bannerbannerbanner
Масть

Виталий Каплан
Масть

Полная версия

Сейчас один такой был вшит за подкладку моего камзола. Вернее, одна такая. Потрёпанная карта, дама пик, проколотая в нескольких местах иголкой. С помощью этой дамы я мог любую партию свести и к своей победе, и к поражению. Надо было всего лишь мысленно произнести «виктория» или «афронт». Произносить «виктория» я чуть опасался: вдруг всё-таки есть какая-то магическая связь между мною и графиней, и услышит она, взглянет волшебным оком? Не то чтобы я всерьёз в такое верил, но каждый раз, когда призывал победу, сердце у меня ёкало.

А ставки меж тем росли, и ощутимо. Секунд-майор распалился, азарт завладел его умом безраздельно, и сейчас думал он даже не о прибылях и убылях, а только о самой игре. Очень ему хотелось поймать за хвост фортуну…

Уже не на гривенники шёл счёт и даже не на рубли – на золотые червонцы. И конечно, наша с Терентием Львовичем игра не осталась без внимания окружающих. В благородной зале не одни же мы были… Вот подсел к нам заинтересовавшийся письмоводитель из полицейской части на Никольской, вот уже крутится рядом обедневший помещик Носиков… зол он на секунд-майора, что на Масленице продул ему сорок рублей… и это замечательно! Свидетель, недоброжелательно настроенный к господину Скудельникову, очень полезен. Впоследствии будет убеждать общество, что игра происходила честно, честнее некуда.

Пока что шла она с переменным успехом. Сперва Терентий Львович продул мне аж двести рублей, потом с лихвой их отыграл и сейчас ставил в заклад своих лошадей. Но сие поползновение я пресёк.

«Никакого движимого и недвижимого имущества в заклад! – предостерегал меня дядюшка. – Такой заклад потом легче будет оспорить в суде, легче будет доказать, что сие было ставкой в игре. Только деньги! Только именные векселя! К тому же стоимость своего имущества Терентий будет оценивать на глазок, и непременно в сторону увеличения. Знаю я таких Терентиев! А стало быть, тем безвыходнее потом окажется его долг».

Затем, чтобы подбавить перцу в игру, я продул ни много ни мало домовладение питерской тётушки. Думал отыграться, поставил её дворню – да спустил и её. Как истинный дворянин я немедленно выписал господину Скудельникову вексель. После чего мне вдруг повезло, и вексель был торжественно разорван в клочки. Повезло мне и дальше – когда секунд-майор поставил на кон аж целое имение Белый Ключ. Впрочем, вскоре Белый Ключ вернулся к владельцу… увы, ненадолго. Фортуна, доселе вертевшаяся перед ним, как уличная девка, то передом, то задом, в итоге повела себя как та же девка, не получившая обещанной платы.

Терентий Львович спустил всё. Абсолютно всё. Проигрыш был колоссален… проигрыш подобен был секире палача, отделяющей голову преступника от шеи. А ведь не раз предупреждал его Павел Иванович: может, хватит? Может, на сём и остановимся? И письмоводитель с господином Носиковым были тому свидетелями, и коллежский асессор Матвей Антонович Самарцев (папенька той самой девицы Катеньки, с которой я отплясывал на балу у графини), и великовозрастный учащийся старшего класса Половников (которого за пребывание в трактире вообще-то следовало высечь… надеюсь, строгий смотритель училища господин Полуэктов примет соответствующие меры).

Но как ни увещевал Терентия Львовича новый его знакомец Павел Иванович, а желание отыграться оказалось сильнее. Когда трефовый мой король покрыл жалкого его валета, несколько мгновений моргал он глазами, не в силах поверить случившемуся.

– Что ж, игра есть игра, – вздохнул Павел Иванович. – Надеюсь, Терентий, ты поступишь как истинный дворянин?

И доведённый до исступления истинный дворянин выписал мне соответствующий вексель. Разумеется, в сей бумаге ни слова не было о карточной игре, а говорилось лишь о том, что господин Скудельников обязуется выплатить господину Уточкину восемь тысяч триста сорок рублей ассигнациями, некогда взятые им в долг. Для верности я попросил поставить свои подписи свидетелей – что те с огромным удовольствием и сделали, за исключением юного Половникова, сообразившего, что лучше ему в истории этой не мелькать.

