Виталий Калин
Как это было
После окончания боев на Кавказе, во время ремонта на железной дороге, пути, идущие на юг, разделились на две ветки, одна из которых ушла в сторону, а через несколько километров, как бы сделав петлю, опять соединялась с основной веткой. На той ушедшей ветке была организована остановка по названию Майдан. На этом Майдане по выходным, праздникам собирались жители окрестных населенных пунктов: там торговали, играли музыканты на небольшом помосте, имелись лавочки для зрителей и длинные торговые ряды с разложенным товаром, сюда же пригоняли всякую живность. Окрестное население считало, что на этом месте с незапамятных времен, собирались люди на большой торг.
Говорили, что когда восстанавливали дорогу, некий местный начальник добился, чтобы железную дорогу провели рядом с этим майданом, и теперь поезда, идущие на юг, сделав небольшой крюк, могли заехать на эту ярмарку, а спешащие скорые могли проехать мимо, в 3-4 километрах от неё.
Подразделение Смерш, в котором служил Павел, обладало тогда многими правами и привилегиями. Например, офицер Смерша, будучи младшим по званию, мог задержать подозреваемого офицера, находящегося на высокой должности и старшего по званию. И местное руководство очень уважало и оказывало всяческую помощь «смершистам». Так их «за глаза» называли солдаты и офицеры в армии, относились к ним настороженно и где-то даже побаивались.
Как-то раз, в какой-то праздник группу, в которой находился Павел, пригласили посетить народные гулянья на этом Майдане. Всю войну, пока рядом шли боевые действия, было не до ярмарок, но, когда наступило спокойное мирное время, и люди стали налаживать разрушенное хозяйство, возобновились многие обычаи и обряды, которые испокон веков существовали у народов Кавказа. Павлу часто приходилось ездить в этих местах, но их подразделение всегда куда-то спешило, и поэтому всегда старались проехать более быстрым и коротким путем.
Рассказывая нам о посещении Майдана, Павел очень образно, хорошим литературным языком рисовал картину, которая появлялась перед нами. Павла удивило обилие народа: множество торговцев овощами и фруктами, между торговых рядов размещались сапожники, точильщики ножей, жестянщики-чеканщики, портные, что-то примеряющие, на маленьких столиках красовались папахи, джорабки, в воздухе витал запах жареного мяса, где-то поодаль резали баранов и тут же их разделывали.
Прибывших встречала большая группа людей, их приветствовали, жали руки, обнимали, а посередине большой утоптанной площадки на небольшом помосте сидело трое или четверо музыкантов: звучали переливчатые ритмы барабана, и лилась восточная мелодия, то затихающая, то взлетая высоко-высоко в небеса, как будто звала куда-то и хотела поделиться какой-то своей, только ей одной известной радостью. Это была заздравная мелодия, приветствующая почетных гостей. Там Павел впервые услышал эту музыку, которая мне показалась знакомой. В течение празднества эта мелодия звучала еще несколько раз, и, рассказывая нам это, Павел часто упоминал её название на местном диалекте.
Увлеченный его рассказом, я мысленно пытался представить все это: точильщика с его громоздким станком на плече, женщину с красивой яркой джорабкой, надетой на растопыренную ладонь, высокого человека в папахе со сталинскими усами, который с рупором в руках перемещался среди этого столпотворения: кого-то встречал, кому-то указывал, кем-то распоряжался, а в целом уверенно и ненавязчиво, как тамада или дворецкий руководил этим праздником.
В моей голове маленькой искоркой мелькнула мысль, что я тоже когда-то это видел.
Этот вечер воспоминаний и наших юношеских планов как-то незаметно перешел в ночь. Свадебная музыка, так беспокоившая нас, уже не играла бравурно и громко, как в день моего приезда; будто услышав наши пожелания, а может, просто музыкантов сморила усталость. Мама давно уже спала, Павел покинул нас ещё раньше, а мы с ребятами, уже простившись, все вспоминали что-то очень важное, недосказанное и никак не могли расстаться.
