Виталий Калин
Как это было
Среди наших женщин началось какое-то беспокойство: некоторые из них были на фронте, другие отправлялись в эвакуацию из разбомбленных городов – они узнали этот звук. Я тоже узнал его, он был похож на тот, который мы слышали с Володей ночью, когда вышли посмотреть на бомбежку. Сейчас он был намного громче и злее. Звук усиливался и приближался к нам со стороны заходящего солнца. Сначала показалось несколько черных точек, которые какой-то волнистой линией приближались к нам. Я, не отрываясь, смотрел на эти точки, как они, постепенно увеличиваясь, превращались в подобие птиц, гул заполонил все вокруг, он сильно отдавался в голове, заложил уши, и кроме этого страшного рева я ничего не слышал. Потом послышались разрывы. Где-то сбоку и впереди нас прозвучал еще ряд взрывов, которые мы увидели; над станцией выросло несколько столбов: внизу пламя, а наверху страшный черный дым. Очень прямые, они как-то странно поднимались кверху. И только вверху дым бесился, рвался хлопьями в разные стороны. Эти взрывы-столбы шли от станции в нашу сторону четко по прямой линии. Вот ближе, ближе, еще один взрыв и еще один где-то сбоку, недалеко от нас.
Самолеты шли на большой высоте. Когда были над нами, они рассыпались веером в разные стороны, и рев моторов стал удаляться. Возле нашего вагона слышны были крики, визги, детский плач, все куда-то бегали, перемещались с места на место, кто-то прятался под вагоном, другие – под деревьями.
Когда шум удалявшихся самолетов стал затихать, мы увидели, что со станции в нашу сторону движется вагон, толкаемый паровозом. Он мчался все быстрее и быстрее, вот он уже близко. Всем показалось, что он сейчас врежется в нас, но паровоз, отчаянно свистя, со скрежетом и визгом стал замедлять ход, но все-таки довольно сильно стукнулся в наш вагон. Громко лязгнули буфера, наш вагон от удара сдвинулся со своего места, с паровоза спрыгнул комендант поезда с криком: «Все в вагон!». Быстренько собрав разбежавшихся пассажиров и прокричав еще раз «Быстро все в вагон!», комендант схватил меня за шиворот, втолкнул в распахнутую дверь теплушки, и наш поезд с двумя вагонами и паровозом сзади стал быстро набирать ход, удаляясь от станции. Поезд наш помчался с бешеной скоростью, так быстро мы еще никогда не ездили. На передней площадке нашего вагона оказался человек с рупором и фонарем, он что-то кричал другому человеку в нашем вагоне, а тот в окошко подавал какие-то сигналы машинисту.
Мы отъехали от станции уже на приличное расстояние, когда сквозь стук колес и дребезжание вагонов услышали отдаленное гудение идущих самолетов и новые взрывы где-то вдалеке. Потом мы услышали звук самолета над нами и рядом с поездом несколько взрывов.
Поезд наш временами резко сбавлял скорость и двигался очень медленно, потом опять рывок и бешеная гонка и так несколько раз; иногда над нами с ревом проносился самолет, где-то были слышны разрывы.
Мы все сидели в темном запертом вагоне и вслушивались в эти звуки. Потом вдруг стало тихо: ни разрывов, ни воя самолетов, только мягко постукивали колеса. Человек на передней платформе нашего поезда что-то отчаянно кричит в рупор. Поезд наш замедляет ход, колеса стучат все медленнее и тише, вот легкий толчок и поезд останавливается.
Все сидят, как завороженные, напряженно прислушиваются, слышен только плач и крик детей. Снаружи раздаются голоса, какие-то стуки, скрежет железа. Открывается дверь, и при мягком свете летних сумерек мы видим вокруг тот немыслимый беспорядок и свалку, которые образовались в вагоне при нашем поспешном бегстве. Комендант вручил дежурной фонарь «летучая мышь», велел устраиваться на ночлег – все заботы оставить до завтра.