– Пора мне, – поднялся из-за стола Павел Иванович. – Ехать надо, чтобы засветло на постоялом дворе в Медном остановиться. Ты не кручинься, Терентий, на обратном пути загляну, раскинем вновь картишки, может, и отыграешься. Сам видишь, фортуна то целует, то кусает… а то и вновь целует.

И, расплатившись с половым, московский гость направился к выходу. Разумеется, путешествовал он не в собственном возке – мы бы с дядюшкой замучились напускать морок на стольких людей, заставлять их увидеть несуществующих лошадей, кучера и лакея. Нет, куда разумнее, если господин Уточкин проделает путь из Москвы в Петербург на перекладных. Потому у трактира ждал уже его нанятый тарантас, щедро оплаченный извозчик тронул с ходу, и только стук колёс напомнил выбравшемуся на крыльцо секунд-майору о случившемся.

Для верности я и впрямь доехал до Медного, отпустил извозчика возле постоялого двора, а потом, улучив удобный момент, скользнул в Сумрак, не спеша дошёл до заранее присмотренного пустыря, где дядюшка открыл мне ведущие прямиком в Контору Врата. Путь занял больше часа и особого удовольствия не доставил. Видать, воображение моё разыгралось, и представилось мне, будто иду я в колонне каторжников, коих гонят на вечную работу в Сибирь. На ногах моих тяжкие кандалы, правая рука, как и у прочих разбойников, прикована к длинному стальному пруту, и в лицо лупит сырой осенний ветер. Хотя, может, и весенний… поди отличи, когда снизу грязь, а сверху муть…

– Что ж, полдела сделано, – ухмыльнулся дядюшка, выслушав мой доклад. – Теперь обождём пару недель, чтобы совсем уж никаких подозрений не вызвать. Заодно понаблюдаем за Скудельниковыми. Не наделали бы глупостей…

Глава 11

Сдала Прасковья Михайловна, сдала! Ещё недавно, когда мы с дядей Яником ходили смотреть Алёшку, та пребывала в полном соку, пятьдесят четыре года никак в ней не угадывались, испускала она флюиды власти и уверенности. Теперь же это была самая настоящая старуха – прорезались морщины, поблёкли глаза, щёки уже не заливало былым румянцем.

Ну, ещё бы! Редко кто с лёгкостью перенесёт подобные укусы фортуны. Сперва – дотла проигравшийся муж, затем семейная сцена, во время коей Терентия Львовича разбил удар, и поныне он лежит в спальне бревно бревном, мычит и ходит под себя. И наконец – строгий господин Мураведов, стряпчий графа Аркадия Савельевича Розмыслова. Лет ему, стряпчему, немногим за тридцать, но голова почти вся лысая, на тонком носу – очки в английской оправе, бледные губы, пожалуй, и не знают, что такое улыбка… а глаза под очками как две льдинки: бесцветные и скучные.

Личину мы с дядюшкой обсуждали долго. Поскольку пользоваться лишней магией было бы опрометчиво, приходилось действовать сугубо человеческими средствами. Уж коли нельзя применять даже простейшее заклятье Подчинения, приходится уповать на лицедейство. Приехавший из столицы стряпчий должен быть холоден, неумолим, олицетворять собою бездушный закон и не оставлять секунд-майорше ни малейших лазеек. А значит, образ нужен совершенный. Образ – и умение в нём играть.

– По уму следовало бы мне самому сходить, – заметил дядюшка, – тут ведь посложнее дело, чем Терентия вчистую разуть. Прасковья и поупрямее, и бабье чутьё у неё дополняет нехватку ума. Но не пойду. Не мальчик уже, справляйся сам. А я буду на Тихой Связи, если что, подскажу.

И вот сейчас мы с Прасковьей Михайловной сидели в гостиной, стыл в моём стакане свежезаваренный чай, сиротливо стояли нетронутые хрустальные вазочки с вареньями – вишня, земляника, малина, клюква. Белели на столе привезённые господином Мураведовым бумаги.