Наконец, я остался один, вышел на балкон. Свадебные гости разбрелись куда-то, прежнего веселья уже не было, только один музыкант тянул какую-то тягучую, грустную мелодию. На небе мутным блином мерцала луна; по балкону после дневного зноя пробегал живительной прохладой легкий ветерок.
Сна не было – слишком много впечатлений за эти два дня, да и рассказы Павла что-то разбередили в моей душе, и я мучительно пытался найти связь между увиденной в моем воображении картиной ярмарки с теми персонажами, которые прошли передо мной.
После прошлогодней беседы с дядей Жорой, я уже знал о своих сложных взаимоотношениях с Луной, и, хотя усталость валила меня с ног – я стоял и заворожено смотрел, как меняется её тусклый, матовый цвет; легкий флёр, закрывающий её диск, то усиливался, то исчезал куда-то, превращался в дымку, туман. И это мягкое мерцание луны как-то успокаивающе подействовало на меня, унося легкое возбуждение и треволнения, оставшиеся после поездок и наших бесед с друзьями и Павлом.
Свадебная музыка устала и успокаивалась: всё тише, тише… И вот уже мертвая тишина овладела всем большим городом и опустилась на наш дом.
Разбудили меня громкие крики – Мааацони! Молокооо! – звучавшие во дворе. Кричали два разных голоса: мужской, каким-то баритоном, и женский, высокий и писклявый. Они старались кричать отдельно друг от друга, но иногда кто-то не выдерживал паузы, и они орали вместе: получалась забавная, запутанная фраза, что-то вроде «Комацомонило».
Тогда снабжали город по утрам молочными продуктами из ближайших селений и так случилось, что посетили наш двор оба конкурента. Недовольство на то, что нарушили мой сон, немного смягчилось весельем от этой их «фразы-мелодии», звучавшей как кусочек китайской оперы. Но сделав такое наблюдение, за весельем последовала бодрость, а в бодрость уже и спать не хочется, да и голос мамы с перечнем дел, которые мне предстоят сегодня, завершил моё пробуждение.
Начинавшийся день был хлопотный: в школе получили учебники, наша мальчишечья компания издали с интересом наблюдала за стайками девочек, с которыми нам предстояло учиться. Поиграли в баскетбол в одно кольцо, посоревновались в бросках – прежнюю точность за лето потерял, но ничего, наверстаю. Во время игры все орали громче обычного, старались прыгнуть красивей и выше друг друга, демонстрировали разные коронные финты, имевшиеся у каждого и краем глаза, поглядывали на девчонок. Они следили за игрой, но как-то отстранённо и осторожно, ну подумаешь, баскетбол – это конечно забавно, но ведь есть занятия поважней и поинтересней. А всё выглядело так, как будто это они нам разрешили поиграть и теперь наблюдают что из этого получится. Напрыгавшись и нарезвившись, мы вернулись к новостям и разговорам. Началось обсуждение новых учебников, знакомства и вопросы… вопросы…
Я вспомнил про разные хозяйственные поручения мамы и отправился их выполнять. К обеду я, покончив с делами, вернулся домой. Усталость сморила меня окончательно, есть не хотелось, напившись холодной воды, я отправился в зимнюю комнату и обессиленный, свалился на постель. После душного и жаркого дыхания раскаленного асфальта, тело приятно ощущало прохладу моего ложа и легкими, невесомыми волнами погружалось в ленивое, сладкое забытье.
Но с головой творилось что-то странное: все события прошедших двух дней крутились там, беспорядочно сменяя друг друга. Сбор урожая, тяжелая поездка по горам, свадьба, встретившая меня, затихающая музыка в моей голове, бешеный велосипедный спуск на длинном уклоне трассы перед заводом Шмидта, где мы обгоняли машины, баскетбол, школьные и городские новости, стайки девчонок в белоснежных фартуках на нашем школьном дворе, ночные беседы с Павлом и друзьями и все эти как-бы увиденные мной персонажи с Майдана: дворецкий-тамада, торговцы, точильщики, музыканты на помосте, и вот уже усатый тамада водит меня по торговым рядам и дает пробовать разные фрукты, виноград, который почему-то имел вкус смородины, которую я ел в далеком военном детстве. Что это было: сон или я все это так ярко представил?
Я потерял ощущение где я нахожусь: сплю у себя дома или оказался на ярмарке, причем кадры со своим гуляньем я видел как-бы в двух вариантах: первый – я участник этого действа, хожу озираюсь, что-то пробую, беседую с кем-то и воспринимаю все это так, как и должен воспринимать ребенок шести лет, каким я был во время своего путешествия. Другое «зрелище-видение», что я вижу все происходящее со стороны, всю панораму ярмарки сверху, а про гуляющего там ребенка, я знаю, что это я. Такое вот раздвоение личности и перемещение во времени.
И в то же время совершенно осознанно понимаю, что я сплю и в этом моем сладком, безмятежном сне, какой случается в детстве, после большой усталости, просматриваю очень странный сон. Вижу во сне себя, как я пришел усталый и едва добравшись до кровати, рухнул на нее и стал медленно погружаться в потусторонний мир. Некие остатки мыслей, приглушенных и невнятных звуков, то ли шёпота, то ли шуршанья в очень медленном перемещении кружатся вокруг и где-то в невидимой дали, в мироздании, подобно дыму или облакам, растворяются.
А мне в моем сонном забытье видится весь этот балаган с Майдана, изображение которого вдруг приобрело объемность и глубину. Это была выразительная картинка, черно-белая с серыми оттенками, как на хорошей фотографии, но она не была устойчивой, слегка вибрировала, легонько тряслась и колыхалась, будто плавая на волнах. Я стал внимательно рассматривать темный кувшин, стоящий на торговом помосте. Он, изредка покачиваясь, стал приближаться ко мне, делаясь все четче и рельефней. Я протянул руку к нему, чтобы поближе рассмотреть рисунок на нем, и он превратился в знакомый мне черный грузинский кувшин, стоящий на тумбочке возле моей тахты. Поняв, что это уже не сон, я вернулся из своего видения и вынырнул из другой реальности в свою нынешнюю жизнь.
Как бы плавая в некой невесомости, я ощутил прикосновение к чему-то таинственному, непонятному. В то время, о котором я рассказываю, я был очень увлечен мистикой Гоголя, Эдгара По, и во многих странных явлениях жизни, где присутствовали события и интриги на грани волшебства, хотелось разобраться, понять суть происходящего. Вот и сейчас, после пробуждения, все увиденное мной в этом полусне, полубреду казалось каким-то волшебством, и мне подумалось, что раз я это увидел однажды, надо попробовать, не смогу ли я усилием воли руководить этим зрелищем, ну, например, просмотреть ещё раз участников этого действа, приблизить некоторые кадры, да и вообще узнать, что будет дальше. Я уставился на кувшин, стоящий на тумбочке, напряг всю свою волю и произнес: «Ибн Хаттаб, Сим-Сим, открой дверь в ту реальность», прищурил глаза и затем снова открыл их, рассчитывая вновь увидеть Майдан, но тщетно…
Кувшин твердо стоял на тумбочке, вокруг была привычная домашняя обстановка, а тот потусторонний мир, в котором я только что побывал, оставался закрытым для меня. Моя ли память создала всех этих воображаемых персонажей, или они существовали сами по себе и неведомая сила, а может быть Высший Разум показывают мне эти события, помимо моей воли? Почему мозг, который только что показывал мне эти события, отказался вернуть меня к увиденному, хотя я всеми силами, огромным напряжением воли пытался его заставить продолжить показ? Да и вообще, что это – сон или картина, созданная в моей голове моим воображением?
Мир сновидений очень интересовал меня, я уже из своего опыта просматривания снов, открыл себе некоторые правила или особенности своих сновидений. Почти все, вернее громадное большинство снов выглядели черно-белыми, как плохие фильмы послевоенного времени, но были редкие исключения. Когда я из Горького приехал в Баку и уснул у мамы на плече, я увидел цветной сон и в дальнейшем мне иногда снились цветные сны, но не часто, может быть несколько десятков за всю мою жизнь. Я очень интересовался этим явлением, пытался разобраться с чем это связано, но так ничего и не узнал. Следующая особенность моих сновидений, они как немые фильмы – нет никаких звуков, музыки, речи. Если во сне слышна музыка или разговор – это значит, что звуки проникают извне и сон заканчивается, наступает пробуждение. Иногда в сновидениях, являвшихся мне, как правило, в неких стрессовых ситуациях, во время болезни, были звуки самые разные, но это я не отношу к полноценному сну, скорей всего – это звуки, слышимые мной во время этого полусна, полубреда.
И ещё – ощущение вкуса какого-либо продукта во сне отсутствует, хотя плоды, фрукты, разные печеные изделия могли присниться, но абсолютно никаких вкусовых ощущений и запахов. И вот, зная все это, гуляя по своему сну, попробовав виноград, я чувствую вкус смородины. Вернувшись из той реальности, пробудившись, ещё какое-то время я ощущаю во рту и на губах кислый ягодный вкус. Расставшись со своими видениями меня начинают одолевать сомнения: виноград не имеет такого вкуса, да и проведя в Баку около девяти лет я ни разу не видел смородины, не то что пробовать её. Вкус смородины во рту скоро прошел, но осталась память о нем, а беспорядочные мысли в голове продолжали кружиться, пытаясь помочь мне разобраться во всем увиденном.
К этому времени я уже обладал некоторым жизненным опытом, многое видел и слышал, кое-что почитал, общаясь с разными людьми, учителями, иногда находил у них вразумительные ответы на некоторые непонятные явления, но там, где приходилось соприкасаться со странными видениями, которые мне показывал мозг независимо от моей воли, возникало стойкое непонимание друг друга. Мне казалось, что вот я сейчас расскажу обо всем произошедшем подробно и человек, у которого жизненного опыта и знаний побольше, легко мне все это объяснит; примерно, как врач, которому ты рассказал о болезненных симптомах, что тебя беспокоят, и он найдет способы помочь тебе и начнёт лечение. К тому же хотелось поделиться тем чудом, к которому ты прикоснулся и даже увидел его, но часто бывало, что собеседник не проявлял интереса к твоему рассказу или просто не воспринимал то, что потрясло тебя.
И вспоминая все это, я инстинктивно чувствовал, что мне никто не поможет, надо самому разбираться, пока все эти видения и впечатления свежи в памяти. В своих недавних летних чтениях (тогда на лето школьникам задавали и рекомендовали прочитать около сотни книг мировой и русской классики) я открыл для себя Шерлока Холмса, а дядя Жора, занимаясь со мной математикой, привил мне метод логичного мышления, рассуждения, построения и в конечном счете решения некого скрытого смысла или истины.
Итак, рассуждаю по Холмсу примерно так: как я мог оказаться на этом Майдане, ведь я приехал в Баку в 1944 г, а Павел, рассказывая нам о нем, побывал там после войны, скорее всего в 1946-47 гг. Вывод: в то время, о котором рассказывал Павел, я не мог там оказаться. Но если я там не был, да и всего этого не было, то, о чем задача, почему этот рассказ и видения так зацепили меня и никак не отпускают. Во время этих моих размышлений, как бы противореча моими логичным выводам, в нашем дворе послышалась знакомая мелодия, возвращая меня опять к этому Майдану. Чертовщина какая-то: весь этот мой «дедуктивный» метод рассыпается, не успев начаться, вместе с условиями задачи.
Ладно, оставим пока Майдан в покое и вернемся к другому чудесному явлению, вкусу смородины на губах во время моего сна или видения. Я стал перебирать события моей жизни в обратном порядке с целью выяснить: где и когда я пробовал эту ягоду? Коротко просмотрев мою жизнь в Баку, я сразу исключил этот период из подозреваемых. Все ягоды или почти все вокруг были сладкие; не стоит перечислять их, а те, которые с кислинкой – гранат, ежевика, незрелый черный тут, кизил, их вкус со смородиной не спутаешь.
И вспоминая все это, я пришел к выводу, что ощущение вкуса смородины могло у меня остаться только от раннего детства, моего пребывания в Горьком. У нас перед домом в садике, где росло несколько больших деревьев, по которым мы лазили, среди разросшегося дикого кустарника, пряталось несколько кустов красной смородины. Эти ягоды мы не любили: изредка сорвав их, надкусывали и выбрасывали – они были очень кислые, а нам всем в это голодное время постоянно хотелось сладкого. Воспоминания вернули меня в наш старый дом с мезонином на улице Семашко, где я провел три года своего такого интересного детства, полного всяких сомнений и открытий. Я постарался избавиться от беспорядочных мыслей в своей голове и всех этих странных видений вокруг меня и стал последовательно вспоминать события моей жизни. Начал я с моей прошлогодней поездки в Горький. Собственно говоря, особых событий тогда не происходило. Дом наш и двор, где мы собирались, оставались такими же, как и семь лет назад, только все окружающее показалось мне каким-то маленьким, не настоящим. Аида к тому времени покинула наш дом – её родители получили новую квартиру в другом районе, никто не знал, где она живет сейчас, но мы при встречах часто вспоминали некоторые случаи из наших занятий и походов. Мне же казалось, что у каждого из нас остались свои впечатления и мнения о нашей вожатой, которыми никто не спешил делиться.
А я в это время заново открывал для себя город: бывали в Центре, на Почайне, много гуляли в Кремле и на Откосе, ловили донками стерлядь на песчаных волжских отмелях под горой и иногда мимо развалившегося Печерского монастыря совершали большой поход вокруг города и через деревни Печоры, Подновье, Кузнечиху, Лапшиху возвращались домой. Бывало, по пути, мы набирали в окрестных лесах и перелесках грибов и ягод. На наших привалах мы ели собранные ягоды, запивали их водой из родников, бежавших по склонам правого берега Волги и размышляли о том, какая жизнь ждет впереди каждого из нас. Вокруг были возделанные поля, плантации картошки, помидоров, яблоневые сады. Разрастающийся город ещё не добрался до этого тихого мира, а звонкая тишина, царившая вокруг, создавала ощущение какой-то тревоги, и ты, подобно первобытному человеку, попавшему в незнакомые дебри – не знаешь, что принесет тебе это таинственное безмолвие. Лишь ближе к вечеру окрестная тишина нарушалась звуками колокольчиков, издаваемых стадами, возвращающихся с лугов, да изредка, как выстрелы, доносились щелканье кнутов и ругань пастухов.
Вот так, эти воспоминания о прошлогодней поездке в Горький, увели меня от видений с Майдана, спать уже не хотелось, а моя своенравная память уводила меня все дальше и дальше, показывая события давно прошедшего времени. Дал ли я ей установку на воспоминания о вкусе смородины, или у неё свой «дедуктивный» метод, кто знает? И вот уже я стою, окруженный ребятами, возле своего дома на улице Семашко перед отправкой в Баку в 1944 г. В моих руках узелки, все мне что-то передают – это вещи, необходимые в дороге, я их укладываю, мне помогают Лида и тетя Нина. Уже все собрано, уложено, мы отправляемся на вокзал. Я несу маленький узелок с большими ценностями, подаренными мне друзьями, там лепешки от Володиной бабушки, перламутровый складной ножик и цветные карандаши с маленьким блокнотом.
Дальше мои воспоминания стали плавно перемещаться по всем последующим событиям моего путешествия. В моей голове хранилось около десятка выразительных картин-эпизодов об этой поездке, всю жизнь не покидавшие меня. Самые запомнившиеся – это алюминиевое поле на кладбище самолетов и как я забрался в настоящий самолет; это как «мамка», нагруженная всяким скарбом и с ребенком на шее появилась в нашем вагоне; серый страшный самолет с крестами, промелькнувший над нашим поездом и черный, дымный хвост над ним, который все ширился, метался и, казалось, закроет все небо. Запомнился мне и черный смазчик, подсадивший меня в самолет и его своеобразная хромающая походка, когда он медленно удалялся от меня, хорошо помню короткую приятную беседу со смазчиком-инженером, и как мы с ним простились за руку. Помню тот ужас, охвативший меня, когда я в начале поездки не мог уснуть, смотрел в окно на ветки, шуршащие по вагону, и переживал, что поезд заблудился в этом мрачном лесу и теперь не знает куда ехать. Помню, как во время своей болезни, очнувшись, я видел тусклый огонек на ящике с батареями или мерцающий трепетный огонь фонаря «летучая мышь», а вокруг мелькали яркие световые пятна от наружных фонарей, прожекторов и, если поезд ехал быстро, они скользили по стенам, потолку, мелькали как молнии. На стоянках эти блики и вспышки как-то успокаивались, переставали моргать, мельтешить, и создавали какой-то странный ирреальный мир, заполненный незнакомыми фантастическими предметами, а я мучительно вспоминал, кто я такой, как я здесь оказался, и что такое находится вокруг меня.
Все эти эпизоды, хранившиеся в разных уголках моей памяти существовали как бы независимо от меня и мне казалось, что иногда события моей нынешней жизни перекликаются с этими давними воспоминаниями. Это выглядело так, как будто зримые эпизоды, запомнившиеся мне, находили отклик в современной жизни и зрелищах вокруг меня, а некая таинственная сила, руководящая моей памятью, показывала их мне с целью напомнить о том «как это было».
Когда в зрелом возрасте я увидел на фото в разных ракурсах проект оперного театра в Сиднее, мне показалось – это что-то очень знакомое и где-то я это видел. Жизнь у меня тогда была довольно активная, заполненная самыми разными делами и заботами. Я особо не размышлял об этом своем наблюдении и, может быть, скоро забыл бы его. Но как-то на вечере поэзии в Политехническом музее в Москве, где блистала четверка модных молодых поэтов, услышал такие строки:
А за окошком в юном инее
Лежат поля из алюминия.
Эта строфа, словно током передернула меня с головы до ног, мои мысли унеслись на десятки лет назад, и я снова увидел эту запомнившуюся станцию с авиационным ломом. Тогда, возвращаясь в свой вагон, я оказался на небольшой площадке между платформами и какими-то железными конструкциями. Утреннее солнце, пробившись через деревья, попадало на часть платформы и целую гору металла, наваленного на неё.
Коричневая платформа светилась пурпурными, кровавыми оттенками, а весь этот алюминиевый лом имел очертания некого странного железного цветка, из которого в разные стороны торчали плавные закруглённые плоскости, то ли крыльев, то ли гигантского гребного винта, а некоторые изгибались как согнувшиеся подувянувшие лепестки. Солнце, пробиваясь через листву, играло розовым утренним светом на некоторых металлических деталях цветка, а в тех местах, куда солнце не попадало, таился черно-синий мрак. Я долго стоял и смотрел на это зрелище; странное чувство владело мной – что за чудо создало этот по-своему красивый железный цветок? Я отошел немного подальше от платформы, сменив точку зрения, и обернулся…
Вся эта груда алюминия превратилась в каких-то перекошенных, сшибшихся в жестокой схватке железных птиц и из этого клубка в разные стороны торчали острые ласточкины хвосты, скрюченные когти, клювы, ошметки потрепанных крыльев. Так эти два образа бесформенной кучи металла надолго отпечатались в моей голове и впоследствии, я как-то интуитивно чувствовал, что смысл любого явления, истины познается с разных точек зрения.
Когда я увидел этот запомнившийся мне оперный театр в Сиднее, я был уже взрослым зрелым человеком, озабоченный разными проблемами, трудом, хлопотами. В это время я все реже вспоминал свою детскую поездку, а строки А. Вознесенского, при внимательном прочтении, оказались просто красивой поэтической метафорой, не имеющие отношения ни к алюминиевым полям, ни к алюминию, но они вернули меня к впечатлениям моего давнего путешествия, память о котором хранилась все прошедшие годы.
А серебристая куча металла, в которой я увидел железный цветок, сразу напомнила мне почему этот авангардистский театр в Сиднее показался знакомым – те же крылья, лепестки, паруса. И театр казался мне уже не просто знакомым, каким- то чудесным образом я чувствовал свою неуловимую причастность и любовь к этому выразительному произведению архитектуры и, увиденный мной давний железный цветок, в моем сознании волшебным образом преобразился в Сиднейский оперный театр.
Вот и эта преследующая меня восточная мелодия, как будто хотела напомнить мне что-то, а я нутром чувствовал, что неспроста она ко мне привязалась. А может быть моя память ведет свое расследование и, каким-то своим, одной ей известным методом, помогает мне.
Мой рассказ об этом ярком эпизоде с оперным театром отвлек меня от всех странных событий, которые происходят со мной после приезда из Чухур-Юрта, пора мне возвращаться к своему расследованию. Я пробежал еще раз по некоторым событиям моей давней поездки, но память так ничего нового не показала. Я очень устал от этих дум и воспоминаний…День клонился к вечеру, душный разогретый южным солнцем воздух проникал в открытую дверь моей комнаты, прикрыв дверь, я больше не стал ложиться и, наконец, почувствовал, что очень хочу есть.
Порыскал на кухне в поисках еды – разогревать пищу мне было лень и, налив полкружки белого сухого вина, добавил туда воды, взял краюху свежего белого хлеба с хрустящей румяной корочкой, громадную помидору, присланную дядей Жорой, отрезал ломоть брынзы и стал обедать, или правильнее сказать перекусывать. Насытившись, я снова улегся на свою тахту и собрался сладко поспать после всех бурных событий последних двух дней.
Проспал я до вечера, очнувшись, услышал, как во дворе играет свадебная музыка, может быть это она меня и разбудила. Кроме музыки никаких звуков. Наш дом окутала какая-то ленивая тишина – не слышно ни детских криков, ничьих разговоров, беготни, как будто верхние этажи погрузились в волшебную спячку. Был тот вечерний, предзакатный час, когда раскаленный солнцем асфальт создавал вокруг себя воздушное жаркое покрывало, и этот жар добирался до верхних этажей. Пройдет еще несколько часов, пока прохладный легкий ветерок с моря разгонит эту духоту.
Поворачиваясь с боку на бок, мой взгляд упал на половину недоеденной помидоры. Она лежала на тарелке, разрезанной стороной опираясь на сыр и хлеб, и с моей точки зрения казалась каким-то чудесным образом возродившейся целой помидорой. Мне хотелось посмотреть на нее с другого ракурса, но лень было двигаться, расслабленное сонное состояние сладко продолжалось, а я в каком-то полусне упорно смотрел на эту помидору.
Воистину, какие-то чудеса преследуют меня второй день, подумал я, вот уже и помидора попалась волшебная – её ешь, а она возрождается, как в сказке. Я внимательно смотрел на помидору, слегка двигая головой в разные стороны, как бы пытаясь заглянуть за отрезанную половинку. Было желание встать и посмотреть: возродилась она или мне это только кажется, умом я понимал, что этого не может быть, но какой-то внутренний голос подзуживал меня, встань и посмотри, сегодня много странных явлений на грани чудес, и все может быть. Я вспомнил наши вчерашние посиделки с Павлом, друзьями, и как мама, когда мы пробовали разные помидоры упомянула, что приехав в Баку из Горького, я несколько лет не ел помидоры, их вкус казался мне очень противным, несъедобным. Я смотрел на эту разрезанную помидору, а зрением и сознанием ощущал ее как целый, тяжелый, мясистый плод.
Смотрел я на нее очень долго, потом взгляд мой, не отрываясь от помидоры, переместился сквозь нее на то, что находилось за ней. Какие-то перемешанные плоскости, книги, коробки, цветная драпировка возле кувшина, все это как фрагменты некого странного натюрморта, стали растворяться в полумраке, превращаясь в давний, забытый уголок моей теплушки, где я, сидя на матрасе, прислоненном к стенке, держу в руках этот неизвестный мне плод. Когда я, заручившись методом Шерлока Холмса начал расследование всех этих странных явлений, память четко показала все события моей прошлогодней поездки в Горький и коротко провела по воспоминаниям моего давнего детского путешествия, но я нисколько не приблизился к ответу на вопрос – почему эта музыка кажется мне знакомой, а все эти рассказы о Майдане так затронули меня. Вместо этого моя неуправляемая память упорно показывала мне помидору и усадила меня с ней в этот товарный вагон – теплушку, который девять лет назад в течение почти трех месяцев был моим домом. И вот по воле моей памяти, оказавшись в теплушке, среди знакомых лиц моих попутчиц, я полностью отрешился от всех сегодняшних проблем и как-бы перенесенный машиной времени, оказался в другой реальности. К этому времени я преодолел большую часть своего такого сложного, непонятного маршрута.
Позади было тяжелое расставание с «мамкой», битва за «Тедди», я остро ощущал свое гнетущее одиночество, которому способствовала изменившаяся обстановка в вагоне: некоторые женщины, к которым я привык за долгую поездку, покинули нас, а вновь прибывшие, как мне казалось, несли какое-то безразличие и отчуждение вокруг себя, и тоска, поселившаяся в моей душе после всех этих детских обид на непонимание окружающих, никак не хотела покидать меня.
Я много гулял на остановках, с интересом наблюдая как меняется пейзаж, как по мере приближения к югу, где-то вдалеке виднелись снежные горные вершины, а нас окружали невысокие зеленые холмы с громадными раскидистыми деревьями, в купах листьев которых прятались маленькие зеленые плоды, впоследствии я узнал, что это были поспевающие грецкие орехи. Станций, как таковых, почти не было, попадались небольшие развалившиеся строения, какие-то бараки или склады за колючей проволокой, иногда мы ехали по ровной, гладкой степи, где не было растительности, никакого жилья, да и вообще не ощущалось присутствия человека.
Как-то мы стояли несколько дней на запасных отводных путях, пропуская встречные поезда: шли очень длинные составы, которые толкали два паровоза. А на нашей остановке рядом с нами оказался очень странный вагон. Он немного похож на нашу теплушку, но внутри у него были какие-то отсеки, перегородки, коридорчики, в отличие от нашего он имел несколько больших окон. Это был передвижной госпиталь, который вдруг оказался центром нашей стоянки: часто его окружал народ, подошедший послушать музыку, звучавшую возле этого вагона. После рева длинных грохочущих составов, проносящихся мимо нас, как бальзам на душу ложились звуки гитары, балалайки, гармони, на которых иногда пели и играли не только раненые, но и медики в белых халатах.
В то время, о котором я рассказываю, музыка была довольно редким явлением окружающей жизни. Проведя в Горьком три года своего военного детства, я ни разу не слышал на улице, посещая другие дома, игру на каких-нибудь музыкальных инструментах. Как-то будучи в гостях у одного мальчика, я увидел на стене гитару его отца, который был на фронте. Я знал, что это музыкальный инструмент и мне очень хотелось потрогать его и побренчать на струнах, но мне категорически запретили ее трогать. Приятель и его мама объяснили мне, что эта гитара неприкосновенна, и если кто-то будет трогать ее, то наш отец не вернется с войны. Вот такая наивная народная примета, как последняя надежда на чудо. И этот запрет свято соблюдался.