bannerbannerbanner
Сегодня – позавчера

Виталий Храмов
Сегодня – позавчера

Полная версия

– Да. Как говорил товарищ Ленин: «Социализм – это учёт и контроль».

– Ты больше нигде так не ляпни. Ленин так не говорил.

– Так, где я на учёте состою? Кто меня контролирует и довольствовать должен? Хотя бы пока, до выписки, в денежном и одёжном-обувном довольствии.

– Да, об этом стоит, как ты говоришь, потереть?

– Перетереть.

– Откуда ты словечек этих набрался? Или вспоминать начал что?

– С мира по нитке – нищему рубаха. Ничего пока не вспомнил. Так нахватался. Не парься!

– Что? Я не в бане.

– Да это тоже значит – не забивай головы. Ну, так что, не забудешь?

– Да уж постараюсь.

– А насчёт баньки ты напомнил – я ведь знаю, что это. Буквально кожей почувствовал. Смотри мурахи какие. Наверное, баню я люблю. Аж жар по душе прошел!

– Всё-таки вспомнил! Память возвращается! Это же просто замечательно.

– Да, ништяк!

– Что?

– Неплохо, говорю. Тем более, надо решать скорее. Воевать мне надо, Натан. Всю жизнь я к войне готовился, а сейчас – здесь. А там щеглы, жёлторотые неумехи гибнут пачками. Воевать мне надо, Натан.

Во как я в легенду вжился!

– Да услышал я тебя, отстань. Как ты говоришь – «отвали»? – фыркнул Натан Аароныч и пошёл к корпусу госпиталя.

А я откинулся на спинку лавочки, зажмурился, вдохнул чистый горячий летний воздух. Хорошо-то как здесь! Спокойно. Где-то война, ещё где-то сумасшедший, бешеный двадцать первый век, а здесь всё тихо, спокойно, как во сне.

На душе тихо, но тоскливо – скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь там погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей – общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли! Уж убьют, мучиться перестану.

Отступление от повествования

Телефонный разговор:

– Как там объект? Проявил себя?

– Нет. Рвётся на фронт.

– Похоже, твоё чутьё тебя подвело.

– Нет, Объект – чужой. Личность полностью не соответствует легенде.

– Ознакомление с личным делом?

– То-то и оно, ещё больше всё запутало. Человек слишком сложно устроен для старшины Кузьмина. Знает то, чего старшина знать не должен, но не знает того, что должен знать. Полная оторванность от жизни. Хотя языком владеет в совершенстве. Думает по-русски, это я тебе точно говорю. Но в речи использует множество необычных словесных построений и иноязычных включений, но произносит их искаженно, обруссеченно.

– Обруссеченно? А ты не так?

– В этом-то и дело. Я же подолгу бываю за рубежом, слух у меня к такому привычен.

– Ну, так что скажешь?

– Никак я не пойму. Связи его не проявляются. Будем ждать?

– Подождём.

Телячья отбивная. О том, как дело само находит не успевших спрятаться

Ночьью опять был налёт. Разбудила воздушная тревога. Повыбежали, кто мог, на улицу, попрятались в щелях. Дело было уже к утру, посвежело. В одной пижаме да спросонья казалось холодно. Аж трясло. Сдерживался, как мог – подумают – боится старшина Кузьмин. А этого нельзя допустить никак. Авторитет надо блюсти.

Я, расталкивая людей, выбрался из щели.

– Куды, окаянный!? Убьют жа!

– Убили уже, – буркнул я в ответ.

Шел без цели, просто чтобы согреться. Подошёл к полуторке, заглянул в кабину. Во! Фуфайка! Еще тёплая – видимо, водитель ею укрывался. А спал в кабине. Во, как в ней тепло! С трудом, одна рука в гипсе, нога не гнётся почти, накинул на плечи ватник, залез в машину. Пригрелся и уснул. Просыпался только от разрывов бомб, но тут же засыпал опять.

– Э, болящий! Вылазь!

– А?!

– Вылазь, грю! Ехать надо.

– Поехали.

– Без тебя. Тут дохтур едить. Вылазь.

– Куда поедешь?

– На вокзал, знамо куда. Людишек бомбами побило, за ними поедем.

– Я с вами.

– Да куда тебе! Самого таскать надо. По макушку в бинтах, всё туда же. Вылазь, грю!