– Извольте убедиться, госпожа Скудельникова, – тон у стряпчего был малость скучающий, – вот заёмное письмо на имя дворянина Павла Ивановича Уточкина, написанное вашим супругом две недели назад в публичном месте и заверенное подписями свидетелей. Вот долговое обязательство господина Уточкина моему патрону, графу Аркадию Савельевичу, согласно которому господин Уточкин в счёт уплаты своего долга передаёт графу право на взыскание денежных обязательств Терентия Львовича. Документ сей, как видите, тоже заверен подписями достойных уважения свидетелей. Посему граф Розмыслов имеет полное законное право взыскать с вашего супруга восемь тысяч триста сорок рублей ассигнациями. Вот моё свидетельство от графа, в коем подтверждено, что являюсь я стряпчим у него на службе и что поручено мне должную сумму с Терентия Львовича взыскать. Имеете ли, госпожа Скудельникова, сомнения по части бумаг? Желаете ли оспорить их подлинность? По закону вы такое право имеете, но не советую. Суд с лёгкостью установит истинность всех представленных документов, а судебные издержки лягут на вас. Немалые издержки, замечу…

– Я женщина простая, – промокнула глаза батистовым платочком Прасковья Михайловна, – в крючкотворствах этих не разбираюсь. За что ж мне горе-то такое! – вскричала она. – За что, Господь, караешь?

– С этими вопросами, госпожа Скудельникова, обратитесь к своему духовному отцу, – возразил стряпчий, – а мне хотелось бы знать, намерен ли Терентий Львович оплатить положенную сумму, или же придётся графу обращаться в суд с ходатайством об аресте всего движимого и недвижимого имущества. Напоминаю вновь о судебных издержках.

Браво, Андрюша, – прошелестел по Тихой Связи дядюшка. – Насчёт судебных издержек это ты хорошо загнул. Это для старухи весомый довод.

– Да вы ж знаете, – жалко скривилась Прасковья Михайловна, – что Терентия Львовича разбил удар, и пребывает он в бессознательном состоянии. Доктор говорит, что следует уповать на Господа…

И плечи её затряслись, слёзы покатились по серым щекам.

На мгновение мне даже стало её жалко, но тут же я подумал, что случись, к примеру, господину Уточкину проиграть секунд-майору всё своё состояние – и Прасковья Михайловна была бы столь же тверда, как я сейчас. Таковы люди – взывают к милосердию, будучи сами неумолимы, просят пощады, сами не будучи расположены никого щадить, источают свои слёзы, до того вызывая чужие.

 

– Закон говорит, что в случае смерти или недееспособности должника обязательства по распоряжению его имуществом и выплате причитающихся долгов переходят к его наследникам, – сухо произнёс господин Мураведов. – То есть именно вы, Прасковья Михайловна, должны выдать мне упомянутую ранее сумму. Под расписку, в присутствии нотариуса и свидетелей.

– Да где ж мне такие деньжищи взять? – снова ударилась она в слёзы. – Мы с Терентием Львовичем люди бедные, на чёрный день ничего, почитай, и не отложено.

– Это меня не волнует, что и на какой день у вас отложено, – заявил я. – Мой патрон требует, чтобы упомянутая сумма была уплачена не позднее первого дня мая сего года. После чего он обратится в суд о взыскании. Что же касаемо вашей бедности, то когда Терентий Львович в карты с господином Уточкиным играл, было же ему что ставить. Два имения, Белый Ключ и Сосновка, городской дом, пять лошадей, пятьдесят три души крепостных людей… и это помимо домашней обстановки. Фамильные драгоценности опять же…

– Карточные долги не считаются! – собравшись с духом, выпалила Прасковья Михайловна.