Летнее утро – раннее: я проснулся от громких разговоров, хруста какого-то железа. Я вышел из вагона, стал озираться – мы находились в лесу. После грохота и ужаса вчерашнего дня тишина была такая ласковая, нарушаемая негромким птичьим щебетом.
Где-то впереди паровоза копошилась группа людей, оттуда изредка слышались команды и звуки работ, которые и разбудили меня.
В том вагоне, который приехал к нам, были рабочие-путейцы, обслуживающий персонал этой станции. Сзади паровоза, примерно в 200-300 метрах оказалась воронка от бомбы – это глубокая яма немного в стороне от рельсов; рельсы взрывом не были тронуты. Но под ними осыпалась земля в эту воронку. Началось восстановление пути, которое заняло несколько дней, после чего наш поезд с двумя вагонами медленно возвратился на станцию. Когда мы вылезли из вагона, то были поражены произошедшими здесь переменами. Всюду запах гари и обилие черного цвета, даже земля под ногами была покрыта слоем какой-то жирной сажи. Уцелело только одно здание, все остальные были разрушены, кругом громадные воронки от разорвавшихся бомб, покореженные платформы, вагоны, искромсанная техника. Шла разборка завалов, восстанавливали уничтоженные пути. Вагон наш поставили на окраине станции, ближе к лесочку, где много деревьев было покрыто черным налетом, а у некоторых кверху торчали изуродованные сучья, как обгоревшие черные руки. Сколько мы там простояли, я не помню – наш вагон постоянно перемещали с места на место, но вот мы, наконец, куда-то поехали – медленно, рывками, толчками. Какое-то время спустя добрались до маленького разъезда, где нас прицепили к большому поезду.
Вот так пропажа поезда, которая очень обеспокоила мою маму, выглядела глазами и ушами ребенка, потому что, кроме увиденного, было много разговоров окружающих об этом случае.
После такого запомнившегося мне события, много лет спустя, я часто беседовал с разными людьми, рассказывая им об этом эпизоде во время войны. Много вопросов возникало у тех людей, с которыми я беседовал, как случилось, что не было сопротивления этому налету, где же зенитки, которые ты видел на платформе рядом со своим вагоном: ведь это глубокий тыл, война шла уже на границах СССР, и как туда попали фашистские самолеты? Да у меня и самого, будучи ребенком, возникало много сомнений, похожих на эти, в которых я тогда не мог разобраться.
Когда мы приехали на эту разрушенную станцию, все разговоры были только об этом событии. Говорили, что после второго захода наши самолеты отогнали фашистов, были слухи о том, что начальника станции арестовали, некоторые говорили, что он погиб при бомбежке; была версия о шпионах, которые донесли немцам, что на этой станции много ценных стратегических грузов.
В голове у меня полная неразбериха – все наши прошлые детские разговоры о событиях, показанных в военной хронике, ничего общего не имели даже с краешком той войны, которую я увидел собственными глазами. А что касается нашего расследования, последовавшего много лет спустя, почему не было вооруженного сопротивления этому налету, то тут несколько причин: во-первых, это был глубокий тыл, люди расслабились, может быть, просто разгильдяйство; что же про зенитки, то ведь они не сопровождали наш вагон, вероятно, я видел их, когда мы находились в составе другого поезда.
Что же касается фашистских самолетов, забравшихся так далеко вглубь нашей территории, то я расскажу версию этого события, когда дойду до описания другого налета на наш поезд, используя некоторую документальную информацию и соображения моих знакомых летчиков и участников войны, сделанные ими в 70-х годах.
А сейчас немного о другом. В начале 30-х годов Гитлер стал строить шоссейную дорогу Берлин-Кенигсберг. По этому проекту она должна быть замаскирована раскидистыми деревьями, ветки которых, разрастаясь над дорогой, закрывали бы сверху вид на ту технику, которая двигалась по ней.
Дорога была предназначена для танков, отправляемых на восток. Большая часть этой дороги была построена. Наша разведка знала об этом, и к концу войны, когда потребовалось переправлять большие резервы и грузы с востока на запад страны – при строительстве дорог были попытки использовать немецкий опыт.
В конце 60-х годов мы с друзьями много путешествовали по русскому северу. Побывали в Усть-Цильме, Печоре, Ухте. Среди многочисленных встреч и знакомств запомнилось общение с человеком, который в течение долгого времени, еще с военных лет, руководил строительством железных дорог, которое велось силами заключенных, а позже к ним добавились и немецкие военнопленные. Он рассказал нам о том, что когда проектировщики вели дорогу выгодным, самым оптимальным путем, то к таким условиям, как рельеф местности, характер грунта и т.п. от железнодорожного руководства страны было добавлено указание по возможности использовать крупные лесные массивы и лесные полосы для прохождения поездов.
И, вспоминая эту разгромленную станцию и наш маленький поезд, спрятавшийся в лесу, я подумал: может быть, это было замаскированное убежище для неких грузов, переправляемых на фронт. К этой версии склоняет и то, что железнодорожные пути в этом лесу заканчивались, мы стояли недалеко от массивного шлагбаума, за которым был густой лес. Т.е. это была обычная железнодорожная маневровая ветка, отводящая поезда от большой станции под защиту русского леса.
Но если это так, было такое решение сталинского наркома путей сообщений, и оно как-то выполнялось, то сколько жизней было спасено за время войны с помощью такой маскировки. Вот и в нашем случае люди, находившиеся в двух вагонах, и я в том числе, остались живы.
И еще такие размышления. В конце 40-х годов в стране развернулась кампания по созданию лесозащитных полос, которые по своему назначению должны были сохранить почву от выветривания, а может быть, и здесь существовала некая оборонная инициатива; ведь это было время, когда Черчилль с Трумэном готовились нанести атомные удары по 50 советским городам, чтобы раз и навсегда покончить (как они говорили – с коммунизмом, а в уме держали – с Россией).
Но узнав, что у нас тоже есть атомная бомба – не посмели.
А сейчас я расскажу о второй воздушной атаке на наш поезд. После той страшной бомбёжки, когда мы покинули разгромленную станцию, наш поезд мчался более суток, нигде не останавливаясь. Ночью он стоял где-то довольно долго и по громкой радиосвязи повторяли несколько раз, чтобы пассажиры не выходили из вагонов. Поэтому, когда на следующий день, во время остановки было объявлено: стоим до вечера, занимайтесь хозяйством, многие с радостью покинули вагон. Я с женщинами из нашей теплушки отправился набрать воды. Кипятка на этой станции не оказалось, и мы стали искать воду. Кто-то обнаружил большой ручей с запрудой, крикнул нас, и мы пошли туда. Набрав воды и доставив ее в вагон, я решил погулять и осмотреть поезд.
В этом поезде, кроме грузовых вагонов и различных закрытых платформ, оказался пассажирский синий вагон с большими окнами. Этот вагон охранялся солдатом с оружием, а около него виднелись небольшие группы офицеров в красивой новой военной форме. Вагон прицепили к нашему поезду накануне; говорили, что в нем едут выпускники военных училищ на фронт. Вокруг поезда активное движение, много рабочих и военных перемещается вдоль вагонов, что-то разгружают с больших тележек, звучат вопросы, команды. Много народа разбрелось по окрестностям, сидят на травке, переговариваются, смеются.
Идя к своему вагону, я почувствовал, что, как будто под влиянием невидимой волны, пробежавшей вдоль поезда, все люди прервали свои занятия, разговоры и, как по команде, обернули головы в конец нашего состава. И в наступившей тишине я услышал тихий знакомый вибрирующий гул и затем крик: «Все в укрытие, под деревья!» Другой голос так же громко призывал: «По вагонам!» Потом все эти призывы, команды соединились в непонятный хор голосов, визга и грохота, который как ураган пронесся вдоль состава. Кто-то полез в вагоны, другие побежали под ближайшие деревья. Я добежал до своего вагона, остановился в растерянности – куда же бежать, до ближайшего дерева далеко, а лесенку, по которой мы поднимались в вагон, уже убрали и пытались закрыть нашу раздвижную дверь. Станция как-то быстро опустела, видны были только последние бегуны, перемещавшиеся в разные стороны, да брошенные тележки.
Я посмотрел в конец нашего состава. Низко, прямо над дальним лесом, виднелись две маленькие черные птицы, они делались все больше и больше, как-то плавно покачивая крыльями, расходятся в стороны, опять сближаются и неукротимо приближаются к нам, рев от моторов все громче и громче. Так, как бы танцуя или играя, они идут на бреющем полете; кажется, что сейчас они заденут деревья или столкнутся друг с другом. Вот они скрылись за высокими деревьями и сейчас же вынырнули оттуда; они вырастали прямо на глазах.
Я с интересом смотрел на эти перемещения. Вдруг один из них круто ушел в сторону, потом вверх и по спирали, ввинчиваясь в небо, стал удаляться. В это время заработали зенитки, я их слышал в Горьком, но там они были далеко от меня и стреляли как-то не все разом. Здесь же они находились где-то близко от нас, и их неторопливые очереди, да еще с диким визгом и грохотом, слились в непрерывный продолжительный взрыв, который никак не кончается. Другой самолет быстро вырос в размерах и вот уже громадной черной птицей промелькнул над нашим вагоном. Этот самолет был не такой, какой я видел в Горьком, скорее, он был похож на большой крест с закругленными краями, с коротким задним крылом, из которого хлестало пламя, и тянулась струйка черного дыма, как след этого самолета. Он был такой злобный и страшный, как некий хищник, бросившийся на меня. Он пролетел так низко, что, казалось, заденет поезд. Меня обдало жаром от пламени, а в голове прозвучал оглушительный хлопок, ударивший по ушам. После этого наступила тишина, все звуки куда-то исчезли. Странное ощущение – эта тишина давит на голову изнутри, а где-то рядом в одном ухе тонкий непрекращающийся свист. Опустив голову, я увидел, что в нашем вагоне какой-то человек, высунувшись в полуоткрытую дверь, машет мне руками; я вижу по его открытому рту, как он кричит, но я не разбираю что. Меня подняли в вагон, дали мне воды, все что-то говорили, хлопали меня по щекам, давали нюхать какое-то лекарство.
В поезде был доктор, который осмотрел меня, заставил пожевать сухарики, ковырял чем-то в ушах, двигал пальцем перед моими глазами, вертел мою голову в разные стороны. Но я по-прежнему ничего не слышал, и наступившая мертвая тишина в моей голове как бы распространялась по всему телу, неся успокоение и какую-то сонную расслабленность. Мне дали выпить таблетку.
Немного погодя я почувствовал, что засыпаю, глаза у меня были открыты, и передо мной проходили картины с впечатлениями от всего увиденного за сегодняшний день. Все наши жители вагона, офицеры, путейцы, плачущие дети, доктор с какой-то палочкой – все кружились, проплывая передо мной. Иногда эти расплывчатые, исчезающие фигуры пересекали большие черные птицы или самолеты, кружащие в мертвой тишине в замедленном темпе, как в неком ритуальном танце. Последнее, что я увидел, было знакомое лицо соседки по вагону, которая осторожно прикрыла мне глаза.
Проснулся я от ощущения, что наш поезд, сильно раскачиваясь, очень быстро едет. Надо мной склонилась моя сопровождающая – она что-то говорит, я попытался сказать, что хочу пить, мне подали стакан с водой. Сделав несколько глотков, я поперхнулся и закашлялся; что-то плюхнуло в голове, ушах и прошло куда-то в горло. После этого у меня неожиданно восстановился слух, я услышал все звуки и разговоры вокруг.
Со станции мы давно уехали, поезд наш быстро едет, колеса мерно постукивают, все слышится хорошо и четко. Я поинтересовался, что случилось с самолетом, который пролетел над нашим вагоном – я думал, что он врежется в наш поезд. Меня успокоили: «Этот самолет был сбит и рухнул недалеко от станции. У тебя была легкая контузия, которая случилась при налете, и ты был единственный пострадавший во время этой атаки, но так как ты уже восстановился, можно считать, что жертв и раненых у нас нет».
Для меня же эта атака двух «камикадзе» осталась очень ярким событием, отложившимся надолго в моей памяти. Закрываю глаза и вижу, как вспышку: страшная черная птица с пламенем на хвосте, заслонившая собой все небо, промелькнула надо мной, оставив тонкий черный след, который быстро стал расширяться, превращаясь в дрожащий, извивающийся хвост черного дыма над нашим поездом. И вот это зрелище, занявшее всего несколько секунд, впечаталось в мою память, как некая страшная зарубка или клеймо внутри меня, которое ничем не уберешь, не выведешь. Причем, никакого страха в этот момент не было, может быть, я по малолетству просто не понимал опасности, вероятно, я воспринимал эпизод с самолетом как чудо, мистерию, что-то от колдовства или как продолжение страшных сказок.
После моего прибытия в Баку все эти авианалеты стали обрастать подробностями от моих сопровождающих – некоторые их них переписывались с мамой, да и общее развитие, по мере взросления, позволяло смотреть на события не только глазами ребенка, но анализировать многое на основании жизненного опыта.
К 1944 году большая часть территории СССР была освобождена. Красная Армия приблизилась к границам государства и громила врага, который, свирепо огрызаясь, убирался с нашей земли.
Мои друзья-летчики воевали на юге: Ростов, Одесса, Донбасс, Крым; они много рассказывали о тех жестоких боях, которые проходили там. Противостояли им, кроме немцев, многие европейцы, которых покорил Гитлер, обещав им по хорошему куску пирога от разгромленной России. Это румыны, испанцы, итальянцы, норвежские и финские фашисты, югославские усташи, отметились там и братушки-болгары.
Испанцев к тому времени практически разгромили, их «Голубая дивизия» перестала существовать, итальянцы разбегались, болгары, волею своего царя Бориса, заключили мир со Сталиным в 1944 году и фактически вышли из войны, стали опять братушками до 1989 года. Американцы после многолетних колебаний решили, наконец-то, открыть второй фронт в Европе: высадились в конце лета 1944 года в Нормандии. До освобождения Европы от коричневой чумы оставалось десять месяцев.
В мировой истории на протяжении тысячелетий действовал принцип: «сильный всегда прав», отсюда все «права человека» у того, кто сильнее. В связи с этим мне вспомнился такой эпизод. Когда кто-то из приближенных Сталина доложил ему, что Римскому Папе не понравится его решение (не важно, какое), он ответил: «А сколько у Папы дивизий?» Вот такая обстановка в мире была тогда, во время моего путешествия. Немецкая разведка знала о наших военных заводах, расположенных за Уралом, в Горьком и некоторых других городах, где производилась военная техника, к этому времени превосходящая по надежности и многим другим параметрам фашистское оружие, и немцы всеми силами пытались разрушить эти предприятия. В течении войны они совершали свои налеты с территории оккупированной Украины, где было много военных аэродромов.
Когда же немцев погнали с Украины, их авиация перебазировалась в Румынию, которая в то время была большой европейской бензоколонкой, снабжавшей фашистов горючим. Бомбардировки наших объектов в тылу стало выполнять сложнее, но все-таки иногда они находили прорехи в противовоздушной обороне и проникали вглубь нашей территории.
Впоследствии, обсуждая с родственниками, знакомыми эпизод нападения на станцию и наш поезд, было высказано много домыслов и разных предположений о случившемся. А настоящий «разбор полетов» с мнениями профессионалов завершился только в начале 70-х годов. К тому времени многое из секретов нашей войны было уже известно: в основном из рассказов очевидцев и участников военных действий. Меня же по-прежнему интересовал вопрос: почему те воздушные бомбежки, которые меня застали в Горьком, происходили ночью, а налеты на наш поезд – днем, когда враг уже почти разгромлен, и наше превосходство в воздухе было подавляющим? Ответ, на первый взгляд, казался ясным, но не совсем простым: дело в том, что ночные бомбардировки безопаснее для атакующих, и, хотя страдает точность бомбометания, больше шансов, что тебя не собьют.
Ведь большинство наших оборонных объектов, находящиеся в тылу, были защищены от атак с воздуха. Конечно для нападавших остаётся опасность попасть под огонь зениток, но, если тебя прожектор не обнаружит, можно успешно сбросить смертоносный груз. Остаётся у атакующих другая проблема- как обнаружить цель, которая надёжно замаскирована. Я как-то упоминал, что у немцев хорошо работала разведка- они имели в нашем тылу большую сеть агентуры, которая выводила на цель их самолёты.
Ночной полёт в 40е годы- это проявление высшего пилотажного мастерства. Бомбардировщик, который ведёт штурман по приборам в полной темноте, может выйти в заданный квадрат площадью в 1кв. км., но с учётом различных навигационных погрешностей может оказаться и в квадрате 10х10 км.
И тут нужна сигнализация с земли, где-то поблизости должен находиться человек с ракетницей, или установленный радиомаячок – это последнее звено в долгой и длинной цепочке связи с фашистскими штабами, и другими координаторами, и информаторами немецкого подполья.
Т.е. каждая ночная бомбардировка, проведённая в тылу нашей страны, была в большой мере результатом работы вражеских разведчиков и наших завербованных предателей.
В конце войны этой агентуре стало сложнее работать, линия фронта постоянно перемещалась, освобождались оккупированные города и поселки, да и подразделения Смерша (смерть шпионам) успешно работали, вылавливая шпионов и нехороших граждан, которые им помогали. В этой большой шахматной партии Смерша с немецкой разведкой был небольшой минус в том, что в их сети часто попадали просто исполнители, которые за небольшую плату, буквально «за чечевичную похлебку» выполняли поручения вражеских агентов.
После окончания войны трудовые лагеря были переполнены этими людьми, жалкими, растерянными, пошедшими на предательство от жадности или безысходности, которых заключенные называли «стукачами» или «ракетчиками». Долго в лагерях они не пробыли, некоторых случайно оступившихся выпускали на волю.
А тот налет на станцию, когда мы спрятались от него в лесу, выполнялся или по наводке таких предателей, бывших среди работников станции, или немецких разведчиков, находившихся в нашем тылу, которые внимательно наблюдая за этим объектом, сделали свои выводы о его значимости для наших войск. Идя на эту атаку, фашисты знали, что поблизости нет нашей авиации, которая могла бы защитить станцию, нет и зениток; очень удачно выбран момент для нападения, может быть, связанный с некими срочными погрузками, перемещением ценных грузов. И с точки зрения военных летчиков, это была очень хорошо организованная операция. Вероятно, был выбран наименее безопасный маршрут для пересечения линии фронта, продуман план отступления, а что касается слухов о том, что наши самолеты разогнали фашистов, это не совсем так. Вражеские самолеты, скорее всего, отбомбились и благополучно ушли, а наши истребители вступили в бой с охраной бомбардировщиков, которая отвлекла их на себя. В этой тщательно подготовленной и проведенной операции удача сопутствовала врагу.
Во втором случае, рассказанном мной про нападение двух самолетов, это была уже не бомбежка, а просто атака на «гоп-стоп», плюс случайное пересечение разных интересов и чьих-то неизвестных судеб. Скорее всего, эти истребители были из эскорта бомбардировщиков или проводили разведку. Обнаружив такую заманчивую цель – большой поезд на станции, решили его атаковать. Обычный прием для истребителя, не имеющего бомб: спикировав на небольшую высоту, пройтись над поездом на бреющем полете, поливая его огнем из своих пушек или пулеметов.
Тот самолет, который свернул в сторону, вероятно, почувствовал какую-то опасность, может быть, увидел зенитки и с большим мастерством, продемонстрировав высший пилотаж, ушел из опасной зоны; второй же самолет продолжил свой последний смертный полет над поездом. По-видимому, к этому времени пилот был ранен или убит.
Вот так завершился «разбор полетов» спустя четверть века после этого события, обогатив меня той информацией и знаниями о войне, которыми я делюсь с читателями. Еще я узнал, что моя контузия с потерей слуха была довольно распространенной травмой в начале войны на фронте. И сейчас немного подробностей об этом.
В начале войны в госпитали привозили много раненых с жалобами на потерю слуха и также много «самострелов» – это когда кто-то стреляет себе в руку, ладонь, в ягодицу навылет, чтобы отдохнуть в госпитале, хоть на время избавиться от того страха и ужаса, который ждет его на передовой. Это время очень тяжелое для страны: отступления, потери, много неразберихи и на фронте, и в тылу. Сначала эти фокусы проходили, потом быстро разобрались, как отличить «самострел» от боевого ранения и наказание за это ужесточили. Помните про начальника Березкина? «Высшей мерой наградил его трибунал за самострел».
А вот с глухотой было не так все просто. Особенно в начале войны, когда еще не было опыта воевать и лечить в полевых условиях. С этой травмой попадали в госпитали танкисты, ведущие огонь из замкнутой кабины танка, артиллеристы, аэродромная обслуга, встречающая приземляющиеся самолеты – это, так сказать, штатные ситуации, но ведь шла война, и получить такую контузию в бою мог каждый. Конечно, голову защищали касками, различными шлемофонами с плотными наушниками, ушанками и инструкциями о том, что надо открывать рот при таком воздействии на уши. Диагностики в прифронтовых госпиталях тогда никакой не было, и разобраться – симуляция это или серьезная травма практически невозможно. В госпиталях таких «глухарей» скапливалось столько, что не оставалось места серьезным раненым, у которых, как говорится, все на виду, а не где-то там в ухе. Тогда руководство ужесточило наказание для всех симулянтов, а не только для «самострелов».
Поток «глухарей» резко снизился, люди предпочитали воевать глухими, чтобы в результате врачебной ошибки не попасть под трибунал. Возможно, у многих, как и у меня, слух какое-то время спустя восстанавливался, но и после войны в течение многих лет я встречал людей, которые на фронте потеряли слух.
Я еще расскажу о разных интересных людях, с которыми встречался в своей жизни, а пока вернемся в наш поезд, вернее вагон, преодолевший к этому времени половину пути моего сложного возвращения домой. Меня часто спрашивали родственники и одноклассники, – что ты ел во время этой поездки. Но об этом в моей памяти, кроме нескольких эпизодов, почти ничего не сохранилось. Помню только некоторые каши из полевых кухонь и как меня «мамка» угощала лепешками с молоком. И все… Из вкусовых ощущений больше ничего не сохранилось. Но так как я был старожилом этого вагона, конечно, я наблюдал и хорошо помню, чем питались попутчики и сам процесс приготовления пищи.
Основа всему был кипяток, который имелся на некоторых станциях. Доставив этот кипяток в вагон, им заливали разные сухие смеси, из которых получались такие блюда, как гороховое пюре, крупяные, мучные каши и супы с непонятными комочками. Частенько во время долгих стоянок разжигали костер, на котором заваривали чай, варили картошку, и можно было приготовить самый вкусный деликатес за все время нашего путешествия – омлет из яичного порошка.