Я вылез. Обошел машину. Задний борт был открыт. Кое-как влез в кузов. Сел на доску-лавку, перекинутую меж бортами. В кузове лежали носилки. Подошли люди. Натан, судя по голосу, сел в кабину. В кузов запрыгнули двое медсестричек.

– Ой! – взвизгнули они. – Кузьмин! Вы что тут делаете?

– Тише, девчонки! С вами еду. Может помогу чем.

– Да на кой ты нам?! Раненых таскать? Самого хоть таскай! Только место занимаешь.

– Да я только туда. Обратно своим ходом.

Девчонки прыснули.

– Каким своим ходом? Ты тут-то еле ковыляешь! Да и кто тебе позволял покидать госпиталь?

– Девчонки, не сдавайте! Не могу я больше на одном месте. Как птица в клетке.

– Ладно, птица. Раз птица – петь будешь. Умеешь?

– Нет.

– Тогда, извини. Натан Ааронович!

– Умею, умею. Только я не певец. Даже не певун. Скорее выпевун.

– Ната!..

– Ладно, ладно! Согласен! Что же вам спеть? Ну, давай вот это:

 
Идти во мгле туда, где свет,
Ни сил ни веры больше нет.
Ты берег, призрак в море лжи.
На самом дне я, но я жив!
Взошли в душе моей кусты.
Вот всё, чего добилась ты.
Но если ты простишь обман,
Я знаю, – светом станет тьма!
Стрелы слова – не отпускай моей руки,
Фразы в ветра – не бросай!
Стрелы слова – вера моя, мои грехи,
Крик небесам: не бросай!
 
 
Я солью был в твоих слезах,
Тоскою жил в твоих глазах.
Я знаю – нет пути назад,
Я предавал, не веря в ад.
Сожгли в душе моей кусты.
Любовь – зола, надежда – дым,
Закрыв глаза, на самый край
Без сожаленья брошу рай!
 
 
Стрелы слова – не отпускай моей руки,
Фразы в ветра – не бросай!
Стрелы слова – вера моя, мои грехи,
Крик небесам: не бросай!
 

Девчонки были впечатлены. Так и сидели, выпав из реальности.

– Красиво как!

– Сам сочинил?

– Да вы что! Мне такого не дано. Слышал просто. Сейчас вспомнил.

– А кто сочинил?

– Дашь слова переписать?

Что им сказать. Что это песня группы «Плазма»?

– Нет, не дам. Песня очень старая, наверно дореволюционная. Слышали: рай, ад, душа? Как ваш комсорг отнесётся к этим устаревшим и вредным понятиям?

– Я и есть комсорг, – ответила одна.

«Опа! Вляпался в жир ногами».

– Но мне очень понравилось. Хотя, наверное, да. Слова переписывать не будем. Так запомним. «Я солью был в твоих слезах, тоскою жил в твоих глазах…»

– Давай ещё!

– А долго ехать? Станция вроде рядом была.

– Рядом. Но объезжаем. Там дорогу разворотило. Коротенькую спой, – почти приказала одна, та, что комсорг.

– Ну, пожалуйста! – взмолилась другая.

– Ладно. Коротенькую, забавную. Островского читали? «Отчего люди не летают, как птицы?»

 
Отчего люди не летают, как птицы?
Оттого, что отрастили большие ягодицы,
Оттого, что нелётная погода,
Оттого, что ползать нынче мода!
Люди, люди, люди не летают!
Люди, люди, люди не летают!
 

А вот творчество Шнура комсомолкам не понравилось.

– Почему это не летают? Многие летают. Лётчиков сейчас много.

Они были возмущены. Наверное, они слишком хорошие, эти девчонки. Открытые, наивные, искренние. А вот нас, крайне циничное поколение, двести раз обманутое, сотни раз кинутое, потерявшее всякие идеалы, эти песенки забавляли.

На станции был форменный хаос. Что-то горело, всюду бегали люди. Что где, понять было решительно невозможно. Но Аароныч с медсестрами, похватав носилки, рванули куда-то. Я за ними. Куда там! Пока я ковылял, чуть не сбиваемый с ног бегающими, как в безумии, людьми, их и след простыл. Я же вышел на станционные пути.