– Не считаются, – кивнул господин Мураведов. – Только разве в сих бумагах сказано хоть слово о карточной игре? Согласно документам, господин Уточкин дал в долг господину Скудельникову многократно упоминаемую между нами сумму денег. Зачем они, деньги эти, господину Скудельникову понадобились, бумага не сообщает. Равно и о том, из каких таких соображений господин Уточкин решил дать ему в долг. Точно так же согласно бумагам, господин Уточкин, взяв в долг деньги графа Розмыслова, расплатился с ним обязательством вашего супруга. Вновь ни слова про карты. Уж не знаю, что между господином Уточкиным и графом Аркадием было, с чего один другому оказался должен… тут можно строить догадки, но никакой суд во внимание оные не примет, ибо не подтверждены они бумагами.

– Но все ж видели в трактире, как они в карты играли! Все ж видели! – бросилась в атаку Прасковья Михайловна. – Найдутся свидетели!

Дави! – прошелестел в мозгу бесцветный голос дядюшки. – Дави и пугай, как условлено.

– Не согласны? Обращайтесь в губернский суд. Только учтите, что должник либо лицо, на которое переходит долг, при отказе от уплаты или при невозможности оной могут быть заключены под стражу, а имущество их оценено следствием и взято в казну… из казны же будут сделаны выплаты заимодавцам… Объясняя же по-простому, замечу: не заплатите долг – Терентий Львович в острог сядет… если к тому моменту будет ещё пребывать на сем свете. Если же преставится – садиться в острог придётся вам, Прасковья Михайловна. А что вы там насчёт свидетелей в трактире толковали – так это чушь. Никто в вашу пользу свидетельствовать не станет, ибо никакой им в том нет корысти. И более того, свидетели, поставившие свои подписи на сей бумаге, – прихлопнул я ладонью вексель Терентия Львовича, – подтвердив ваши слова, оказались бы законопреступниками. Пойдут ли они на такую жертву ради вас?

Вот-вот, – подтвердил дядюшка. – Тут ей крыть нечем.

Ей и впрямь ничего другого не оставалось, как вновь залиться слезами. Если она надеялась растрогать этим господина Мураведова, то напрасно. Он терпеливо ждал, когда барыня успокоится.

– Что же мне делать? – прошептала она. – Где ж такие огромные деньги достать?

Всё, спеклась! – хихикнул в моём мозгу дядюшка. – Теперь малость участия подбавь.

– Срочно продавайте недвижимость и движимое имущество, – посоветовал Мураведов. – По моим прикидкам, если разумно к делу подойти, то хватит и на уплату вашего долга, и останется на скромную жизнь… не забывайте, что Терентий Львович получает пенсион, а по его смерти, ежели таковая случится, некоторый пенсион будет назначен и вам как вдове. В общем, хватит и на небольшой домик, и на то, чтобы зубы на полку не положить. Займитесь продажей имений… я в этом даже помогу, пришлю одного знакомого здешнего стряпчего, который на быстрых продажах собаку съел. Лошадей он тоже поможет продать. И объявление дайте о продаже дворовых людей… ни к чему они вам в нынешних-то обстоятельствах.

– А нельзя ли, – робко предложила Прасковья Михайловна, – чтобы в уплату долга граф Аркадий Севельевич у нас эти имения сам же и приобрёл? Такоже и дом.

– Нельзя! – отрезал стряпчий. – Поместий у графа и без того довольно, а ему деньги нужны. Причём срочно. Не знаю уж, какова там надобность, такими вопросами докучать графу я не смею. Потому действуйте, Прасковья Михайловна, действуйте! Шевелитесь! Через две недели я снова навещу вас и к тому времени надеюсь уже получить указанную сумму. Завтра же посетит вас стряпчий Кузьма Запискин, поможет продать имения. А покамест вынужден откланяться. Дела…

– Как, господин Мураведов?! – всплеснула руками Прасковья Михайловна. – Даже чаю не попьёте?

– Некогда мне, матушка, чаи гонять, – поднялся я. – Дела меня ждут!

И немедленно удалился.

