Они охраняют свои владения от иноземных вторжений, от людей с ружьями, против которых бессильны копья и стрелы, единственным действенным способом – окутывая свои сырые и тенистые джунгли кровавой тайной, сея панику и ужас. Кем бы ты ни был, но, став однажды на путь путешествий, ты начинаешь понимать языки многих народов, ты учишься осторожности и особой деликатности, без которой просто не выжить. Существует язык жестов и мимики. Тот, кто нарушит этикет и случайно оскорбит собеседника, может поплатиться за это головой. Уяснив для себя эти истины, ты начинаешь на ощупь пробираться дальше, шестым чувством определяя, когда пора протянуть дружественную руку, а когда это чревато стрелой в грудь. И поневоле теория и философия, комплексы и раскрепощение с помощью аутотренинга становятся понятиями исключительно ментальными. Может быть впервые вдруг понимаешь, что не надо быть многословным. Взгляд становится чище, он обращен внутрь. Доброжелательность появляется в тебе. Настоящая, а не поддельная.
Но истина дороже
Мы не случайно затронули тему искренности побуждений. Для Виталия характерна продуманная честность отношения к людям, предметам, явлениям и понятиям. Он перешагнул рубеж социального сознания и теперь стремится к ощущениям, лишенным нарочитости. В самом начале я упомянула, что обстановка в доме Сундакова, интонации и действия, показались мне театральными, немного рекламными. Я сразу задала вопрос, хватает ли у Виталия терпения слушать то, что говорят другие, ведь его опыт и впечатления легко могут «переплюнуть» очень и очень многие авторитетные мнения. Тем более что его теория подкреплена железной практикой.
Он еще раз напомнил, что и сейчас не прошло его время учиться у других. И тогда он научится с самого первого взгляда узнавать, где притаилась неискренность его собственных поступков и мыслей. Может быть это еще один канон для тех, кто хочет выжить, кто хочет жить, не вступая в конфликт со своей совестью, – не принимать решения лицемеря, не тешить себя иллюзиями о жертвенности, быть естественным и мудрым, следовать только искренним движениям своей души.
Сначала я хотела рассказать о профессиональном путешественнике, потом о руководителе «Школы выживания», потом о Рыцаре Круглого Стола. А потом решила, что надо написать о том, кто оказался голым в пустыне; о человеке, который, как и все мы, приходит в этот мир обнаженным, а потом мужественно бьется всю жизнь за то, чтобы оставаться все тем же «голым в пустыне». Мне кажется, это потому что – помните? – «свобода приходит нагая».
Корр.:
Романтика – это удел восторженного мечтателя? Мальчишество? Или это не умирающее с возрастом и трудным опытом чувство? Поддается ли оно описанию?
Из дневника Виталия Сундакова:
Мягкий камень в кулаке,
Три аккорда в рюкзаке.
Почему я пою гимн, когда пальцем, торчащим из обрезанной перчатки, с тонкой шеей аспиранта, старательно, как первоклашка, вывожу имя любимой женщины на горячем, покрытом толстым слоем красной африканской пыли, треснутом стекле перевернувшегося джипа?
И если вдруг возникает сомнение, а не улетела ли романтика вместе с продуктами и спальником в ущелье каньона, задремав на дне «разгрузки», от которой ты был вынужден освободиться, зависнув на страховочном фале? Ответь себе честно на вопрос, что, если не романтика, мотивирует тебя продолжать экспедицию?
Как узнать, в наличии ли твой кучерявый романтизм, или он предпочел дождаться тебя, оставшись по ту сторону болота? Окликни его. Достаточно, ну, например, стоя по пояс в зловонной жиже, сказать себе – присаживайтесь, господин академик. Весело? Значит он рядом.
Нечто целое
[Андрей Шейко]
Человек шагает по планете. Планета маленькая, но яркая и густонаселенная, а Человек большой, гордый, жадный до впечатлений. Его голова с чеканным профилем высоко в стратосфере: вокруг солнечно, пусто и видно на тысячи миль вперед – Старый Свет, Новый Свет, воды земли, береговые линии. Могучий торс рассекает слоистую, перистую и кучевую облачность то над Британскими островами, то над Коста-Рикой: на вощеной ткани куртки с шорохом оседают стайки капель не пролившегося дождя и не выпавшие снежинки; вокруг металлических застежек потрескивают молнии. Торнадо и ураганы треплют штаны цвета хаки. Крепкие туристические ботинки по самые шнурки погружаются в прозрачный рассол океанов и пресные хляби торфяных болот, скользят на мшистых скалах Исландии, дробят нежно хрустящие под подошвой коралловые рифы Австралии и месят пышную зелень тропических лесов. Вдоль экватора, поперек экватора, под острым или тупым углом к экватору – Человек движется вперед, а под рифлеными подошвами пружинит земля молодых и умирающих стран, и где-то на уровне щиколоток заканчиваются осыпающиеся пирамиды древних ацтеков и безупречной огранки небоскребы Чикаго. День и ночь сливаются в трепещущую антрацитовую тень, а бледные звезды чертят в небе концентрические круги. Но вот что-то происходит, какая-то искра неведомого оттенка вспыхивает на мгновение там, внизу, какой-то восходящий воздушный поток смущает обоняние пыльцой неизвестных цветов, – и Человек останавливается. Он наклоняется ближе к поверхности, в тревоге пытаясь распознать бесчисленные детали еще одного незнакомого ландшафта, еще одной цивилизации, еще одного способа бытия. Он беспокойной рукой берется за видеокамеру, пытаясь ухватить непостижимое движение жизни росчерком одинокого электронного луча по полупроводниковому кристаллу; он лихорадочно втискивает пространство в видоискатель фотоаппарата, множа плоские и однозначные изображения мостов и храмов, аборигенов и лесных чудищ; он сыплет тяжелым золотом наличных и бесплотным серебром кредитных карт в карманы местных торговцев и с трепетом принимает от них драгоценные обломки чужого прошлого и настоящего. Идолы и божки, ритуальные маски и статуэтки, амулеты, стрелы и охотничьи рога – немного металла и дерева, горстка бисера, глины и птичьих перьев. Собрав положенную дань местных запахов и вкусов, оттенков и фактур, настоящей и поддельной красоты, экзотических мифов и экзотической лжи, человек несколько успокаивается, привычным движением застегивает молнии дорожных сумок и разгибает затекшую спину; и снова вперед. Но однажды он вернется к себе домой, расшнурует крепкие ботинки на толстой подошве и стряхнет тропический дождь и арктический снег со своей вощеной куртки. И из дорожных сумок появятся рулоны не проявленной фотопленки, затрепанные путеводители и те самые предметы из бисера, глины и птичьих перьев. Позже, когда слепое бельмо пленки превратится в череду прозрачных негативов, а мечи и амулеты заполнят пустые места на камине, книжных полках, стенах, – начнется лукавая игра технологии и человеческой памяти: мертвое вещество амулетов и ритуальных масок, видеокассет и географических карт сложится в прихотливый узор незнакомой жизни, а по узору легко ляжет прозрачный лак воспоминаний. В доме большого Человека тихо оживут крохотные Мексика и Индонезия, Новая Гвинея и Тибет – вся маленькая планета. Нечто целое. Или целое ничто?
Родина
Мне бы Родину найти, чтоб с собой не унести.
Чтоб на троне, в каждом доме восседал
глава семьи.
Чтоб по кошке на окошке и за печкою
сверчки.
Чтобы ладно, и добротно, и просторно,
и светло.
Чтобы вольно, чтобы честно, чтобы
с миром за одно.
Чтобы Родину такую своим детям передать.
Да и гостю издалёка, не стесняясь, показать:
Здесь цветет моя земля, здесь живет моя
семья,
Здесь я буду похоронен, здесь лежит отец
и дед,
А незванным и случайным, извините,
места нет.
Банька здесь, а там денник.
У часовенки – цветник.
Здесь венчаться будет внук, враг сюда
не смеет шагу.
Здесь не знают слова «вдруг», и топор
не сменит шпагу.
Корр.:
– Виталий, вас называют «Человеком глобусом». Что в таком случае для вас Родина?
B.C.:
– Согласно конструкции вашего вопроса мой ответ должен звучать примерно так: «Моя Родина – наша планета». Следовательно, мой приусадебный участок равен 510 000 000 кв. км. Но это не точный ответ, даже в моем случае. Земля – общий дом человечества. Родина – это совсем другое понятие, причем очень индивидуальное. Я не могу показать МОЮ РОДИНУ, она живет внутри меня. Моя Родина живет не в прошлом, я ничего не знаю о ее будущем, потому что живет она, впрочем, как живу и я, во времени настоящем. И настоящее, как моя Родина и как моя жизнь, разнолико и неповторимо!
Мне очень хотелось бы сказать, что моя Родина – Россия. Я, как и оба моих родителя, – русский. Но я родился и вырос в Казахстане, в прекрасном городе Алма-Ате. Я не белокур, не широк в кости, и моим родным ландшафтом скорее должны считаться горы и степи.
Мне очень бы хотелось сказать: «Родина – это дом моих предков». Но такого дома нет физически. Избу моих деда и бабушки по материнской линии давно снесли. Дома московских предков по отцовской линии я вообще не застал. Разведенные отец и мама жили, как и где придется, а мы с братишкой мотались между ними, интернатом, казармой воинской части (где я был воспитанником полка), пионерскими лагерями. Затем были флотские кубрики, заводские общежития, отцовская коммуналка и, наконец, арендуемые комнаты и квартиры. Но от дождя и ветра, от зноя и стужи, а главное, от сумасшествия и бессмысленной суеты города меня чаще и надежней укрывали чумы, яранги, юрты, сторожки, вигвамы, тапити, шабоно. Ложась спать, я не один год видел над собой не потолок, а ветки шалаша, брезент палатки, тент гамака или противомоскитный полог, а то и попросту верхушки деревьев или вечность звездного неба.
Мне бы очень хотелось сказать, что Родина – это моя родовая, семейная история, могилы предков, наконец, история страны.
Я очень мало знаю о своих дедушках и бабушках, которых застал при сознательной жизни, но уже не застал при жизни осознанной. И уж тем более я не знаю почти ничего о своих предках дальше третьего колена. Одни из них сделали все, чтобы беда не постучалась ночью в двери родных и близких, другие были слишком заняты строительством нового справедливого мира.
Из дневника Виталия Сундакова:
«Революция, гражданская война, Гулаг, Великая Отечественная – не оставили даже могил тех из моих родных, кто был участником всех этих событий. В истории, которую переписывают уже в третий раз только за мою одну, полную случайностей, жизнь, густо пропитанную искренней, ноющей, наследованной любовью к Родине.
«А ты знаешь, – говорит мой приятель своей десятилетней дочке, – что основатель известной фирмы «Филипс» был родственником Карла Маркса?» – «А кто такой Карл Маркс?» – спрашивает его дочурка.
Почему так радостно сжимается сердце всякий раз, когда я возвращаюсь домой даже после вполне приятного и короткого путешествия?
Может быть, Родина – это друзья и люди, рядом с которыми я был прежде или которые любят, терпят или ненавидят меня сейчас? Тогда без кого из них конкретно я не смог бы жить? И потом их всегда при желании можно увидеть и услышать, находясь и вдали от Родины?
Пейзажи? Березки? Да, но я назову десятки мест на планете, перед красотой которых я немел в восторге.
Может быть, старые семейные вещи? Как пишут в хороших книгах: «Я беру их в руки, а память и воображение уносят меня».
Ритмично повизгивает металлическая люлька-качалка. Я уже едва помещаюсь в ней. Но она мне очень нравится. А может быть, мне нравится то, что, когда я засыпаю, рядом сидит моя любимая бабуля. Она качает люльку и тихо поет: «Синяя бумажка по полю летала». Мои веки наливаются приятной тяжестью, и я в тысячный раз разглядываю густой и темный лес, вытканный на настенном коврике. Там, возле большого поваленного дерева, стоит огромный медведь. Обернувшись, он не сводит с меня своих желтых глаз. Когда я усну, медведь скроется в чаще, чтобы как всегда вернуться к моему пробуждению. На гвозде, вбитом над ковриком, висит на кожаном шнурке настоящий медвежий коготь. Я бы давно снял его, чтобы показать моим городским друзьям. Но бабуля сказала, что если я дотронусь до когтя раньше, чем стану взрослым, то медведь на коврике навсегда уйдет в лес и унесет мою силу и правду. Потом найти их будет очень непросто. И я буду вынужден искать их по всему свету.
Я проснулся оттого, что бабушка дрожащими, всегда пахнущими камфарой пальцами повесила мне на шею какой-то медальон на шнурке и мелко меня перекрестила, беззвучно шевеля губами. «Что это, бабуля?» – сонно спросил я. «А ничё, пусть будет, внучек. Не сымай».
Бабушкин оберег я не снимаю и по сей день. А, отправляясь в очередную трудную экспедицию, я надеваю на шею еще и кожаный шнурок, на котором висит медвежий коготь.
Настоящую историю когтя я узнал лишь по возвращении со службы на флоте. Уже не было ни моей бабушки, ни бабушкиного дома, в котором я рос. Когда бабушкин дом сносили, маме пришлось снять этот коготь со стены и медведь с коврика, наверное, скрылся в глубине леса, унеся с собой мой детский мир.
Слушая рассказ мамы, я держал в руках коготь и будто наяву видел все то, о чем она рассказывала.
Моего прадеда по маминой линии везли к его дому через все село на санях. Рядом с ним на этих же санях лежала окровавленная туша медведя-шатуна. Их так и нашли в лесу, лежащих в обнимку. С медведя сняли шкуру, а прадеда долго выхаживал местный знахарь. Лекарства у него были известные: молитвы да настои из трав. Раны на руках, шее и голове зажили быстро. Но вскоре стало ясно, что мой прадед, охотник и первый плотник на деревне, обезножил навсегда. И тогда Василий Иванович попросил свою жену, мою будущую прабабушку, подать ему заготовленные им деревянные бруски и его широкий охотничий нож.
– Ложек нарежу, негоже мужику сырым бревном в избе валяться.
Под утро, глядя на образа, он навалился непослушным телом на широкое лезвие.
Ножом, которым он «упредил» медведя и «ослобонил детей и бабку» от своей обузы, спустя много лет, его сын – мой дед Петр Васильевич, в день, когда я сделаю свои первые шаги, разрежет на моих ногах невидимые путы. Нет уже ни моего деда, ни прадедова ножа.
И только коготь того медведя на моей шее по сей день заставляет меня искать свою силу и правду по всему белому свету.
И больше ничего. Никакого дома, никаких вещей, бумаг, историй. Только память цепко хранит звуки и запахи, яркие картинки, увлажняющие глаза, и мои глупые детские вопросы, заглушающие очень важные ответы: «А кто такой Бог? А что такое Родина?»
По секрету всему свету
Публично об интимном
ЭПИЗОД 1
Тело привычно выполняло знакомые движения, а мозг отчетливо, как инструктор, корректировал схему тяжелой, но приятной работы. Медленнее, еще медленнее, нежнее. Только не торопись. Вот так, так, ты все правильно делаешь. А теперь сюда одну ножку, сюда другую. Умница, у тебя все получается как надо и ты уже второй час нравишься мне, с каждой минутой все больше и больше. Ну а теперь пора. К дьяволу изнуряющий контроль над ситуацией. Последний рывок, быстро-быстро, пока не иссякли последние силы и воодушевление. Теперь можешь стонать, кричать, кусать губы и чем активнее будут эти последние мгновения, тем скорее наступит заключительный аккорд восторга и я, наконец, смогу в изнеможении перевернуться на спину и, отдышавшись, сказать себе: «Я сделал это профессионально. Теперь и она в списке моих побед и на ней сегодня я испытал самые острые ощущения, которых ждал и к которым мысленно готовился в предвкушении этой запланированной встречи».
ЭПИЗОД 2
Она была прекрасна, пластична, стремительна. Вода забурлила вокруг нас. Ее молодое, влажное и упругое тело содрогнулось в последних конвульсиях и вскоре обмякло в моих руках. А ведь еще несколько минут назад я едва не задохнулся в ее объятьях.
ВОПРОСЫ ПО ПОВОДУ эпизодов:
Корр.:
– А чем же закончилось это «любовное приключение» с темпераментной особой?
B.C.:
– Я ее съел.
Корр.:
– Кого?!
B.C.:
– Анаконду, имевшую неосторожность напасть на голодного путешественника в джунглях Амазонии.
Корр.:
Да, кстати, и первый эпизод «из дневника» рассказывает тоже не о том, о чём, очевидно, подумали, как и я, безнадежно испорченные амурными романами читатели. Это лишь эпизод о покорении Виталием одной из горных вершин.
– Виталий, а Вы никогда не боялись, что однажды вас насильно заставят жениться на какой-нибудь папуаске, африканке или индианке из амазонских джунглей?
B.C.:
– Быть дееспособным мужчиной в первобытнообщинном племени, а уж тем более воином, и не иметь жён, количество которых является главным показателем уровня твоих возможностей и твоего состояния, по мнению, например, латиноамериканских индейцев яномами, по меньшей мере, глупо. Ты можешь иметь столько жён, сколько можешь иметь. Но иметь жену, это еще и означает защищать и кормить её, а в том числе и её родителей. Жену можно отбить в соседнем племени, можно вырастить, принося еду родителям девочки, которую ты намерен в будущем взять в жёны. Женой может стать супруга погибшего брата или родственника и даже родная сестра, но в последнем случае ты навсегда получишь унизительное прозвище «явере» и значительно подорвешь свой авторитет среди соплеменников.
Мое положение «холостяка» в племени, например, яномами, беспокоило не только разновозрастных представительниц прекрасного пола, но и вызывало среди мужчин у кого искреннее сочувствие, у кого подозрения, а у некоторых и явные опасения за своих жён, откровенно кокетничающих при моем приближении. Женщины беспардонно садились ко мне в гамак, трогали и поглаживали меня, приближая при этом свое лицо так близко, что я всякий раз боялся, что однажды одна из них случайно выколет мне глаз своим украшением, торчащим по обе стороны носа.
Однажды я взял на руки маленькую, примерно четырех лет, симпатичную девочку по имени Афи. Малышка крепко обвила меня ручонками и я некоторое время с удовольствием носил ее на руках. С тех пор, когда я находился внутри шабоно (шабоно – коллективное жилище латиноамериканских индейцев), она непременно была рядом и естественно чаще других получала от меня маленькие знаки внимания и дружбы. Однажды ко мне подошли несколько мужчин. Один из них, оказавшийся старшим братом Афи, положил ее мне в гамак и жестами, исключающими любое неверное толкование, показал, что я могу с ней делать. Каково же было мое благородное негодование. Но, поостыв, я понял, что девочка предлагается мне в будущие жены, причем исключительно вследствие моей демонстрации неравнодушного к ней отношения. Поэтому, отвергая ее в качестве жены, я должен был выдвинуть серьезные аргументы. Пришлось долго объяснять, что я имею более чем достаточное количество жен в своем далеком шабоно, куда я намерен вскоре возвратиться. А знаки внимания к Афи – лишь демонстрация моих дружеских чувств к ее брату и отцу. Это объяснение устроило не только ее благородных и заботливых родственников (которые стали называть меня с той минуты «шори», что означает брат), а также всех остальных соплеменников. Всех, кроме самой Афи. С этого времени я часто натыкался на ее выразительный взгляд и обнаруживал ее почти постоянное присутствие подле себя.
Корр.:
– Не приходилось ли вам участвовать в приятных для обеих полов групповых церемониях, описываемых в художественной литературе, и вообще существуют ли они реально в культуре дикарей?
B.C.:
– Даже перспектива участия в этих приятных, по общепринятому мнению, ритуалах, вызывала во мне сложные чувства. Если я правильно понял, речь идет о групповом сексе. Смею вас заверить, что любые смелые фантазии по этому поводу могут оказаться блёклыми контурами в сравнении с яркой действительностью. В этом виде искусства отдельные сообщества так называемых нами дикарей, явно преуспели. Например, в одном из племен верховодит в означенных церемониях, как правило, пол слабый, но делает это не слабо. Обычно и «команду» мужчин подбирает дама, сообразно своим вкусам и целям ритуала, и роли распределяет, и регламент устанавливает. Цели (как и мужчины) могут быть самые разные. Это и инициация, и лечение, и наказание, и, конечно же, культовые отправления по разному поводу. Поводов много, как говорится, хороших и разных, было бы желание. Подробно описывать натуралистические сцены, очевидно, уместно в сугубо специальном издании, но умолчать вовсе об этом пласте культуры, наверное, означает поступить не очень уважительно по отношению к интересующимся.
Несколько слов, например, о традиции украшательства мужских гениталий. Как вы можете заметить, на снимках из Ириан-Джаи, одним из самых экзотических «пятен» на теле мужчины является холим, твердый чехол из оболочки тропического плода, надеваемый им на «причинное место» и, таким образом, гордо венчающий мошонку. Последней, в свою очередь, с помощью растительных нитей искусно придана форма «а-ля ракушка». Холим бывает праздничный, с опушкой на остром конце, и повседневный. Эта вещь, поражающая многообразием размеров и конфигураций, не только сполна заменяет папуасу нижнее белье и служит своеобразным кошельком, но является и предметом красноречиво сообщающим соплеменникам о самооценке и вкусах владельца. Вот бы где Зигмунд Фрейд позабавился и нашел немало убедительных примеров для иллюстрации своей популярной теории.
Гомосексуальные акты у некоторых аборигенов, как правило, связаны с наказанием и унижением вынуждено пассивной стороны. Эту же цель преследуют различные «упражнения» с фекалиями. Известны случаи, когда иноземцам предлагалось, например, проползти по испражнениям или между расставленными ногами стоящих строем аборигенов любого пола, что, якобы, даст гостям право считаться своими. На самом деле, это лишь унизительная для якобы «посвящаемого», но веселая, по мнению папуасов, шутка. Что касается лесбиянства, то оно не только не осуждается, но и принимает порой угрожающие для мужчин формы. В неделе пути от того селения, где я был гостем, живет племя настоящих папуасских амазонок. Убив однажды всех своих мужчин, воинственные женщины создали новые семьи с однополыми подругами, пользуя изредка мужчин из соседних племен сугубо для продолжения рода. Если новорожденный ребенок «имеет несчастье» родиться мальчиком, мать подпускает к нему кобру.
Корр.:
– Виталий, если бы ваши друзья попросили вас рассказать им какую-нибудь правдивую эротическую историю, с каких интригующих слов она бы начиналась?
B.C.:
– Ну, например: «Второй час три таитянки буквально терзали мое бедное тело.» Или так: «В твою обязанность, сладкий мой, будет входить освобождение девочек от синьоров, оплаченное время которых истекло», – сказала мне содержательница частного публичного дома, после маленького происшествия в баре, свидетелем которого она оказалась.
Корр.:
– Ваше «наличие» на страницах журнала «PLAYBOY» было случайностью или это явление закономерное?
B.C.:
– «Плейбой» – «Играющий парень». А разве то, чем я занимаюсь, не мужские игры? Еще «старик» Ницше метко подметил, что любой настоящий мужчина любит опасности и игру и именно поэтому выбирает женщину как самую опасную игрушку.
Корр.:
– Что Вы делаете, когда хотите завоевать женщину?
B.C.:
– Завоевываю.
Корр.:
– Как?
B.C.:
– Поскольку не бывает двух одинаковых женщин, то не может быть ни универсальной стратегии, ни лучшей тактики. А вообще на этом поприще я – не агрессор, предпочитаю и логику, и страсть взаимного влечения. А «завоевать» подразумевает «подчинить». Меня больше привлекает женщина партнер, игрок, охотник, но не рабыня.
Впрочем и это в прошлом, поскольку я давно и надежно пленен любимой женщиной – (женой) Элеонорой.
Корр.:
– Ну, а какой бы вопрос вы задали читателям по окончании короткого интервью на эту тему?
B.C.:
– Естественный. Надеюсь, вы не решили, уважаемые соотечественники, что я специализируюсь исключительно на темах, обсуждаемых на этой встрече?
Корр.:
– Как и где вы проводите отпуск?
B.C.:
– В общепринятом смысле отпуска у меня не бывает, как нет дней выходных и рабочих. Моя работа не является неким обособленным временем, отведенным на зарабатывание средств. Моя жизнь – это и есть моя работа, без всякого пафоса. Помимо примитивного передвижения она включает в себя работу с текстами, естественные физические нагрузки, чтение лекций, спортивные тренировки, фото, видеодело, подводное плавание, экстремальное вождение автомобиля, посещение музеев, написание статей и т. д., и т. п. А главное, она дает пищу для глубоких размышлений, и (о, счастье!) позволяет избирательно общаться с разными людьми, – чего еще можно желать?
И я буквально физически заболеваю, раздражаюсь и устаю уже после двух недель, проведенных бездумно, бессмысленно, «стационарно». Или тем более (о ужас!) в обществе «важных» бумажек и «нужных» людей. Сегодня мой универсальный лекарь – ясная цель и ветер странствий. А впрочем, я еще много чего в этой жизни не пробовал.
