Виталий Каплан
Масть
Конечно, в итоге сделали всё, что следовало. Иерею Никанору подчистили память, Марью Глебовну забрали Светлые и сейчас, видимо, вгоняют ей ума. А Харальд, соответственно, вгоняет ума мне.
– Знаешь, что я с тобой сделаю? – прищурился глава нашего Дозора. – А пожалуй, ничего. Сейчас выйдешь отсюда как бы не наказанный. Только не думай, что я тебя простил. Нет, любезнейший, твоё наказание само свершится… долго тебе все наши эту Марью Глебовну поминать будут. А что вышел сухим из воды, не получил наравне с Викентием, – это самое неприятное. Тебе ж завидовать начнут… любимчиком моим сочтут… Весёлая у тебя отныне в нашем Дозоре жизнь наступит.
И он был совершенно прав. Наступила.
Глава 6
– Ну, вот и пришли, – возвестил дядя Яник. – Врата к Скудельниковым как раз в огород выводят. Выходим в Сумраке, оттуда и смотрим. Круг Невнимания нам сейчас ни к чему, сейчас мы только наблюдаем, но ничего не делаем.
Огород выглядел не очень. Понятно, конец марта, самое поганое время. Снег не всюду ещё сошёл, хотя весна в этом году была ранней. Провалившиеся внутрь себя сугробы поблёскивали чёрной, омерзительной даже на вид корочкой. Комья перекопанной по осени земли пронзительно пахли… прямо как парой недель раньше, на кладбище. С этим запахом смешивался горьковатый дым от топившихся печей. Высокие яблони вдалеке перечёркивали своими голыми ветками мутное, ватное небо. Ненавижу весну.
– Красотами любуешься? – хихикнул дядюшка. – Не задерживайся, нам в дом пора. Посмотришь, с чем работать придётся.
Дом был как дом… как обычный дворянский дом, не шибко богатый, но и не лачуга однодворца. Стены обтянуты бирюзовым ситцем, мебель под стать той, что у дядюшки в рабочем кабинете, – чуть ли не вековой давности. В гостиной круглый стол, даже пара картин на стенах… натюрморт с яблоками в вазе и пейзаж с рекой на закате.
– Тут ничего интересного, – заметил дядя Яник. – Пойдём-ка в людскую, там сейчас наш Алёшка, чую.
В людской, обширной и довольно чистой, с полатями вдоль стен, все и обнаружились – кроме разве что главы семейства, секунд-майора Терентия Львовича. За него была барыня Прасковья Михайловна.
Несмотря на почтенный возраст – середина шестого десятка, – старухой та не выглядела. Лицо гладкое, волосы под простецким голубым платком густые, тёмные, без намёка на седину. Руки скорее под стать крестьянке, чем изнеженной городской даме, – пальцы короткие, толстые и самую малость волосатые, точно гусеницы.
Барыня занималась обыденным, но немаловажным делом – секла своих дворовых. Суббота же! Посреди людской стояла широкая, некрашеная деревянная скамья, рядом, в дубовой кадке, ждали своего часа распаренные кипятком берёзовые розги. Садовник Трофим как раз вынул несколько, стряхнул капли на дощатый пол.
Остальные толпились в трёх шагах от скамьи, на которую, кряхтя, укладывалась пышнотелая кухарка Настасья. Барыня решила начать с неё.
– Галантное обхождение – дам пропускать вперёд, – шутливо произнёс дядя Яник, пока барыня самолично задирала кухарке подол.
Я поглядел, как тут синий мох. Растёт, ползучий, хищно шевелятся его безобидные на самом деле ворсинки, тянутся к людскому страху и боли. Но не сказать, чтобы мха тут были целые заросли. Видно, дворовые к такому давно привыкли, настоящего ужаса – как, скажем, при встрече с упырём или следователем из нашей Экспедиции – не ощущал никто.
– Видишь, Андрей, – пояснил дядюшка, – Прасковья Михайловна хозяйство ведёт отменно. Супруг, Терентий Львович, ей не помощник по причине пагубной страсти. Его потому сейчас тут и нет, что отлёживается в спальне – вчера в трактире на Никольской опять превысил всякую меру. Это подробность важная, тебе, может, в деле пригодится. Так что барыня, как видишь, одна управляется. Но управляется замечательно. Бережлива, аккуратна, чистоту соблюдает даже сверх необходимого. Всё у неё учтено, никакая вещь даром не пропадёт, всякая работа спорится. А как она солит огурцы! Таких огурцов, Андрей свет Галактионыч, ты нигде более не найдёшь! Мой тебе совет – огурцы покупай только у Прасковьи Михайловны!