* * *

Дел действительно было много. Во-первых, отоспаться. К Скудельниковым явился я с утра, а до того надо же ещё было в личине господина Мураведова приехать в Тверь, остановиться в гостинице. В собственном тарантасе, на собственных лошадях, с собственным кучером. Стряпчий графа Розмыслова не мог появиться неоткуда, из воздуха. Безусловно, Прасковья Михайловна начнёт собирать сведения, сплетни. О графе Розмыслове ей, конечно, вряд ли удастся что узнать, ибо в природе такового не существует, но вот стряпчий должен оставить какие-то следы. Так что пришлось нанимать номер в гостинице, накладывать личины и на лошадей (я обошёлся своими Угольком и Планетой), и на возок (его я вернул наконец на собственный двор, наняв мужиков, и обошлось мне это всего в двугривенный). А вот с кучером всё получилось забавнее. На эту роль вызвался не кто иной, как сам дядюшка.

– Не хочу я наших дозорных к сему делу привлекать, – поделился он. – Болтливый народец, ненадёжный… А брать человека – ещё хуже. Если без личины – кто-нибудь да узнает его, если в личине – то заметят разницу между личиной и поведением.

Конечно, приехав в гостиницу, пришлось мне вскоре прилюдно отослать кучера с тарантасом и лошадьми куда-то по важному делу. Чтобы далее они на людских глазах не мелькали. В городе господин Мураведов обходился извозчиками.

Это всё «во-первых». А во-вторых, следовало заранее кое-что приготовить, пользуясь личиной стряпчего. Завязать кое-какие знакомства, съездить осмотреть место предполагаемых событий. После первого мая может оказаться поздно. Дела не то чтобы трудные, но занимающие немало времени. Не представляю, как бы я справился без артефакта «скороход» – сплетённого из бересты лапотка размером с мизинец. Полезная штучка. Не Врата, конечно – те можно настроить на мгновенное перемещение в любое место земного шара, – но тоже неплохо. Путь в сорок с лишним вёрст занял у меня около получаса. Причём ведь не мчался я с огромной скоростью, точно арабский жеребец. Нет, шёл пешочком, обычным своим шагом… просто расстояние до цели необъяснимым образом сокращалось. Если бы кто меня заметил, то увидел бы человека, идущего с обычной скоростью. Хотя никто меня не замечал: для верности я употребил ещё и Круг Невнимания.

В-третьих, накопилось немало домашних дел. С Тимошкой я уже три дня как расстался.

– Не надобен ты мне, пропойца, – заявил я, отыскав его в конюшне, где он лениво подметал пол. – Отправляйся в Чернополье, вот письмо управляющему. Он уж определит тебя на какую потребную работу или же отпустит на оброк. А здесь от тебя толку нет.

Слова мои произвели на Тимошку сильное впечатление. Он бухнулся на колени, начал цепляться за мои сапоги, клясться в преданности и почтении, обещал никогда более не употребить ни капли вина… даже в праздники. Но я был неумолим. Пусть радуется хотя бы тому, что я не стал его сечь за пропитую упряжь. Толку-то? Пропавшего этим не вернёшь, а вразумление за провинность имеет смысл, только если человек продолжает тебе служить. В Чернополье пусть управляющий поступает с ним как знает.

И пришлось Тимошке, уложив свои нехитрые пожитки в заплечный мешок, навсегда распроститься со мной. В дорогу дал я ему рубль медными деньгами – на прокорм, и записку для полиции, если вдруг случится какая неприятность. Деньги, вполне возможно, пропьёт – но меня это уже не волновало.

А без Тимошки пришлось мне самому за конями ходить, дрова колоть, печь топить. Для мытья полов и готовки нанял я одну бабу с нашей улицы… вдова, четверо детишек, каждая лишняя копеечка ей – спасение. Но баба – это временно. До первых дней мая.

Глава 12

Сам не пойму, что выгнало меня посреди ночи на мрачные тверские улицы. Да уж, не столица. Там, впрочем, фонари горят только на Невском и в ближайших окрестностях, остальные же улицы тонут во тьме. Но тьма тьме рознь. Не в белых ночах дело – до них в середине апреля ещё далеко. Здесь, в Твери, какая-то особо плотная темнота… кажется, будто идёшь по дну чернильного озера. Ни луны, ни звёзд – небо заволокли плотные тучи… к утру, должно быть, разродятся ливнем.