Бог ты мой! Это что такое? Это что за рельсы такие? Я и не видел таких ни разу. Низенькие, тонкие шпалы в путь лежат редко, балласт зарос сплошь травой. А-афигеть! Да и рельсы короткие – 12,5 метра поди, а может короче. А мы 25-метровые Р-65 вручную меняли. А в них в каждом метре те самые 65 кило и есть. Только хребты трещат да лома гнуться. А эти соломинки и голыми руками можно менять. Как в страну Лилипутию попал: подкладочки, накладочки – меленькие.

Шипя перегретым паром, как гигантские паровые утюги, паровозы пытались растащить свалку составов со станции. Подойдя ближе, увидел неприглядную картину: горящие, исковерканные вагоны, сброшенные с путей, огромную воронку, перегнутые рельсы, тянущиеся в небо, тела людей всюду, в разной степени сохранности. И суета. И тушили, и растаскивали, уносили раненых, оттаскивали погибших. А с другой стороны воронки орал белугою какой-то хмырь в тёмном мундире, не то чёрном, не то темно-синем, в фуражке с красным верхом, на стайку перепуганных бабёнок с путейским инструментом в руках. Те в слезы ревели.

Я на некоторое время «завис». Не приходилось мне ещё видеть растерзанные тела людей. А тут их ещё и много. Отпустило меня, огляделся. Мертвым уже не помочь, надо для живых что-нибудь делать.

Хмырь свалил. Подошел я.

– Что, бабоньки, приуныли? Где же мужики ваши? Бригадир, мастер?

– Мужиков в армию забрали, – ответила одна.

– Бригадир – там лежит. А от Сергея Иваныча одна нога-то и остала-а-ась… – ответила, всхлипнув, другая – и в рёв.

– Обоих побили-и-и, бабоньки-и-и, что делается-то!..

В общем, массовая истерика.

– А чего вы хотели? Война же.

Заголосили ещё пуще. Ну что за народ эти бабы? Душа у них водяная. Ну, ничего. У меня есть опыт прерывания истерик. Человека в истерике надо встряхнуть, отвлечь, загрузить голову иными проблемами, чтобы не осталось места страху.

– Ро-о-та! Стр-ройся! Сми-и-р-рна! – рявкнул я. Аж сам от себя офигел. Как это я так реветь научился? Но бабоньки реветь перестали, глазёнки повытаращивали. Если их сейчас не грузануть по полной, истерика ещё усилится.

 

– Обрисовываю обстановку, – начал вещать я голосом непривычно жёстким, – в результате хищнического налёта противника ваше подразделение понесло потери, утрачен командный состав, что привело к полной деморализации части. Это ставит под угрозу выполнение важного задания командования, а именно – скорейшего восстановления пути и возможности пропуска поездов по станции. В результате вышеизложенного, я, старшина Кузьмин Виктор Иванович, принимаю командование вашим подразделением на себя, до прояснения обстановки. Вам всё понятно? Есть возражения?

Сухой казённый язык (откуда он взялся только в моей башке?) оказал положительное воздействие – бабёнки даже подтянулись, кое-как выстроились, правда, не по росту. Возражающих не было. Я пошел хромать вдоль строя.

– Перед нами стоит задача – восстановить целостность данного пути сообщения. Что нам для этого нужно? Инструмент, шпалы, рельсы, балласт, желательно щебень. Кто знает, где всё это складировано? Шаг вперёд! Как вас зовут?

– Катя.

– Катя вы – дома. А здесь война, прошу не забывать об этом.

– Швадрина Екатерина Георгиевна.

– Так-то лучше. Вы знаете, где складированы материалы верхнего строения пути?

– У меня муж и отец здесь работали. Я всё неплохо знаю.

– Назначаю вас, Екатерина Георгиевна, временно исполняющей обязанности бригадира пути. Есть на чём привезти всё это?

– Есть путевая тележка.

– Замечтательно, от слова «мечта». Берёте себе столько товарок, сколько необходимо, отправляйтесь за инструментом и шпалами. Остальные – расшивать дефектные рельсы. Это вам знакомо? Исполнять!

Закрутилось. Ну вот! И никаких истерик.

– Боец! Стоять! Кто таков? – окликнул я пробегавшего с совершенно потерянным видом ребенка, на вид лет семнадцати, но в неопрятной военной форме.

Он оглянулся, уже почти продолжил путь, но видимо, необходимые на службе рефлексы успели выработаться, он вытянулся, доложился. Кому? Мне, то есть этому охеревшему типчику в пижаме? Да, именно так. Вот что значит многолетняя выработка командного голоса, но не моя, конечно, а Кузьмина. Хотя и у меня организаторский опыт имелся довольно нехилый.

– Так, боец. Я – старшина Кузьмин. Поступаешь в моё распоряжение. Твоему командованию будет доложено о твоей задержке мною. Твоя задача – помощь подразделению ремонта пути. Вопросы есть? Хорошо, что нет. Бери вот этот кривой лом, он называется лапчатым, расшиваешь рельсошпальную решетку. Вот эти опытные товарищи женщины покажут тебе как. Ну, не женское это дело! Пока можем помочь – будем помогать.

Так я отловил ещё под десяток солдат, которых здесь солдатами нельзя было называть. Только – боец или красноармеец. Выбирал самых «потерянных». А они с радостью соглашались – фактически они проявили слабость – во время налёта бежали куда глаза глядят, а теперь не знают, как предстать пред командировы очи. Я фактически их отмазываю. Вот тебе и симбиоз. И мне хорошо, и им неплохо.

Меж тем в воронку бойцы стаскали старые шпалы, сложив их «колодцем». Привезли рельсы. Сразу собрали из них рельсовую нить нужной длины, пришили концы её на оставшиеся в пути шпалы, а середина, получилось, что легла на этот «колодец» из шпал. Рельсы фактически повисли над воронкой. К рельсам, на вису, пришили шпалы костылями. Путь был готов, только отсыпать.

– Екатерина, у вас есть что-либо для механической отсыпки балласта? Засыпать эту яму.

– Есть, но на восстановительном поезде. Он приедет, наверно, скоро.

Появился опять этот хмырь в чёрной форме. Оказалось – комендант станции. Он аж рот разинул.

– Ну, молодцы, ну молодцы, – он был искренне рад. Тряс мне руку, обнял так, что аж заболело всё.

– Командир, ты потише. Поломаешь меня опять. И так еле сшили.

– Как зовут вас? Я представлю вашему командованию благодарность на вас.

– Старшина Кузьмин. Только я ни при чём. Это всё бабоньки. Они сами всё сделали. Да вот Швадрина Екатерина Георгиевна. Я её назначил врио бригадира до вашего решения. Девоньки просто перепугались, растерялись.

– Утверждаю назначение. Швадрина, зайди в кадры или ко мне вечером, с приказом ознакомишься. Но всё-таки! Тут и движение можно открыть.

– Можно, только осторожно. Желательно отсыпать балластом и подбить шпалы.

– Всенепременно! Восстановительный уже идёт. Сортировочную они уже открыли, теперь и здесь закончат. Откуда вы, старшина, владеете путейской наукой?

– Командир, обрати внимание – я старшина. Я не владею путейским ремеслом, я командую людьми. Я их организовал – они всё сделали, а я наслушался терминов путейских, пока они разговаривали, теперь пытаюсь выглядеть умным.

Мой собеседник рассмеялся.

– Молодец, старшина. Побольше бы нам таких, как ты. Немца бы от границ не пустили бы.

– Ты поосторожнее, командир, с такими утверждениями. Не всё так просто. Немец пока сильнее. И не потому, что у нас люди плохие, а потому, что немец под своим фашистским флагом против нас всю Европу ведёт. Вся Европа на него работает. Ну, ничего, не впервой. Один, Наполеоном кликали, тоже всю Европу к нам войной привел. Всех здесь и закопали.

– Наполеон Москву взял, – погрустнел железнодорожник.

– А Гитлер – не Наполеон. Кишка тонка. Да и мы не дадим. Не те времена, чтоб Москвами бросаться. Вот отпустят меня с госпиталя – мимо меня ни одна немецкая падла не пройдёт.

– Верю, старшина. И очень на это надеюсь. Ты и здесь нам сильно помог. Как отблагодарить тебя?

– Должен будешь.

Это вызвало удивление.

– Это как?

– Я тебе помог. Мне нужна будет помощь – ты долг и отдашь.

– А-а, тогда договорились. А вот и восстановительный. Это были железнодорожные войска. Те же путейцы, но в форме и с оружием. Работали ловко, споро, быстро. Залюбуешься. Как себе домой делали. Всё закончилось. Я доковылял до станции. Сел на лавку в тени каштана. Силы меня покинули. Закурил, закрыв глаза. Надо было идти в госпиталь, но сил у меня не осталось. Так и сидел.