По нему даже и не поймёшь, издевается ли, невинно ли шутит – или всерьёз обо мне заботится, чтобы внучатый племянничек не остался без самолучших огурцов.
– Суровая особа, – хмыкнул я. – У нас в Чернополье такого не водилось. Если мужик всерьёз проштрафился, запил горькую, к примеру, оброк не заплатил, церковную службу из раза в раз пропускал, батюшка его, конечно, посылал на конюшню. Но вот чтобы всех, да каждую субботу, – ему бы такое и в голову не пришло.
– Ну и сам помнишь, чем кончилось, – не щадя моих чувств, возразил дядюшка. – Крепостных людей нужно в кулаке держать, чтобы у них и малейшей мысли о неповиновении не возникло. Вот Прасковья Михайловна это понимает. Не умом – особого ума там, прямо скажем, нет, – но всем нутром своим. Потому и сечёт дворовых неукоснительно. И те, между прочим, обиды на неё не держат. Она строга, но и справедлива. Кормит их отменно, одевает сообразно погоде, а ежели заболеют – сама их лечит всякими травками.
– Неужто ведьма? – глупо пошутил я. Глупо, потому что по цветку её души сразу было видно: ни малейших задатков Иной там нет. Человеческое в ней всё, слишком человеческое.
– Она – нет, – деловито пояснил дядюшка, – а вот бабка её, Агафья, ведьмой как раз была. Слабенькой, шестой ранг. В Дозоре не служила, мирную жизнь вела, мужа рано схоронила, ну а когда внучка малость подросла, то стала учить её травяному искусству. Но силу свою передать ей не смогла, не способна к тому Прасковья. Очень Агафья, говорят, переживала по сему поводу.
Впрочем, слушал я его вполуха, потому что внимательно разглядывал дворовых – и прежде всего того, над кем надлежало мне потрудиться. То есть Алёшку.
Роста он для своих лет был среднего, на вид – обычный мальчишка. Худой, но не тощий, а жилистый… в точности как и я сам. Лицо малость конопатое, глаза серые с прозеленью, а прямые, отросшие чуть ли не до глаз волосы – нечто среднее между соломенными и рыжими. Слегка лопоух и, должно быть, стыдится этого. Я бы в его возрасте точно стыдился. Одет в добротную рубаху из некрашеной холстины и такие же штаны. Но босиком… видать, бережёт барыня обувь, велит дворовым в доме её снимать. Что ж, полы чистые, печи протоплены…
Гораздо интереснее Алёшкиной внешности оказался цветок его души. Ярко светились в нём лиловый страх, жёлтая тревога, малиновое любопытство… но обычный цветок, человеческий. Ровные лепестки, гладкие, нет тех длинных щупальцев, тех острых лучиков, что присущи цветкам Иных. И как же сие понимать?
– Заметил? – дёрнул меня за локоть дядя Яник. – Видишь, какая аура? Ни малейших задатков Иного, верно? А почему? Думаешь, съехал с последнего ума твой старенький дядюшка, разучился видеть? Нет, Андрюша, сие маскировка. Я на парнишку сильное заклятье наложил, сразу же, как только впервые его увидел. Вот смотри внимательно. Сейчас я ставлю Сферу Обнуления вокруг людской, причём и в обычном мире, и сразу на трёх слоях Сумрака, для спокойствия. Чтобы ни один Иной, окажись он рядом, ничего бы не заметил. Непростая это магия, расход силы огромнейший, и долго Сферу даже я держать не смогу. Зато внутри неё перестают работать любые заклятья. Понял теперь, почему мы в Сумраке тут, почему силу тратим, когда, казалось бы, куда проще поставить Круг Невнимания? Сдулся бы сейчас наш круг… Ну, готово. А теперь опять взгляни на парнишку.
Я взглянул – и обалдел. Теперь цветок души был совсем иным. Лиловое, жёлтое, малиновое никуда не делось, но гладкости как и не бывало. Лепестки вытягиваются острыми иглами, выстреливают снопами ослепительно-ярких искр, вырастают из них цветные нити… втягиваются и вновь растут.
Да, этот цветок под стать настоящему Иному. Причём я с ходу не сумел даже определить, какого ранга. Но ладно бы ранг… да это же Светлый! Непосвящённый, не подозревающий о своей Иной природе Светлый.
– Теперь понял? – прошептал мне в ухо дядюшка. – Понял, почему я сразу его закрыл? Ночной Дозор не дремлет! Перехватили бы! Повезло ещё, что я мальчонку первым отыскал. Ну, всё, хватит, сдуваю Сферу.
Тотчас же Алёшкин цветок души мигнул, разгладился – и стал обычным, ровным, человеческим.
– Конечно, заклятье моё не всесильно, – продолжил свои пояснения дядюшка. – Высший Иной если тщательно всмотрится, то сообразит – что-то с этой аурой не так. А сообразив, и вовсе снимет нашу маскировку. Но из таких Иных здесь разве что сама графиня Яблонская… К тому же барыня Алёшку всякой домашней работой нагружает, не позволяет ему праздности, а потому на улице он не часто бывает. Разве что в лавочку пошлют или на базар. В церковь они ходят поблизости, в храм Всех святых. Я проверял: Иных среди тамошних прихожан нет. Это выгодно: меньше шансов попасться на глаза кому не надо. Ты об этом не забудь, когда обрабатывать мальчишку станешь.
– Да уж… обрабатывать… – протянул я. – Ну и как мне из Светлого сделать Тёмного?
– Как – над этим и поломаешь голову. – Дядя Яник потёр пальцами свой шрам от сабли, водилась у него такая привычка. – Говорил ведь: задачка непростая.
Я вздохнул. Ну не мог мне дядюшка что-то другое поручить? Неужели это из вредности? Неужели сумел прочитать по моему цветку то, о чём я и сам в себе думать не любил, а уж тем более никогда ни с кем не делился. И правильно делал. Представляю, как обсмеяли бы меня одноклассники в Корпусе… да и в Семёновском полку нашлись бы острословы.
Пока мы беседовали, садовник Трофим не торопясь, под барынины указания, охаживал гибкими прутьями необъятный Настасьин зад. Кухарка охала и повизгивала, пока Прасковья Михайловна не повелела ей слезать с лавки и отправляться на кухню щи вчерашние подогревать к обеду.
После неё наступила очередь Даши, Алёшкиной сестры. И вот тут я глядел уже во все глаза. Потому что было на что поглядеть. Семнадцатилетняя Даша оказалась истинной красавицей. Такая же стройная, как и брат, но в волосах ни рыжинки, волосы цвета спелых пшеничных колосьев, а глаза – как два кусочка ясного неба, каким оно бывает за миг до восхода солнца. Щёки нежные, с едва заметными ямочками, и ни малейшей лопоухости. Её бы ещё одеть как следует…
Судя по лепесткам цветка её души, девушка куда больше боялась предстоящей порки, нежели брат. Но деваться ей было некуда, и, утерев тыльной стороной ладони слёзы, улеглась она на скамейку. Барыня, как и до того с Настасьей, заголила ей тыльную часть (я заметил, что Алёшка стыдливо уставился в тонкие щели между половицами), принялась пенять на какие-то недавние упущения, а потом вновь засвистели в воздухе розги.
– К девке присмотрись, – посоветовал дядюшка. – Любит её Алёшка, нет у него другой близкой родни. Так что это хороший рычаг воздействия. Только ты аккуратно… гляди, сам не увлекись. Девка слишком хороша собой… и этого, кстати, ей барыня Прасковья Михайловна втайне простить не может. Тем более что Терентий Львович уже не раз позволял себе всякие вольности… за что и получал от супруги надлежащее возмездие.
– А как вышло, дядюшка, что вы этого Алёшку обнаружили? – задал я вполне естественный вопрос. Меня и тянуло смотреть, как прутья гуляют по белому девичьему заду, и вместе с тем что-то внутри шептало: не гляди, не стоит. Следовало было, конечно, заткнуть этот тихий голосок – Тёмный не должен слушаться разных химер, он поступает сообразно своим желаниям… ну, конечно, принимая в расчёт возможности. Однако заткнуть не получалось, поэтому я решил отвлечься на другое.
– Тут интересная история вышла, – засмеялся дядя. – Вот видишь этого Трофима, что розгами машет? На масличной седмице явился он к нам в Экспедицию с изветом на господина своего, Терентия Львовича. Дескать, третьего дня за обедом, выпив для аппетиту стопку рябиновой, впал Терентий Львович в озлобление и матерно ругал высочайшую особу государыни нашей. Кровь он, понимаешь, проливал за неё, а где благодарность? Пенсион мизерный, орденов нет, одна лишь медаль, да что с неё толку, с медали, если к орденам прилагается и ежегодное денежное содержание?
– Небось многие отставные офицеры такое болтают? – предположил я. – Пенсион какой бы ни был, а всегда его хватать не будет. И наградить всегда могли бы лучше, чем наградили.
– Думают все, болтают не все! – сурово возразил дядя. – Для того наша служба и заведена, чтобы расстояние от мысли до языка не было слишком коротким. Ибо если что на уме, то и на языке, а что на языке, то и в руках. Конечно, делу можно было бы дать официальный ход… но поначалу решил я посмотреть лично, что это за майор такой, надо ли нам вообще следствие затевать? На Трофима поглядел как следует – не врёт Трофим, но уж больно сгущает краски. Награду хочет. Ну и сходил я сюда по Сумраку… и Алёшку этого обнаружил. После, сам понимаешь, иной расклад начался… Иной… Дело секунд-майора мы похерили, Трофиму велели обо всём до времени молчать, напугали знатно… Будь я Светлым, племянничек, в ножки бы ему, стервецу, поклонился. Кабы не он, прозевали бы мы парня. Ты ауру-то разглядел как следует? По силе если судить, потянет сразу на второй ранг… а он же расти будет!
Когда мы уходили, очередь дошла уже и до Алёшки. Что-то бубнила Прасковья Михайловна, свистели, рассекая душный воздух, прутья, охал и стонал на лавке будущий Великий Иной. А я всё время, как шли мы по узкому ущелью обратно в кабинет, размышлял над одним простым вопросом: почему дядюшка несколько недель с этим делом тянул, никому из своих дозорных не поручал, а только я сюда перевёлся – сразу же на меня повесил. Из родственных чувств? Из недоверия к местным? Или здесь кроется какой-то непостижимый для меня расчёт?
Глава 7
Колокола заливисто звонили, наполняли радостью сухой, пропитанный долгожданным солнцем воздух. Шла Светлая Седмица. Светлая… что мне до неё, Тёмному? Да, я уже не тот желторотый новичок, каким был полтора года назад. Да, Александр Кузьмич немало потрудился, объясняя мне, сопливому: и Свет, и Тьма – всего лишь изначальные силы мироздания, ни к Богу, ни к дьяволу никакого отношения они не имеют. «Думать, что мы, Тёмные, служим дьяволу, – вещал он, воздев поросший рыжими волосками палец, – это всё равно что путать зелёное и солёное. Хотя и то, и другое может быть разными свойствами одного предмета. Например, огурца. Андрей, ты теперь Иной, все человеческие измышления тебе теперь ни к чему. Нет никакого дьявола и нет никакого Бога. Во всяком случае, за всю историю Иных – а она длится столько же, сколько и история человечества, – никто из наших дьявола не видел, впрочем, как и Бога. Люди – те пускай веруют, им это даже полезно, это обеспечивает какой-никакой, а порядок. Но мы – иное дело. Иное».
Пусть так. Пусть ничего нет ни за облаками, ни под землёй. Но отчего же толкается под сердцем тёплая радость? Прямо как в детстве, в Чернополье. И кстати, в первом слое Сумрака уже несколько дней как скукожился, увял синий мох. Впрочем, пройдут святые дни, закрутится обычная суета – и мох воспрянет. Ведь и раньше так было.
Я размышлял обо всём этом, направляясь на бал. Можно сказать, в карете, хотя купленный на прошлой неделе возок походил на приличную карету так же, как мужицкий армяк на генеральский мундир. Впрочем, что за беда? Мне же велено раздражать общество? Вот и пожалуйста. Зато возок прочный, лёгкий, вдвоём с Тимошкой мы без особого труда можем вытаскивать его из луж. Иногда с крошечной долей магии – так, чтобы никто не заподозрил.
Ох, насколько проще было бы без Тимошки! В трезвом виде он ещё более несносен, чем когда нарежется в дубину. Вот сидит на козлах, воняет овчиной, луком и ещё чем-то неискоренимым. Протяжно поёт на одной ноте «Уж как выйду во поле» – а то ещё хуже, принимается рассуждать обо всём, что попадается ему на глаза. От рассуждений этих мухи дохнут. Я даже сквозь Сумрак смотрел – нет ли тут чего-то Иного. Нет, обычный человек, обычный дурак. Вот никак не соберусь его посечь… хотя по всем линиям вероятности выходит, что толку не будет ни малейшего. Лучше уж отправить его в деревню, заменив ясное дело кем.
Впрочем, дело-то как раз пока тёмное. Неделю уже ломаю голову, как бы дядюшкино задание выполнить, – и ничего путного не приходит. Да, как сделать так, чтобы Алёшка достался мне – более или менее понятно и даже не шибко сложно. Как привязать его к себе – и того проще. Понаблюдал я за ним из Сумрака, прикинул так и этак. Жаль, в мысли его не залезешь, из цветка души их не считаешь. Это всё дядюшкино заклятье закрывающее, точнее, побочное его свойство. Никто из нас не увидит в мальчишке задатки Иного – но никто и не может вытянуть из цветка его души больше, чем сиюминутное настроение. Между прочим, ахиллесова пята! Если вдруг какой Светлый захочет прочитать Алёшкины мысли и не сможет – поневоле задумается, что дело нечисто. Правда, я не мог придумать причину, зачем некоему Светлому вздумалось бы лезть в мысли этого самого обычного дворового парнишки.
Да, купить несложно. И привязать несложно. А дальше-то как? Что с ним, непосвящённым Светлым, нужно сотворить такое, чтобы в Сумрак он вошёл в безумном страхе, или в ярости, или в зверской похоти, или, вот как я сам, в отчаянии? Что с ним нужно сотворить – и не потерять притом его доверия?
Выходила логическая задачка про волка, козу и капусту – давал такую в Корпусе Нил Ильич, учитель арифметики и логики. Лет нам тогда было по двенадцать-тринадцать… и никто из класса не решил, хотя Ильич обещал за решение высший балл.
Ох уж этот бал! Я с большей радостью отправился бы в дозор, даже в компании с каким-нибудь оборотнем Петром Ивановичем… по крайней мере с ним ясно, как себя держать. А бал… помню, ещё в полку, стоишь дурак дураком, не знаешь, куда себя деть. Кого из дам прилично пригласить на танец, а кого – сочтут за оскорбление. Десятки глаз всяких матушек и тётушек, которые про каждого знают, кто наследник всех своих родных, кто завидный жених, в ком струится кровь особой голубизны, от Рюрика или хотя бы от Нарышкиных… а кто обычный дворянин, нетитулованный, и всего-то у него есть лишь одна деревенька в Симбирской губернии, сорок с чем-то душ, капитала девятьсот рублей – восемь лет шёл мне пенсион за трагически погибшего папеньку. Вот подойдёшь с таким грузом за плечами к какой-нибудь юной прелестнице – а она окажется, к примеру, троюродной племянницей светлейшего князя Потёмкина. И позор ведь, да? Никого не приглашать, сразу отправиться туда, где играют в карты? Так ведь кто играет – солидные люди в возрасте, отцы семейств. Молокососу вроде меня, лишь недавно выпущенному из Кадетского корпуса, в их компании не место. Вот и мнёшься, и жмёшься.
Здесь, впрочем, расклад немного иной. Дядюшка не просто посоветовал, а можно сказать, велел явиться на бал, который графиня Яблонская устраивала по случаю святых дней в своём городском доме.
– Пора тебе выходить в свет, – пояснил он, прихлёбывая из высокого стакана мадеру. – На других посмотришь, на тебя посмотрят. Знаешь, кто сказал «врага нужно знать в лицо»? Не знаешь? Вот и я не знаю, а сказано верно. Тем более напрямую дерёмся мы нечасто, всё больше дипломатия да разведка… В общем, представлю тебя графине. Ты только дурачка из себя не строй и не хами особо. Графиня ведь кое в чём дура дурой, а в чём-то хитра, как лиса из китайских сказок… да и из наших тоже.
В общем, я тоже был не прочь поглядеть на Великую Мать, как между собой называли её в тверском Ночном Дозоре. Графиня Виктория Евгеньевна Яблонская, вдова шестидесяти четырёх лет от роду… во всяком случае, так полагают люди. Высшая волшебница, вне рангов. Двадцать лет как возглавляет Ночной Дозор Твери, заменив на этом посту перебравшегося по неизвестной нам причине в Малороссию Великого мага Фому Никитича Булытникова. Весьма своеобразная, говорят, особа.
Ну и другие Светлые вокруг неё будут виться. Из наших же – только дядюшка да я. Остальных пускать в столь высокое общество сочтено неприличным. Что поделать, так последние годы сложилось, что почти все наши дозорные – мещане да купцы. Есть и из духовного сословия, впрочем, но им на балу тем более не место.
По словам дядюшки, пасхальный бал у графини – это многолетняя здешняя традиция. Иные Твери, и Светлые, и Тёмные, в этот день заключают нечто вроде перемирия… хотя и войны между нами давно уже особой нет, а есть та хитрая суета, которую дядюшка называет «большой игрой». Ему простительно, он же неумеренный поклонник шахмат. Подозреваю, для того он меня к себе из столицы переманил, чтобы иметь достойного партнёра. Хотя, по правде сказать, играет он куда как лучше.
За этими мыслями я сам не заметил, как доехал до места моего назначения. Дом графини, выстроенный в итальянском стиле, призывно мерцал разноцветными фонарями, укреплёнными на решётчатой ограде – это притом, что ещё не зашло солнце. Одно слово – Светлые.
Велев Тимошке сидеть смирно и никуда не отлучаться от лошадей, я покинул возок, вошёл в распахнутые ворота. Перед тем как подняться по мраморным ступеням к парадным дверям, поглядел на дом сквозь Сумрак.
Исчезли колонны, исчезла лепнина по стенам и над крышей. Мрамор преобразился в кирпич, чугунная литая ограда сделалась живой изгородью из какого-то удивительно высокого и удивительно колючего шиповника. Причём цветущего во всю силу – это в середине-то апреля!
Впрочем, долго разглядывать сумеречную грань дома я не стал. Поднялся, дёрнул шнур колокольчика, доложил о себе сунувшемуся на звон лакею – и немедленно был препровождён в общую залу.
Кажется, я прибыл позже всех, ибо зала напоминала гудящий пчёлами улей. Кого там только не было! Помимо благородного сословия обнаружилось несколько купцов побогаче (дядюшка, едва прибыл я в Тверь, сразу ввёл меня в курс дела и снабдил сведениями о наиболее почтенных горожанах). Видать, и впрямь графиня любит ломать устоявшиеся традиции. Чтобы купцов (и нарумяненных, разодетых жён их и дочек) пускали в дворянское общество! Раньше о таком я и помыслить не мог. Интересно, кстати, получается: для людей её сиятельство делает исключение, а для наших Тёмных – нет. Стало быть, сильно не любит.
– Вечно ты опаздываешь! – тронув меня сзади за локоть, прошипел невесть откуда взявшийся дядюшка. – Пошли, представлю тебя графине. И не забудь, как надлежит себя с нею держать. С остальными – сообразуйся с репутацией, которую мы тебе придумали.
И он чуть ли не силой потащил меня сквозь толпу нарядных дам самого разнообразного возраста, сквозь льющуюся из-за белоснежных шёлковых ширм скрипичную музыку, сквозь клубы сизого дыма от курящихся трубок – нюхать табак даже в этой провинциальной глуши уже выходило из моды.
Графиня обнаружилась на другом конце залы, она сидела в кресле возле устроенного на английский манер камина. Высокая, худощавая, с хитро закрученными тёмными – но с немалой долей седины – волосами. Длинные тонкие пальцы… серые цепкие глаза. Её бирюзового цвета платье поблескивало серебряными нитями. Юбок с кринолинами Виктория Евгеньевна, стало быть, не признавала. И не комнатная собачка свернулась у её ног, а самая настоящая рысь – не особо крупная, но, как я сразу понял, очень нервная.
– Вот, графиня, позвольте представить вашим очам нового нашего… гм… служащего, – сделав положенный поклон, зачастил дядюшка. – Андрей Галактионович Полынский, дворянин, гвардии поручик в отставке, занимался известным делом в столице, а с марта сего года поступил на государственную службу в тверской нашей Конторе… Весьма благонравный молодой человек… Надеюсь, придётся вам по сердцу.
– Утомил, Януарий… то бишь, ясное дело, Иван свет Саввич, – изрекла графиня, испытующе оглядывая меня. – Ведь поставил Круг Невнимания, к чему же экивоки? Ну, будь здрав, Андрей Галактионович, – протянула она ко мне руку, но, когда я наклонился поцеловать, резко отдёрнула её и щёлкнула меня двумя пальцами по носу. – Давай вот без человеческих глупостей! Дурацкий обычай – поцелуи все эти ритуальные. Унижают женское достоинство, подчёркивают нашу хрупкость, а стало быть, и неполноценность! Ну что, Тёмный? – Судя по характерному покалыванию затылка, она сейчас рассматривала меня сквозь Сумрак. – Третий ранг, да и второй не за горами. В столице, слыхала я, оскандалился? Пожалел дикую Светлую? Ай-ай, а ещё Тёмный! И с начальством не поладил, побежал спасаться к дядюшке под крылышко… Да ты не топорщь иголки, привыкай. Раз уж с нами тебе жить, то по-нашему и выть. Не раз ещё и подерёмся, и помиримся… Ладно, я на тебя поглядела, можешь гулять. С девицами потанцуй, шампанского выпей. А мы тут с Иваном Саввичем потолкуем о делах наших старческих.
Выставила, в общем.
Интересно, думал я, щелчком пальцев подзывая лакея с подносом, каково приходится Светлым, что служат под её началом? Она их так же конфузит?
От нечего делать я и впрямь пригласил на танец симпатичную дворяночку. Самарцева Екатерина Матвеевна, восемнадцать лет, дочь коллежского асессора Матвея Антоновича, служащего по акцизному ведомству. Мечтает о замужестве, о куче детишек, любит малиновое варенье и отчаянно трусит мышей. Всё это считал я в верхних слоях цветка её души. Закружить ей, что ли, голову? Заодно и поддержать репутацию повесы. Но… чего-то в девице недоставало. То ли живости, то ли ума… Потому, исправно отплясав с нею круг, я галантно поклонился и вклинился в компанию мужчин, возносящих поклонение Бахусу. Отдадим графине должное – вина были выше всяких похвал. Не то чтобы я особо тонкий ценитель, но пять лет в полку что-то же значат! Было там у кого учиться.
Конечно, поглядывал я и сквозь Сумрак. Иных было не так уж много, из Тёмных только мы с дядюшкой, Светлых же – человек семь, считая с графиней. Вспомнилось мне, как Александр Кузьмич объяснял: Иные встречаются редко, на десять тысяч обычных людишек приходится всего один Иной. И для не столь уж великого города Твери получалось, что нас тут собралось прилично. А если учесть и Тёмных, коих не позвали из-за худородности…
Чтобы развеяться, пошёл я проведать карточные столы. Играть, конечно, не собирался – но потереться возле, поглядеть на игру, послушать людей… впитать немножко силы. Тут уж я графини стесняться никак не мог: не чужое беру, а лишь поднимаю то, что само упало. Играют люди, волнуются, страшатся, обижаются, завидуют, негодуют… Чувства их бурным потоком утекают в Сумрак и там постепенно растворяются, точно капля чернил в тазу с водой. Растворяются – и становятся силой, которую мы, Иные, тянем оттуда. Но можно и напрямую, Великий Договор запрещает лишь незаконно её, силу, тратить, а брать и накапливать – пожалуйста. «Есть тут, брат Андрюша, однако же, и закавыка, – вспомнились самые первые уроки Александра Кузьмича. – Нельзя их, людишек, ставить в такие условия, чтобы чувства понуждать. Проще сказать, если ты их намеренно мучить и соблазнять для того станешь, то это уже нарушение параграфа двенадцать. Однако же если они сами… а ты просто рядом приключился, то всё по Договору».
Играли здесь в вист и карамболь, и не как у полковника Веенмахера, а по маленькой. Чтили, значит, указ государыни. Впрочем, и без того хватало чувств. Людская порода, что сказать? Проигравший пять рублей горюет так же, как и проигравший пятьсот. Ну или почти так же. Во всяком случае, тут есть чем подкормиться.
Я походил, поглядел на играющих, потом, сделав вид, что притомился, сел на удачно расположенный мягкий диванчик, обитый зелёным бархатом, и стал наблюдать ход игры за ближайшим столиком. То, что видны мне были только спины да затылки, не мешало ни в коей мере. Капелька магии – и видишь под рубашками карт их рисунки. Причём за эту капельку никто бы меня упрекнуть не смог – я же только подглядываю, а не превращаю, допустим, даму в валета. Не влияю на людей. Сижу, никого не трогаю, тихонько подбираю чувства, что они столь щедро выплёскивают в пространство.
Вскоре внимание моё привлёк немолодой мужчина, чей проигрыш достиг уже двадцати пяти рублей. Ему бы расстроиться – ан нет. Веселье, азарт, непристойные слова – это из него брызгало вволю, в этом он походил на фонтан в Петергофе… и при всём при том испытывал явное сладострастие. Невкусный, в общем, дядька.
Любопытства ради глянул я на цветок его души сквозь Сумрак – и долго сидел с разинутым ртом. Мужчина оказался Иным, Тёмным – но пока что не посвящённым. Судя по яркости – четвёртый ранг.
Пожалуй, стоило бы немедленно известить дядюшку. Нам в Дозоре лишний маг уж явно не помешает. Но вновь обуял меня дух противоречия, и поступил я не как должно, а как хотелось. То есть, развалясь на диванчике, внимательно разглядывал мужчину и сквозь Сумрак, и обычным зрением.
На вид было ему около пятидесяти. Высокий, плотный, парик сбился набок, и видны собственные его волосы, рыжеватые с сединой. Лицо красное – от избытка то ли чувств, то ли шампанского. Глаза маленькие, серые, и взгляд их чем-то напоминал Харальда в тот час, когда бранил он меня за Марью Глебовну. Руки длинные, наверняка сильные, пальцы толстые, как солёные огурцы из бочки… Одет богато и модно, однако на белых панталонах расплывается красное пятно от вина… а кажется, будто кровь.
Так-так… Кто же это у нас такой интересный? Внешность его ничего мне не говорила, хотя дядюшка и скинул мне из мозга в мозг портреты всей городской знати. Стало быть, заезжий господин. Однако раз приглашён на бал к графине, то не случайная, не залётная птица. Скорее всего помещик из Тверской губернии, нередко наезжающий из имения своего в город.
А меж тем таинственный незнакомец почуял мой взгляд и резко обернулся.
– Ба! А это что за птица? – вскричал он, хлопнув себя по ляжкам. – Почему не знаю?
Я встал с дивана, слегка поклонился.
– Андрей Галактионович Полынский, гвардии поручик в отставке, к вашим услугам. – Добавлять, что ныне служу я в здешней конторе Тайной экспедиции, пока было ни к чему. – С кем имею честь?
– Так ты что же, меня не знаешь? – изумился мужчина. – Да меня тут каждый знать должен, я тут всё вон как держу!
Чтобы показать как, он сжал правый кулак и звонко хлопнул по нему левой ладонью.
– Сдаётся мне, что его высокопревосходительство господин генерал-губернатор Николай Петрович Архаров выглядит несколько иначе, – усмехнулся я. – И то же касается городского головы, графа Скавронского. Вас же, простите, не имел доселе чести знать. В Твери обретаюсь меньше месяца, – добавил я примирительно.
– Ну, так уж и быть, на первый раз прощаю, – расхохотался неудачливый игрок. – Князь Модест Яковлевич Корсунов, здешний помещик. Чинов не занимаю, ибо все чины мне до ветчины! Передо мной и без того здесь трепещут! А ты, поручик, давай-ка сюда, за столик. Переведаюсь с тобой в картишки, пощупаю, что ты за гусь.