Там, позади, остался новый мой дом… пустой и душный, и сон… вернее, клочья сна. О чём он был, вспомнить не удавалось, но такая давила тоска… так противно было оставаться под верблюжьим одеялом, что встал я, оделся и пошёл со двора… проветрить голову. Там, в голове, точно муха какая-то зудела, звала… На всякий случай даже проверочное заклятье сотворил: нет, всё чисто, ничья магия меня не зацепила.

Шёл я без всякой цели, куда ноги ведут, но вели они меня от окраины к центру. Улицы постепенно делались пошире, дома поприличнее, хотя всё равно грязь и темень. Но уже не так тихо и пустынно. Ни одно окошко не светилось, но брехали дворовые псы, даже петух какой-то заполошный раньше срока прокричал – коротко, невнятно. Словом, чувствовалось, что тут живут люди.

А вскоре я их, людей, и увидел. Справа, саженях в ста, виднелось большое чёрное строение… даже на фоне ночного неба оно выделялось. Здесь, в этих кварталах, мне доселе не приходилось бывать, но вывеска над входом сомнений не оставляла: кабак. Видно, не так давно закрывшийся, потому что две чёрные тени впереди явно тащились оттуда. Приглядевшись, заметил я между ними и третью, поменьше.

Послышались и звуки. Мужской хохот… мне он показался липким, точно дёготь… всплеск пощёчины… тонкий, отчаянный женский крик, треск рвущейся ткани.

В два прыжка подобрался я к теням вплотную. К огромному моему сожалению, упыря здесь не обнаружилось. Зато, к огромному счастью, обнаружился недавний обидчик мой Архип с каким-то приземистым, до глаз обросшим щетиной мужиком невнятного возраста.

Всё было понятно. Невысокая, закутанная в платок женская фигурка прижата к забору. Щетинистый держит ей руки, Архип же, матюгаясь, рвёт на ней одежду.

Вообще-то можно было удалиться. Что мне до человеческих дел? Меня исключительно упырь волнует, за ним я в дозор и послан. А с другой стороны, как же вот так расстаться с Архипом? Пожалуй, сам Сумрак мне его послал.

– А приятной ночки вам, судари мои, – возгласил я и, обхватив парней за плечи, что есть сил столкнул их лбами. Глухой, вязкий получился звук – точно обухом топора по сырой дубовой колоде.

Щетинистый икнул и плавно осел на землю. А вот Архип не растерялся. Резко присел, крутанулся, и в руке его возник нож. Неприятный клинок – узкий, с пол-аршина длиной, чуть загнутый. И судя по ухватке, Архипу не раз уже случалось применять его в деле. Вряд ли парень как следует мог меня разглядеть – плотная тьма скрывала очертания лица, но фигура скорее всего выделялась на фоне неба. А кроме того, Архип узнал голос.

– А, вот ты где, недоеденный! – вскричал он чуть ли не с восторгом. – Ну, сейчас доделаем за мишку!

И бросился на меня. Что ж, сам напросился.

Найдя свою тень – темнота сему не помеха! – я скользнул в Сумрак и вынырнул оттуда как раз у Архипа за спиной. Обхватил его подбородок правой ладонью, левое предплечье положил на шею, пользуясь им как опорой, резко рванул… Вот и пригодились давние уроки дядьки Максима, что учил нас в Корпусе рукопашному бою. Сам из рода албазинских казаков, в юности сбежавший в Россию из Поднебесной, он многое перенял у тамошних маньчжуров и хитрую их методу прививал нам, кадетам. Не всем нравились его уроки – неблагородно сие казалось, то ли дело холодная сталь да горячий свинец! – но я у него был одним из лучших.

Держать Архипа более не требовалось – внутри у него что-то треснуло, будто раскололось вдоль волокон полено, и он обмяк, повалился в грязь. Бесполезная душа его сейчас, должно быть, выбралась из рёбер и недоуменно оглядывалась: где же те, кто препроводит её в иные, высшие сферы бытия. Ну или низшие.

Впрочем, я ничего такого не заметил. Даже сквозь Сумрак глянул – никакой души. Просто пустое тело, шесть пудов мяса, крови и костей.

 

Вот так, Архипушка. Не тебе поднимать руку на поручика Полынского. И уж тем более на Тёмного!