Иногда женщины получали на некоторых станциях бутылочки с молоком для грудных детей и наборы разных смесей. Попадались пакеты с иностранными надписями, где ко всяким сухим порошкам было добавлено несколько галет, а также сухое молоко и яичный порошок, в некоторых пакетах был сахарин и две таблетки в прозрачной целлофановой упаковке. При раздаче этих продуктовых наборов присутствовал комендант станции, который изымал эти таблетки из наборов, объясняя, что эти таблетки не для женщин и детей. Ну а кое-кто проносил их в наш вагон контрабандой, и потом часто были большие обсуждения для чего и от чего эти таблетки. Учителя, бывшие среди нас, перевели, что эти таблетки можно употреблять, даже если они находились в воде не больше 24-х часов.
Об этих съедобных наборах осталась память где-то в самом уголке моих детских впечатлений о войне, но в 60-е 70-е годы неожиданно вдруг оживилась и вновь напомнила о себе. Знакомые летчики, перегонявшие транспортные самолеты «Дуглас» в Советский Союз, рассказывали, что перед вылетом эти борта загружались разными товарами, которые американцы нам поставляли по ленд-лизу. Среди этих товаров были и знакомые мне продуктовые пакеты, а один пилот оставил этот пакет как память о своих перелетах из Америки. В нем оказались и неизвестные таблетки в герметичной упаковке. Я открыл продуктовый пакет и почувствовал легкий неуловимый запах – такой аромат остается иногда в коробках из-под сладостей. Вероятно, пакет был закрыт много лет, сохраняя этот стойкий запах, или же такая версия, что хитроумные американцы уже тогда имели возможность создавать стойкие химические ароматы. А около таблеток оказался русский перевод инструкции, сделанный во время войны. Предписывалось применять эти таблетки в случае крайнего истощения, психологической подавленности, кроме того они снимали стресс, устраняли тревогу, поднимали настроение. Там еще много чего было обещано, причем на двух или трех языках. Поневоле задумаешься, а что это такое было на самом деле. Волшебное снадобье или просто рекламный трюк союзников по антигитлеровской коалиции: авось, купят, не разбираясь, в общей куче. По крайней мере, общаясь с фронтовиками, я ничего не слышал о заявленных чудесных свойствах этих таблеток. А у меня сложилось такое мнение: после создания своего национального напитка кока-колы американцы всячески превозносили и рекламировали его чудодейственные особенности. Возможно, эти неизвестные таблетки, созданные на основе колы, из этого же ряда.
Вот так мой рассказ про «меню» наших пассажиров увел меня немного в сторону, но напомнил мне о некоторых других подробностях нашего быта. Проехав в этом поезде больше месяца, я уже знал, что электричество для освещения мы получаем от динамо-машины, расположенной под вагоном и соединенной с колесами, поэтому, чем быстрее вагон едет, тем ярче святят лампочки. Когда вагон стоит, колеса не крутятся, динамо не работает, света нет. Но в углу вагона стоял большой ящик, заполненный электробатареями, над ним – лампочка с отражателем и выключатель. Это было аварийное ночное освещение, предназначенное для стоянок, но включали его только в экстренных случаях, обычно же вагон освещался керосиновым фонарем «летучая мышь», который находился у дежурной.
Вообще, в нашем вагоне существовала какая-то ненавязчивая дисциплина и порядок – особенно в 1–ю половину поездки, когда большинство людей ехало подолгу и быстро привыкало к предъявляемым требованиям. Например, нельзя было стирать в вагоне, плескаться, умываться, пользоваться зажигалками; в обязанности дежурной входило утром и вечером подметать пол в вагоне, она же во время дежурства, которое длилось сутки, являлась смотрящей за фонарем «летучая мышь».