– Товарищ старшина, вам плохо?

– Нормально, Екатерина. Виктор я. Иванович, если угодно. Что ты? – я открыл глаза. Только сейчас пригляделся к ней. А ведь она молода, даже младше меня теперешнего. Можно сказать, даже симпатичная, кареглазая, каштановые волосы – была в платке, сейчас сняла. Невысокая, чуть полная. Но это по нашему, извращенному вкусу сумасшедшего XXI века, если не скелет обтянут кожей – толстая. Из-за её плеча выглядывал любопытными лисьими глазами мальчонка возраста моего сына. Очень на Екатерину похож, сын, наверно.

– Я глянула – ноги вы совсем разбили о щебень.

И я глянул. И правда. Больничные тапки были изорваны в хлам, на ступнях – коричневые корки ссохшейся крови.

– Не надо на «вы», Екатерина. Мне неприятно будет тебя на «вы» называть, как старую учительницу. Ты же моложе меня. А ноги – заживут ноги.

Екатерина кивнула:

– Это сын мой, сапоги я ему сказала принести. Померяй, может, подойдут? Это мужа моего.

– А мужу уже не нужны? Сапоги-то справные, я погляжу.

– А нет больше мужа.

– Что так?

– В прошлую зиму ещё не стало. Они с отцом моим зимнюю рыбалку любили. Но выпить любили больше. Особо – на рыбалке. Вот оба под лёд и провалились. Утопли оба. Осталась я и вдовой, и сиротой.

– Да, печально. Прости.

– Да при чём тут ты? Примерь. А нога не гнётся? Васька, воды принеси, кровь смыть. Да теплой найди.

Пацана как ветром сдуло. Пока его ждали, Катя рассказывала о своей незамысловатой жизни. Жила теперь одна, с двумя детьми: сын, Васька, и дочь пяти лет. Тяжело было. Очень благодарила меня. Оказывается, в это время должность бригадира пути – это о-го-го! Теперь полегче будет детей поднять. Легонько намекнула на виды на меня.

– Женат я, Катерина. Сын у меня ровесник твоему. Далеко они. Не знаю, увижу ли когда?

Вернулся Васька. Нёс большое брезентовое ведро. Катя села передо мной на корточки. Васька лил горячую воду (где только взял?), Катя мыла мне ноги. А-афигеть, я и не думал, что действие подобное может вызвать в душе моей такую бурю эмоций! Это было чудовищно возбуждающе, восхитительно. Настолько сокровенно, интимно. Ё-моё! Прости меня, любимая!

Отерев ноги каким-то полотенцем, Катя завернула ноги, как куклу в портянки, надела сапоги.

– Ну, как?

– В самый раз.

– Ты очень похож на моего мужа, даже размер ноги совпал. Пойдём, я провожу тебя.

– А работа?

– Так мужики наши приехали. Их хоть и в армию забрали, но они служат все здесь же. Только некоторые попали на бронепоезд. Вот когда паровозоремонтный ещё один бронепоезд построит, часть из них с ним на фронт уйдёт.

Она поднырнула мне под руку, навалила на себя часть моего веса (я не сильно сопротивлялся), и мы так вот, фактически обнявшись, пошли дворами в сторону госпиталя. Разговаривая всю дорогу ни о чём. Мне было хорошо и приятно.

Утреннее солнце уже вовсю пригревало. На деревьях тихо шелестела пыльная листва. Где-то за деревьями садов-подворьев гудели паровозы, грохотали составы, а тут было тихо и как-то мирно, птички пели, будто и войны нет.

Катя больше не волокла меня, я сам нормально стал идти, но она не отстранилась, наоборот, как-то скромно, стыдливо, прижималась ко мне тёплым мягким телом, будоража и волнуя.

Но вот и госпиталь. Катя сразу как-то напряглась, отстранилась. Я остановился, видимо, пришла пора прощаться. Она стояла напротив меня с пунцовыми щеками, опустив голову, нервно теребя платок в руках.

– Как мне рассчитаться с тобой, Катерина, за доброту твою, подарок твой?

Она быстро глянула на меня тоскливо-томным взглядом. Но промолчала. Я тоже молчал. Нечего тут сказать. Всё понимаю, уже не «вьюноша восторженный», но не могу. Она пару раз порывалась что-то сказать, вздыхала тяжело, но лишь опять вздыхала. А я не помогал. Потом она усмехнулась, зыркнула на меня лисьим взглядом, какой я видел у её сына, с искринкой.

– Должен будешь.

Я тоже усмехнулся. Ну-ну.

– Поправишься, может, в гости заглянешь. Без мужской руки хозяйство совсем захирело.

– Совсем плохо?

– Да, почитай, полтора года без мужика-то. Петли – и то смазать не кому.

– И сосед не заглянет, не поможет?

Взгляд Екатерины вдруг стал обжигающе-ледяным. Она резко развернулась, пошла, вся сжатая, как взведённая пружина.

– Прости! – вполголоса буркнул я. Так жестоко, но так будет лучше. Я тоже развернулся и пошел в госпиталь. Откуда мне было знать, что она стоит сейчас и сквозь слёзы смотрит мне в спину, кусая губы.

Отступление от повествования

Телефонный разговор:

– Объект всё больше проявляет странностей. Подсунули ему связь. Половую. Жёстко оборвал. Сослался на мифических жену и детей. Показал высокие, для старшины, организаторские способности и инициативность. Перед вышестоящими не робеет, обращается как с ровней, на грани хамства.

– Может, это обычная странность необычного человека?

– А блистать странностями он начал после ранения? Все сослуживцы однозначно опознали его как Кузьмина, но не узнали в нём прежнего Кузьмина. Он, кстати, ни одного не узнал, если ему не говорили. Да и с теми, на кого ему указали, грубо обрывал отношения.

– По-моему, ты теряешь время.

– Возможно. Но, прошу, дай доработать его до конца.

Контуженный на всю голову. Про внутренний мир тех, кому нечего терять

Как же всё-таки восхитительно пахнут свежие, только с грядки, огурцы, зелёный лук, укроп, петрушка. Обычная больничная еда с ними полностью преображается, имея совсем иной вкус, намного лучший. Я украдкой смотрел на завистливые физиономии соседей по палате. Они только поступили – вчера разгрузили санитарный поезд. Они были далеко от дома, как и я, в принципе. Но ко мне, неожиданно для меня, пришла Катя и принесла эти овощи и зелень.

Она старательно отводила глаза, я же стремился поймать её взгляд, заглянуть через её очи в душу, понять. Она же, потупившись, сокрушалась, что ягода совсем отошла, что яблок ранних сортов в её саду нет.

– Ну, ничего. Скоро поспеют яблоки. На одном дереве уже наливаться стали. Бока уже желтеют.

Она рассказывала о работе, детях, соседях, жизни города. Её трёп меня умилял. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Вот и нам сообщили, что пора бы и закругляться.

– Пойдём, я провожу тебя.

Одна беда – портянки одной рукой не намотаешь. И снова Катя бережно и аккуратно запеленала мои ноги, обула сапоги. Соседи по палате пялились на всё это действо даже не дыша.

– Ух, хороша! – услышал я, едва мы вышли из палаты.

– Катерина, подожди меня, – попросил я, вернулся в палату: – Ребята, угощайтесь. Мне одному всё одно не съесть. Витамины.

 

И совсем тихо добавил:

– Если хоть от одного похабный намёк в её сторону услышу – лицо обглодаю! Я понятно объясняюсь?

– Поняли мы, старшина. Иди, выгуливай подругу, не сумлевайся. А за угощение – спасибо.

– И Екатерине Георгиевне нашу благодарность передай.

Катерина стояла недалеко.

– Слышала?

– Да. Это ты правильно сделал, что поделился с ними. А я ещё принесу. Каждый день носить буду. Если сама не смогу – Васька принесёт.

Мы прошлись по парку, подошли к выходу в город. Дальше идти я не мог. Хотя и в прекрасных кожаных сапогах, но не в пижаме же по городу дефилировать. Даже и в сумерках, опускавшихся на город.

– Ты не обиделась на меня?

– Обиделась. Жену любишь?

– Люблю.

– Её здесь нет. Как и мужа моего. Я его тоже до сих пор, дурака, люблю.

– Совсем не так. Она жива.

– И мы живы. Пока.

– Вот тут возразить нечего.

– Я ведь не покушаюсь на её любовь. Вообще ни на что не покушаюсь. Ты очень на мужа моего похож. И внешне, и лицом, и голосом. Когда я с тобой – как будто он рядом. Не гони меня. Пожалуйста.

– Не буду.

– Я завтра приду.

– Я буду ждать.

– Пока! – она встала на носочки, потянула мою голову за воротник вниз, чмокнула в щеку.

И пошла. А я стоял и смотрел вслед. Необыкновенная женщина.

– Необыкновенная женщина.

Я сначала даже не среагировал – но потом дошло, что слова эти прозвучали не только в моей голове, но и рядом. И произнёс это не я, а голос Натана.

– Я извиняюсь, я ненароком, почти ненароком, услышал ваш разговор.

– Я не собираюсь обсуждать это с кем бы то ни было.

– Я понимаю. Но не для этого искал я тебя. Твои геройства в анна-каренинском стиле не прошли незамеченными.

– Анна-каренинском? А, Толстой, на рельсы под паровоз. Читывал. Не понял я её.

– Тонкая дворянская психика.

– Слишком даже. Малахольная она. Неужели они все такие были? Это же диагноз неврастении целого класса общества.

Натан гогокнул:

– Не все, конечно. Но некоторая степень моральной деградации и психического расстройства было очень частым явлением. За исключениями некоторых довольно ярких личностей.

– Ты не о Колчаке, случаем, с Врангелем? Так их исключение скорее подтверждает правило.

– Может быть. Мне больно думать об этом. Давай не будем.

– Почему?

– Они были элитой. Их уничтожили. Давай отойдём.

Мы сели на лавку в глубине парка. Стемнело, но было ещё жарко.

– Я думаю, что, – начал я, понимая, что «палюсь», но «Остапа понесло», – институт дворянства был создан как прослойка служивых людей, государевых. Они были опорой общества, его нервной системой, его структурообразующим элементом. Общество их содержало, но они должны были тянуть ярмо Служения. В случае войн, а для нашей страны – война – постоянное явление, они клали жизни свои на алтарь победы. Лучших представителей общества это же общество заталкивало в «ярмо Служения», содержало их и их детей как представителей качественной породы. То есть давали им дворянство. Такой вот искусственный отбор. Но… Им надоело. Обленились. Их стало много, угроз мало, они почувствовали свою силу. И осознали угрозу себе, как классу. И угроза эта не иноземцы, а собственное общество – народ и царь, которые так и норовили их в ярмо затолкать. Они стали притеснять народ, стремясь к деградации русского мужика до состояния бессловесного быдла, стали убивать царей, меняя их по своему усмотрению, а не по Божьему разумению, хотя бы Павла вспомни. Он стал их теснить – они сменили его на другого, более слабого. Что получила Россия? Войну со всей Европой, объединённой Наполеоном. Оно нам надо было? Зато они получили право не «тянуть ярмо». Общество их продолжало содержать, получая взамен лишь вред, яд западного мышления в русскую душу. Кстати, запад, западло и западня – родственные слова и понятия. Ясно, что дворянство стало деградировать в основной массе своей, кроме немногих отщепенцев, добровольно в «ярмо» впрягшихся. Труд, он облагораживает. Лень – оскотинивает. Но чрезмерный труд, особенно неблагодарный, выжигает человека, что часто стало происходить с мужиком стараниями «элиты», как ты её называешь. А душа России – именно мужик. А душа – это часть Бога. Так что то, что произошло – закономерно. Катарсис, очищение огнём. Как больной организм изгоняет яд жаром, так и русское общество избавилось от паразитов и их яда. Не стоит так сокрушаться о былом. Не всяк же дворянин был истреблён. Вон, родственники графа Толстого же живы. Живут среди нас, творят. Говорят, Алексей Толстой что-то грандиозное намутил в виде книги.

– Кто ты, Вить? Ведь ясно же, что ты не просто старшина.

– Чё это вдруг?

– Да не придуряйся. То, что ты сейчас сказал, тянет на научную работу. Но я нигде не встречал хотя бы части сказанного тобой.

– То есть ты отказываешь крестьянскому сыну в праве шевелить извилинами? Зря. Да, основная масса того, что я сказал – прочитано мной. Но сопоставить разрозненные факты в единое видение мира, не вызывающее душевного отторжения – труд самого человека. И именно подобный труд над собой возвышает человека и делает его человеком, а не тварью дрожащей. И этому меня учил дед, крестьянин, а его – его дед, тоже крестьянин, владеющий собственной библиотекой. Лишнюю денежку он не пропивал, на книги спускал. Так-то. Не там ты элиту ищешь.

– Просто я впервые встречаю настолько разумного…

…мужика. Что же ты, не стесняйся, я не обижусь. У нас на Урале и в Сибири подобные мне не исключение, а скорее правило. Только их называть надо не просвещенные, это слово навсегда обгажено привязкой к погрязшей в бесовщине Европе, а просветлённые. Увидевшие отблеск Бога в душе своей. А здесь таких мало. Чрезмерный неблагодарный, почти каторжный труд сначала убил в людях надежду, потом погасла вера и потемнела душа. Откуда свет в ней возьмется? Как без божественной искры в душе отличить правду от кривды? Полагаться на ум? Ненадёжный инструмент, легко поддающийся обману соблазнов. Помни, Натан, – логика – вотчина сатаны. Посмотри хотя бы на врага нашего теперешнего – была Поруссия, жили наши люди. Счастливо жили. Поддались соблазнам. Элиты переродились. Глас Бога слышать перестали. Тёмные души. Чистая логика. Бесчеловечная. Сатанинство. Они, логически неопровержимо, доказывают, что они есть потомки ариев – лучшие. Это так. Но туда арии пришли отсюда. Но арий никогда не будет утверждать, что он лучший. Потому что точно знает – все народы лучшие. Все дети одного Бога. Не может у отца быть лучших или худших сынов. Все сыны любимы. Арий не станет истреблять другой народ, знает точно – все равны перед Богом. А немцы сейчас, как и древние римляне, стали бесами. Бездушными. Римляне из кожи славянских детей страницы книг делали, а немцы из кожи людей – сумочки, куртки, перчатки.

Натан отшатнулся в ужасе.

– Не может быть.

– Невероятно? Прислушайся к себе. Не к логике – она обманет. К душе прислушайся. Она верит?

Натан уронил голову. Глухо сказал:

– Они евреев в Польше, как скот, в загоны заперли. Считают их не людьми. А цыган истребили.

– Тоже не веришь? Но просто расстрелять всех – нелогично. Гораздо логичней, а значит выгодней процесс истребления сделать прибыльным – кровь – раненым, кожу – галантерея, из кости – сувениры, игрушки, шахматные фигуры, например. Огромным спросом всё это пользуется. И не только в Германии. Централизованные, но негласные, поставки в Англию, Северную Америку. Там это считается проявлением элитарности – отринуть человеческую мораль. Уподобиться зверю – есть себе подобных. Ну, а те останки, что в производство не годятся – идут на удобрения. Человек человека ест. У бесов Рима даже пословица такая была.

– А ещё с крестами ходят.

– И на танках, самолётах рисуют. Не смотри на мир глазами, Натан, обманут они. Смотри на суть вещей и явления. Зри в корень, как учил Козьма Прутков.

– Я вот слушаю тебя – и не пойму. То ли ты и был такой, хотя скрывал ото всех, то ли контузия так подействовала.

– А, врач в тебе заговорил? Если и дальше будешь глупости молоть, так и буду тебя врачом обзывать. От слова «врать».

Натан удивился:

– А должно как?

– Лекарь – от слова «лечить». Или целитель – восстанавливающий целостность.

Натан сплюнул:

– Да ну тебя! Обижусь.

– На обиженных, от «объезженных» – воду возят. Да и не боюсь я больше ничего. Понимаешь – умирать страшно первый раз. Я умер – вы меня возродили. Нет страха. Ладно. Загрузил я тебя. Ты что сказать-то хотел?

– Военком тобой интересовался. Сам на нас вышел. Ему начальник станции такое напел, что хоть в рай, то есть в партию, без очереди принимай. Впечатлил ты человека.

– А военком?

– Состоянием твоим интересовался. Запросы на тебя ушли по прежнему месту службы. Так что скоро на довольствие от нашего горвоенкомата встанешь.

– Ой ли? Скоро запросы не вертаются.

– А ты пока на больничных харчах. Вещи тебе не нужны, деньги тоже…

– Нужны.

– Зачем? Тебе и с территории госпиталя отлучаться нельзя.

– Но у меня есть среди лекарей хороший товарищ.

– Не Натаном случаем зовут? Так в этом я тебе совсем не товарищ. Я обрадовать думал, а ты и на шею сразу ноги закидываешь.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28 
Рейтинг@Mail.ru