– Сзади! – послышался отчаянный крик женщины, о которой я как-то даже и подзабыл.

А меж тем, как потом уже понял я, лишь благодаря ей моя душа ещё не развеялась по слоям Сумрака. Если со всей дури тебя лупят кирпичом по затылку, то никакой череп не выдержит. Даже череп Иного.

Обернулся я в самый последний миг, успев присесть на левую ногу и, крутанувшись на ней, врезать правой щетинистому в бок. Поймал за воротник падающую тушу, без особых затей влепил кулаком в лицо, сминая нос внутрь. И аккуратно опустил в грязь, рядышком с Архипом.

– Благодарю, сударыня, – соблюдая все приличия, отвесил я даме галантный поклон. – Надеюсь, злодеи не успели нанести вам вред?

– Вы… вы убили их? – пискнула она, и я тут же понял, что это совсем молодая девушка. Видно, старушечий платок сбил меня с толку.

– Это вряд ли, – пришлось её утешить. – Полежат-полежат и очухаются.

Знать правду ей сейчас совершенно ни к чему. Ещё визжать начнёт, людей перебудит, сбегутся… и объясняйся потом. Судьба же горазда на иронию: когда разбойники совершали насилие, никто и не почесался выглянуть, но стоит благородному рыцарю спасти юную деву – непременно выползут и предположат самое что ни на есть гнусное.

– В больницу бы их… – задумчиво протянула девушка.

– Ни к чему, – возразил я всё тем же галантным тоном. – Таким обезьянам, по всему видать, не впервой получать колотушки. Вот квартального надзирателя стоило бы известить, да где ж его сейчас, в третьем часу ночи, возьмёшь? С утра сообщу. Прошу прощения, не успел представиться. Поручик Полынский, Андрей Галактионович.

– Анюта, – откликнулась она. – Батюшка мой – отец Георгий, здешний благочинный.

Ага! Тот самый отец Георгий, что столь ревностно отпевал почившего Януария Аполлоновича. Тесен свет! А тьма ещё теснее.

– Невежливым было бы с моей стороны интересоваться, что делает здесь столь юная барышня в столь поздний час, – подбавил я в голос галантности, – но считаю своим долгом проводить вас домой. Ночь – не лучшее время для одиноких прогулок, и во тьме могут водиться твари пострашнее вот этих, – кивком головы указал я на неподвижные тела.

Она лишь кивнула, и мы двинулись из одной тьмы в другую тьму.

Разумеется, долго хранить молчание Анюта не смогла. Женская натура! Вскоре плечи её затряслись, она негромко зарыдала – видать, нахлынуло понимание, что с ней могло случиться. Пришлось обнять её за плечи и гладить по голове, точно утешая маленькую девочку… под плотным шерстяным платком было даже и не понять, каковы на ощупь её волосы. А понять хотелось.

Конечно, поглядел я сквозь Сумрак на цветок её души. Яркий у неё был цветок, многолепестковый. И тревога в нём желтела, и надежда отливала розовым, и плескалась бирюзовая, подобно морской волне, любовь. Одно плохо – ровный цветок, гладкий, совершенно человеческий. Ни малейших задатков Иной.

Рыдала, впрочем, она не слишком долго. Сладила с собой, вытерла ладонью мокрые глаза… и вместо слёз полились из неё слова.

Всё оказалось просто, как дважды два. Семнадцатилетняя Анюта Лонгинова уже год как любила двадцатилетнего Митю Буеракова, и тот отвечал ей взаимностью. «Вы не думайте, Андрей Галактионович, между нами никаких таких вольностей не было, да и быть не могло! Митя – человек благородных нравов! Мы пожениться хотим!»

С «пожениться», однако же, были огромные трудности. Отец Георгий и слышать не хотел о сыне дьячка из Михайловской церкви, уже три года как изгнанного из причта по причине беспробудного пьянства. «Батюшка считает, что Митя мне не пара! Мол, голь и нищета! А я ему возражаю: блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царство Небесное. А он мне: во-первых, духом, а не телом, во-вторых, блаженны – не в том смысле, чтобы замуж за них выходить. А на самом деле он ещё с Покрова хочет отдать меня за младшего сына купца Кирпичникова, который сукном торгует и кожей».

Была, однако же, ещё одна причина, по которой отец Георгий не больно-то хотел породниться с семьёй Павла Никитича Буеракова. Мало нищеты, мало пьянства – Павел Никитич умудрился ещё на Святках попасть в нехорошую историю. Примерно тогда же, когда и у меня в Петербурге случились неприятности. Только у него хуже – сидел он сейчас под замком у нас в Конторе, в Тайной экспедиции, и ни шатко ни валко велось следствие о поносных речах, кои в пьяном виде произносил он о государыне нашей императрице вкупе со светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим. Анюта, конечно же, была уверена, что Митиного отца оболгали низкие, подлые люди. Я не возражал ей, но прекрасно понимал, что отставной дьячок, да обиженный судьбой, да с пьяных глаз ещё и не такое сказануть может. А доносчика тоже легко понять – не донесёшь в течение суток, самого могут притянуть за укрывательство, пойдёшь в деле соучастником.

В общем, Павел Никитич томится у нас в темнице для подследственных, мать семейства, Елена Николаевна, уже больше года страдает от чахотки, а помимо Мити там ещё шестеро братьев и сестёр, от четырёх до двенадцати лет. И всех их надо кормить. А Митиного заработка – он подвизается служителем в больнице для бедных – хватает разве что на спасение от голодной смерти. Елена Николаевна раньше брала на дом шитьё, но теперь, как всем сделалось известно, что кашляет кровью, работу ей давать опасаются.

– Ну а что мне остаётся делать? – держась за мой локоть, спрашивала Анюта. – Приходится носить им из дома еду. По ночам, тайно. Без меня они бы совсем пропали. Представляете, Андрей Галактионович, я спрашиваю давеча младшенького их, Кирюшку, чего бы тот хотел больше всего на свете. А тот отвечает: кашки. Не медовых пряников, не яблочка – обычной каши, от какой в нашей семье малышня нос воротит!

– И давно вы так, Анна Георгиевна, под покровом мрака носите Митиной семье съедобную помощь? – поинтересовался я.

– Да вот вскоре после того, как Павла Никитича забрали в Экспедицию, – пояснила она. – Не каждую ночь выходит, конечно. Думаете, так просто выбраться из дому, чтобы никто не заметил? А еду припасать втайне от чьих-то глаз? У нас семья большая, и соседи тоже наблюдательные… И ведь если вскроется, то ни в жизнь не поверят, что я только чтобы маленьких подкормить… обязательно ведь подумают, что мы с Митей…

Обязательно подумают, молча согласился я. Удивительно, как она до сих пор не попалась. Прямо будто обладает способностью Иной… а ведь ни намёка на то.

– Уверены, что следует так рисковать? – Мне захотелось чуть её поддразнить. – Жили же как-то Буераковы и без вашего вспомоществования. А если вас разоблачат, ни о каком Мите уже и речи более не будет. Да и из больницы его могут выставить. Может, правильнее было бы просто молиться за них, надеясь на милосердие Божие?

– Да как же просто молиться, если можно делом помочь? – удивилась она. – Сказано же апостолом Павлом: «Носите тяготы друг друга, и тем исполните закон Христов». И у апостола Иакова тоже: «Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: идите с миром, грейтесь и питайтесь, но не даст им потребного для тела, что пользы?»

Да, видно, хорошо выучил отец Георгий своих детей. Священное Писание наизусть шпарят! А я вот с грехом пополам знаю только то, что за обедней читается. И ничуть от того не страдаю.

– Что ж, даже и возразить нечего, – изобразил я голосом огорчение. – Со святыми апостолами не поспоришь.

Интересно, что бы сказала она, услышав уроки Александра Кузьмича, когда тот внушал: «И запомни, Андрей, все россказни о богах и святых происходят лишь от того, что временами Иные открыто применяют магию, при людях. А то, бывает, и открывают им нашу тайну». Наверное, в точности, как Светлая целительница Марья Глебовна охала бы и осеняла себя крестным знамением.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru