Виталий Георгиевич Волович
Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг.
Заглавный лист её украсила надпись: «Тетрадь – декадник наблюдений за личным составом ДС-1». В неё я буду заносить результаты медицинских осмотров и прочих наблюдений.
Третья тетрадь предназначалась для журнала амбулаторных приёмов.
– Чем это так вкусно пахнет? – спросил Дмитриев, появляясь на пороге. – Хорош табачок. Дай потянуть. – Саша сделал несколько затяжек. – По мне, всё же лучше «Беломор», – сказал он, возвращая мне трубку.
– De gustibus non disputantur, – изрёк я, несколько обидевшись на его пренебрежительное замечание.
– А это по-каковскому?
– По-латыни: «О вкусах не спорят».
Дмитриев скрылся за занавеской, а я принялся за работу. Поскольку ранее я никогда не вёл дневников (а жаль!) и мой литературный опыт ограничивался лишь школьными сочинениями на темы типа «Гамлет – принц Датский» и «Евгений Онегин и его эпоха», дело продвигалось медленно. Исписав несколько страниц, я в изнеможении откинулся на спинку стула. Но почин был сделан. Я спрятал дневник в чемодан и, быстро раздевшись, нырнул в заледенелое нутро спального мешка.
6 ноября
Погода держится неустойчивая. Ясное звёздное небо то и дело заволакивают тучи, крупные снежные хлопья укрывают всё вокруг белым саваном. Всё чаще задувает позёмка, гоняя по лагерю маленькие снежные смерчи. Мы торопимся с перевозкой грузов в лагерь. Не ровён час, разразится пурга, и тогда мы можем недосчитаться снаряжения, исчезнувшего в глубоких сугробах. О её приближении говорит быстро падающее барометрическое давление. Мы работаем не покладая рук и порой так устаём, что некоторые буквально засыпают за обеденным столом.
Я постепенно постигаю азы кулинарного искусства. Пока меня выручают пельмени, заготовленные в огромном количестве, которые я научился готовить во время полярных экспедиций, твёрдо усвоив, что при варке не надо жалеть перца и лаврового листа, подавать их на стол следует, как только они всплывают (иначе вкус не тот), и не забывать об уксусе и сливочном масле. Кроме них, в моём продуктовом арсенале было несколько ящиков полуфабрикатов – аккуратно завёрнутых в целлофан антрекотов, бифштексов и отбивных котлет.
Науку жарить мясо я усвоил ещё в Москве в процессе своей холостяцкой жизни. Но пора начать изобретать что-нибудь новенькое, особенно первые блюда – супы, борщи и прочее.
7 ноября
– Ты, часом, не забыл, что сегодня праздник? – спросил Дмитриев, разбудив меня чуть свет.
– Помню, Саша. Только ты мне помоги подготовить праздничный стол. Я ведь ещё плохо ориентируюсь на твоём складе. Надо сделать ужин повкуснее.
– Сделаем всё как надо. Не боись, – заверил меня Дмитриев. – Вот только бы ты ещё тортик сообразил. Какой праздник без торта!
– Торт, пожалуй, я не осилю, – сказал я смущённо.
– А что в нём мудрёного? У меня на складе специальная печка есть, «чудо» называется. В ней Вася Канаки такие кексы пёк – пальчики оближешь.
– Ну, тащи своё «чудо». Давай попробую тоже кекс изобразить. Ведь не боги горшки обжигают. Только ты помалкивай. Не получится – стыда не оберёшься.
– Щас, я мигом, – сказал Саша и, сбегав на склад, вернулся, держа в руках нечто похожее на высокую закопчённую кастрюлю. Раскрыв «Книгу о вкусной и здоровой пище», я, к счастью, обнаружил в ней описание «чуда» и рецепты по приготовлению кекса. Прежде всего я переписал на бумажку перечень всех необходимых кексовых ингредиентов. Отсутствовал только ванилин, каковой, по мнению авторов «талмуда», был крайне необходим. Не мудрствуя лукаво, я решил обратиться за помощью к аптечке. Покопавшись в груде конвалюток с таблетками, я остановил свой выбор на цитрамоне, в котором, как я полагал (правда, ошибочно, как выяснилось впоследствии), содержится ванилин. Свалив на стол все необходимые продукты, я засучил рукава и принялся за дело: насыпал гору муки в эмалированный таз, развёл теплой водой сухое молоко и смешал с мукой. Видимо, я переусердствовал. Тесто получилось жидким, как кисель. Я досыпал ещё муки – теперь оно стало чертовски густым. Пришлось эту процедуру повторять несколько раз. Я скатал колобок, опустил его в кастрюлю с теплой водой и повесил высоко над плиткой, чтобы тесто подошло. Через час, когда колобок располнел, я извлёк его из воды, обсыпал мукой, скатал в колбаску, бережно уложил своё произведение в «чудо» и поставил на огонь. Когда кекс покрылся коричневой корочкой, Дмитриев, выполнявший роль консультанта и дегустатора, отщипнул кусочек.
– Шик-модерн, – сказал он, причмокнув. – По-моему, получилось даже лучше, чем у Канаки. – В Сашином понимании это была высшая похвала моему искусству.
После обеда я попросил не задерживаться. Когда кают-компания опустела, я поскорей вымыл посуду и принялся с помощью Саши готовить праздничный стол, вывесив на дверце палатки надпись: «Просьба до 20:00 не появляться». Мы без устали резали, чистили, вскрывали банки с консервами, а затем, застелив стол белоснежной скатертью, принялись расставлять яства. Надо сказать, что по обилию и разно- образию закусок мы могли дать фору любому столичному ресторану. Не хватало только свежих овощей. Тут уж ничего не поделать. Арктика всё же. Вот только сервировка нашего стола отнюдь не напоминала ресторанную. Фарфор обеденного сервиза заменяли алюминиевые миски и железные тарелки с потрескавшейся эмалью.
Роль хрустальных фужеров выполняли железные кружки и чудом сохранившаяся пара стаканов. Не отличалась разнообразием и питейная часть. Если не считать пары бутылок портвейна, выданных Сомовым из неприкосновенного запаса, единственным напитком был разведённый спирт. Чтобы внести «свежую струю», я накануне изготовил новые оригинальные напитки: клюковку и коктейль «Кровавая Мэри». Первый родился из смеси спирта и клюквенного экстракта, обнаруженного на складе, второй представлял смесь того же спирта с разведённой томатной пастой.
Ровно в восемь вечера в кают-компанию ввалилась изнывающая от нетерпения толпа едоков. Как только все заняли места за столом и принялись раскладывать закуски по тарелкам, я извлёк заветные бутыли из шкафа.
– Що це таке? – привычно недоверчиво встретил их появление Комаров.
– Предлагаю вниманию почтенной публики новые полярные напитки клюковка-экстра и коктейль «Кровавая Мэри», – с гордостью в голосе провозгласил я.
– Ну, доктор, ты даёшь! – весело воскликнул Миляев. – Насколько я понимаю, сей коктейль – смесь водки и томатного сока. Ну, со спиртом всё понятно, а где ты томатный сок раздобыл?
– А томат-паста на что?
– Что ж, попробуем твоего коктейля, – сказал Яковлев, наполняя стакан бордовой жидкостью. – Очень даже неплохо, – заключил он, сделав большой глоток, и вытер губы видавшим виды носовым платком.
Дегустация напитков прошла успешно.
– Только, друзья, вы не очень налегайте, – сказал, усмехнувшись, Сомов. – Спирт – он ведь и с томатной пастой спирт.
Все наполнили кружки и после традиционного официального тоста «За нашу великую Советскую Родину!» принялись поглощать закуски.
Когда первый приступ голодного ожидания был утолён, я сдёрнул полотенце, скрывавшее сюрпризное яство, и водрузил на стол большое блюдо с пышущими жаром свиными отбивными, украшенными кружками жареного картофеля и посыпанными свежим зелёным луком, который я бережно хранил в рукавице-грелке. Отбивные были встречены одобрительными замечаниями и, судя по тому, что все потянулись за добавкой, получились неплохими. Праздничное веселье было в самом разгаре, тосты следовали один за другим, старые, давно знакомые анекдоты встречались одобрительным смехом. Когда все окончательно насытились и потребовали чая, на столе появился кекс, покрытый золотисто-коричневой корочкой.
– Ай да доктор! – восхитился Гурий Яковлев. – Ну, молоток!
– Как говорили древние римляне: Feci quod potui. Faciant meliora potentes – «Я сделал всё, что мог, кто может – пусть сделает лучше», – изрёк я и протянул стакан, который мигом наполнил Гудкович.
– «Он знал довольно по-латыни, чтоб эпиграфы разбирать», – мигом отреагировал Миляев.
– Ладно вам, Николай Алексеевич. Оказывается, наш доктор не только повар, но и полиглот, – весело заметил Сомов и по праву начальника первым отрезал себе кусок кекса.
– Всё отлично, – мечтательно вздохнул Дмитриев, – одного только не хватает. К нам за стол ещё бы…
– Да знаю я, чего тебе не хватает, – сказал с ехидцей Комаров.
– Ну и чего же? – осведомился Яковлев.
– Конечно, девиц, – сказал Комаров. – Ох ты, Санька, и дамский угодник, едрёна корень.
– Ну и что в этом особенного? – огрызнулся Саша. – Посмотрел бы я на тебя, скромника, если бы доктор вместо груды медикаментов хотя бы парочку дам привёз. Ты бы первый к ним начал приставать, – отпарировал Саша.
– Парочку дам? – подхватил я, осенённый внезапно пришедшей в голову идеей. – А ведь я действительно привёз двух дам, правда, резиновых.
– Резиновых? – насторожился Дмитриев. – Ну и выдумщик ты, доктор. Что это, галоши или сапоги? – хохотнул он.
– Знаешь, Саша, как говорят: не любо – не слушай, а врать не мешай, – сказал я безразличным голосом, чтобы придать убедительности своим словам. – Дело в том, что я перед отъездом из Москвы получил двух резиновых женщин. Их изготовил в порядке эксперимента ленинградский завод «Красный треугольник» (все знали, что этот завод славится своими резиновыми изделиями). Они их так и назвали: «Резиновая женщина системы спермогон». Она предназначена для мужских коллективов, находящихся в условиях автономного существования. Они и обратились с просьбой к руководству Главсевморпути провести испытания на одной из полярных станций. Поскольку мы и есть такой коллектив, Кузнецов поручил мне провести испытания.
– Ладно травить, – сказал Саша, явно заинтересовавшись. – А какие они на вид? Что, похожи на настоящих женщин?
Все замерли, поняв, что рыбка схватила наживку, в ожидании продолжения розыгрыша.
И тут моя фантазия разыгралась вовсю: что значит похожи? Да они сделаны просто классно. Личики как у киноактрис, глаз не оторвёшь. Волосы – настоящие. Грудки и всё прочее – ничего не забыто. Если одеть в платье – не отличишь от живой!
– Так они же холодные?
– Их перед использованием надо заполнить горячей водой – и никаких проблем.
– Ух ты! – воскликнул Саша, кажется, окончательно поверивший моему рассказу.
– Это не их привезли в МАГОН перед отлётом в красивых ящиках с большими красными крестами? – подыграл мне Миляев, мгновенно оценив комизм ситуации.
– Их самых, – подтвердил я, изо всех сил стараясь сохранить серьёзность.
– Подумаешь, доктор, удивил, – сказал Яковлев, у которого в глазах под толстыми линзами очков запрыгали черти. – Да америкашки давно до этого додумались. Они чуть ли не каждую экспедицию снабжают резиновыми красотками.
– Только дело в том, – сказал я, изобразив на лице эдакую растерянность, – что мне передали их для проведения половых испытаний, чтобы наладить массовый выпуск, а я так до сих пор и не решил, кому доверить это ответственное дело. Их ведь всего две штуки, а нас одиннадцать. Может, Михал Михалыч, вы решите, как поступить?
– Нет уж, доктор, вы сами решайте эту проблему, – сказал Сомов, отвернувшись, чтобы скрыть улыбку.
И тут Дмитриев не выдержал:
– Может, меня возьмёшь в испытатели? Ей-ей, не подведу.
– Нет, дружище, – глубокомысленно изрёк я. – Ты человек эмоциональный, ещё что-нибудь не так сделаешь, порвёшь или испортишь, а мне потом расхлёбывай. Они ведь кучу денег стоят. Экспериментальные же. Да и потом надо отчёт подробный написать, а ты человек занятой.
– Напишу, честное слово, напишу. Вот тебе крест, – разгорячился Саша, обиженный моим недоверием. – А насчёт материальной ответственности, так ты не беспокойся. Если хочешь, хоть сейчас расписку напишу.
Тут же на столе появился лист бумаги, и чья-то услужливая рука протянула карандаш.
Под мою диктовку он вывел каллиграфическим почерком: «Расписка. Я, гидролог дрейфующей станции «Северный полюс – 2» Дмитриев А.И., получил от врача экспедиции резиновую женщину системы «спермогон» для проведения половых испытаний сроком на 10 дней. По окончании испытаний обязуюсь представить подробный научный отчёт. В случае повреждения объекта готов нести полную материальную ответственность».
Саша поставил свою заковыристую подпись. Я аккуратно спрятал в карман расписку, стараясь не смотреть на товарищей, которые буквально давились от хохота.
– Ну что, пошли, – сказал он, поднимаясь.
– Куда пошли? – спросил я, изображая изумление.
– Как куда? За женщиной.
– Да ты с ума сошёл? Я же «при буфете».
– Пусть Зямочка в твоё отсутствие покомандует.
– Нет уж, извини, Саша. Придётся потерпеть до утра. Завтра сходим на склад, распакуем ящики – и испытывай себе на здоровье.
Дмитриев смирился. Но, как оказалось, он ещё до подъёма сбегал на склад и переворошил там всё в поисках желанного груза.
Впрочем, уже в обед, под градом ехидных вопросов, он понял, что попал впросак. Он было обиделся, но природное добродушие взяло своё.
– Ну, доктор, держись. Попомню я тебе резиновых женщин. – Он помолчал и вдруг, широко улыбнувшись, сказал: – А всё-таки жаль, что это только розыгрыш.
8 ноября
Притащившись поутру в кают-компанию, ещё полусонный, я принялся наводить порядок на камбузе. Прежде всего надо было вымыть гору грязной посуды, оставшейся от вчерашнего пиршества. Включил обе газовые конфорки, наполнил снегом баки, налил спирт на примусный лоточек и, когда горелка раскалилась, заработал поршнем. Примус весело загудел, за ним второй. Я уже хотел поставить на него бак со снегом, как вдруг обратил внимание, что примус упорно не хочет стоять вертикально.
Осмотрев его, я с удивлением обнаружил, что днище бачка приняло странную полушаровидную форму. Я тут же исследовал второй примус. С ним произошла та же история. Не раздумывая о причинах столь странного явления, я ногой вытоптал в полу лунки, вставил в них разбухшие примусные баки и уселся рядом, страшно довольный своей сообразительностью. Неожиданно в кают-компании появился Комаров.
– Ну, как дела? – осведомился он.
– Да вроде ничего, всё нормально, только с примусами что-то странное приключилось. Бачки немного выдуло.
– Выдуло, говоришь? – встревожено спросил Комаров. – А ну, дай поглядеть.
Я снял бак со снегом и приподнял примус над лункой.
Комаров посмотрел и ахнул:
– А ну быстрей туши их к чёртовой матери! Ты что, сдурел? Они же вот-вот могут так жахнуть, что ни от палатки, ни от тебя ничего не останется. Это же надо быть таким идиотом, чтобы сварганить примус, работающий на бензине, и не позаботиться укрепить днище.
Я послушно погасил оба примуса и выбросил их из палатки в сугроб.
– Чего ж теперь делать, Михал Семёныч? Ведь снег топить не на чем.
– Ладно, не тужи, доктор. Я сейчас принесу ещё одну плитку, у меня она осталась в загашнике, и паяльную лампу. Всё будет тип-топ.
Только когда Комаров ушёл, я всерьёз задумался над его словами и ужаснулся, представив, как с грохотом взрываются примусы. У меня даже мурашки побежали по спине. Потеря примусов создавала непредвиденные трудности. Однако настоящие трудности были ещё впереди.
Поздно вечером, когда я вернулся в своё жилище и, забравшись в спальный мешок, задремал, палатка неожиданно содрогнулась от сильного толчка. Со стола попадали кружки, книги и банки с лекарствами. С грохотом шлёпнулся на пол тяжёлый стерилизатор с инструментами. Нас словно выдуло из спальных мешков. На ходу натягивая шубы, мы выбрались наружу.
Нас встретили удары ветра, завывавшего на все лады. Но сквозь эти ставшие привычными звуки с юга явственно слышались подозрительные трески и покряхтывания.
– Пошли посмотрим, – сказал Гудкович, зажигая фонарь.
Закрываясь от ветра, мы прошли с полсотни шагов, когда яркий луч фонаря выхватил из темноты груду шевелящегося льда. Там, где ещё вчера простиралось ровное поле, шевелилась груда сторошенного льда, напоминавшая спину чудовищного доисторического ящера. Льдины налезали друг на друга, хрипели, стонали и вдруг, словно обессиленные, замирали, вывернув к небу свои искорёженные бока. Но, как показал осмотр, в котором приняли участие ещё трое любопытных, наша льдина, по счастью, оказалась целёхонькой.
12 ноября
Пурга работает по полной программе. Потоки снега несутся, как в аэро-динамической трубе. В двух шагах ничего не разглядеть, да и сделать эти шаги можно только на карачках. Стоит приподняться, как ветер сшибает с ног. Преодолев полосу препятствий, отделявших меня от камбуза, я попытался приподнять откидную дверь, но не тут-то было. Огромный надув плотно закрыл вход в спасительное убежище. Разыскав в темноте лопату, торчащую у входа, я с остервенением накинулся на сугроб.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем мне удалось проникнуть внутрь. Но зато какое блаженство – оказаться под защитой надёжных палаточных стен. Я торопливо зажёг все конфорки и, сбросив на пол промороженную шубу, с чувством блаженного покоя окунулся в тёплые потоки воздуха. Согревшись, я принялся за привычную работу. Полистав свой кулинарный талмуд, я решил удивить моих едоков настоящим украинским борщом. И, хотя это был первый борщ в моей биографии, я не сомневался в успехе, ибо твёрдо следовал совету Водопьянова – мяса должно быть больше, чем воды. Выждав, когда мясо проварилось, я набухал в кастрюлю свежего картофеля, сухого лука, моркови, добавил томат-пасты и сунул пару стручков красного перца. Борщ выглядел весьма аппетитно. Его бордовая поверхность отливала узорами жира, сквозь которые, словно рифы, проглядывали сочные мослы. Наконец все собрались за столом, принюхались к ароматному, клубившемуся над кастрюлей пару.
Гидролог Гурий Яковлев
«Ил» на полюсе
Михаил Сомов исследует химический состав воды
Радист Георгий Щетинин, врач, повар Виталий Волович, механик, изобретатель Михаил Комаров
Гидролог Зяма Гудкович
Виталий Волович
Участник двух дрейфов аэролог Василий Канаки
Участник двух дрейфов радист Константин Курко
Участник двух дрейфов механик Михаил Комаров
Скрестив руки на груди, я нетерпеливо ждал заслуженных похвал. Как вдруг Комаров, покопавшись ложкой в борще, выудил какой-то продолговатый предмет.
– А це що таке? – ехидно вопросил он, подняв свою находку над тарелкой. Разглядев её, я ахнул. Бирка. Видимо, эта проклятая фанерка, на которой писали вес и сорт оленины, примёрзла к туше, замаскировавшись инеем.
Меня попытался спасти Яковлев.
– Подумаешь, бирка. Невидаль какая, – сказал он, добродушно хохотнув. – Может, это у доктора особое блюдо – «борщ с биркой». И, кстати, очень даже неплохое. А ну-ка, Виталий, сообрази мне ещё одну мисочку.
Пример Гурия оказался заразительным. За ним и остальные потребовали добавки.
Переборов смущение от допущенной оплошности, я набрался нахальства и заявил, что в фанере содержатся особые витамины группы Ф. Моя промашка вызвала целый поток воспоминаний, связанных с деятельностью присутствующих на кулинарном поприще.
Поварёшка перешла в руки Жоры Щетинина. Он долго шуровал в бачке, пытаясь извлечь вкусную кость, но, как говорил китайский мудрец Конфуций, «трудно поймать чёрную кошку в тёмной комнате, особенно тогда, когда кошки там нет».
– Ну хватит копаться, – гаркнул Костя Курко, отбирая поварёшку у своего зама.
Вы все хорошо знаете острый Костин язык, «филиппику», которую и сегодня не решусь воспроизвести на бумаге.
Михаил Михайлович не вмешивался в баталию и лишь загадочно улыбался. Когда Костя закончил своё выступление, Сомов спросил, усмехнувшись:
– Гурий Николаевич, а куда же, действительно, подевались всеми любимые мослы?
Пришлось опубликовать рецепт «охотничьего супа». А за время баталии я всё же успел нажарить антрекотов и добавить сахара и клюквенного сока в компот.
Моё положение было трудным, и я нет-нет да и слышал ворчливые замечания в свой адрес. Но, помня совет Водопьянова, я благоразумно молчал.
– Но насчёт пересоленной сегодня каши, тут просто ошибочка произошла, – сказал я. – Закрутился я и, видимо, второй раз посолил. Ведь ещё древние римляне говорили: Errare humanum est – «Человеку свойственно ошибаться».
– Ладно, – сказал Никитин. – От ошибок никто не застрахован. Только они бывают посерьёзнее, чем пересоленная каша. Я вот вчера просматривал результаты наших промеров глубины океана и всё задавал себе вопрос: где это Уилкинс обнаружил глубину океана 5440 метров? Что-то мы с Михал Михалычем таких глубин не встречали. А ведь работал почти в этом самом районе.
– А чем он измерял глубину? Тоже лебёдкой? – поинтересовался Яковлев.
– Он пользовался эхолотом.
– Значит, либо эхолот наврал, либо Уилкинс ошибся с измерениями.
– Скажи, Макарыч, ты какого Уилкинса упомянул? Не того ли, что прославился полётом на Полюс недоступности ещё в двадцатых годах, а потом отличился во время поисков пропавшего самолёта Леваневского? – спросил Щетинин.
– Он самый, – сказал Никитин.
14 ноября
К утру пурга наконец выдохлась. Лишь небольшой ветерок всё ещё продолжал гонять по лагерю мелкую снежную пыль да крутил маленькие весёлые смерчи между палатками.
Несколько дней назад, когда Макар Никитин за обедом предложил навести порядок в нашем хозяйстве, собрав в одно место разбросанное по лагерю имущество, его идея не вызвала прилива энтузиазма.
– И чего горячку пороть, – сказал Курко. – И так все ухайдокались. Лежало оно спокойно полтора месяца. Так что ему сделается, если погодить недельку.
Его поддержали Гурий и Саша. Спор грозил затянуться, если бы не вмешался Сомов. Вместо своей любимой присказки «торопиза не надо» он твёрдо сказал: «Надо торопиза. Вы что, забыли святой закон полярников – никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня?»
И он, как всегда, оказался прав. Не собери мы наше имущество, уложив ящики в аккуратные штабеля, перетащив в одно место баллоны с газом и поставив их «на попа», перекатив к складу бочки с бензином, – много бы чего мы не досчитались. Они бы исчезли под снегом, и никакие бы археологические раскопки не помогли их обнаружить. Зато сегодня, страшно довольные своей предусмотрительностью, а если сказать по справедливости, то предусмотрительностью Михал Михалыча и Никитина, вооружившись лопатами, под шутки-прибаутки принялись расчищать наши склады, превратившиеся в высоченные скифские курганы. Снег стал плотным и с трудом поддавался лопатам. Мы основательно умаялись, прежде чем последний баллон, последняя бочка были освобождены.
Усталые, но довольные, мы разбрелись по палаткам, но не успели стянуть с себя промёрзшие шубы, как льдину так тряхнуло, что с полок и стола посыпались книги, кружки, тарелки. Опасения Яковлева оправдались. Соседнее поле годовалого льда наехало на наш ледяной остров. Он, правда, не пострадал, но вдоль его восточного берега выросла внушительная гряда торосов.
15 ноября
Разнообразя свою унылую кухонную жизнь всякого рода придумками, я на этот раз принялся сочинять правила, которыми следует руковод-ствоваться коку в процессе творческого освоения кулинарного искусства.
1. Полярным коком не рождаются. Его назначает начальство, вне зависимости от знаний, способностей и основной специальности.
2. Критика – движущая сила кулинарного искусства. Помни, что едок всегда прав, даже если он не прав.
3. Самомнение кока – главный его враг.
4. Твори, экспериментируй, не щадя желудка своих подопечных.
5. Рецепт вкусного супа (борща, щей и т. д.): много мяса – мало воды.
6. Готовя пельмени, помни: они, подобно подводной лодке, обязательно должны всплыть.
7. Не оригинальничай: курицу перед варкой очисти от перьев и потрохов.
8. Прежде чем положить оленину в щи (борщ или суп), не забудь осмотреть её со всех сторон: не примёрзло ли к ней какое-нибудь инородное тело – бирка, жестянка или что-нибудь другое несъедобное.
9. Прежде чем заняться котлетным фаршем, не забудь поставить бачок с горячей водой для спасения замёрзших пальцев.
10. Не доверяй солить первое помощникам. Опыт показывает: они легко путают соль с лимонной кислотой или содой.
11. Не поддавайся искушению поручить заготовку продуктов на завтрак дежурному по лагерю. Не потакай безответственному расточительству.
12. Повесив оттаивать замёрзшие буханки хлеба, не забывай о них, иначе шишка на голове обеспечена.
13. Не жалей сахара для компота, ибо он, как поцелуй, должен быть не только горячим, но и сладким.
14. Уходя из камбуза, потуши свет и выключи газ, если не хочешь получить нагоняй.
18 ноября
– Ну и холодина сегодня, – сказал Гудкович, растирая застывшие пальцы над газовым пламенем. – На минуту снял рукавицы, чтобы записать метеоданные, и руки в момент замёрзли. Думал, отморозил.
– Подумаешь, удивил ты нас морозом, – сказал из-за занавески Дмитриев, – зато уже четыре дня как тишь да гладь да божья благодать. Ни подвижек, ни торошений, и вообще никаких происшествий.
Типун ему на язык. Среди ночи я проснулся от каких-то странных толчков. «Неужели Санька накаркал и начались подвижки?» – подумал я, высунувшись из спального мешка. И тут мой взгляд упал на странную фигуру, стоявшую на коленях у моей койки. При мутном свете лампочки я даже не сразу понял, что это Миша Комаров.
– Ты это что, Семёныч? – испуганно спросил я, мгновенно проснувшись.
Закрываясь от порывистого ветра, мы буквально ползком добрались до комаровской палатки. Михаил, кряхтя и стеная, забрался в спальный мешок, а я зажёг обе горелки и, повозившись с паяльной лампой, запустил её на полную мощь. Уложив своего пациента на живот, я принялся осторожно ощупывать его поясницу. Мышцы были сильно напряжены, и каждое прикосновение причиняло острую боль. Комаров охал, скрипел зубами, но стоически выдержал осмотр.
– Ну, старик, – сказал я успокаивающим тоном, – у тебя радикулит. Ты раньше-то болел им?
– Он, проклятый, меня с войны мучает. Но так сильно ещё никогда не прихватывало.
– Ладно, потерпи малость. Сейчас приготовлю грелку, сделаю растирание, примешь лекарство, отлежишься и через тройку дней будешь как огурчик.
– Да ты что, доктор? У меня работы навалом. Некогда мне разлёживаться.
– Ты лежи да помалкивай, – строго сказал я, – а не то Сомову пожалуюсь.
Поставив на плитку чайник, я сбегал за лекарствами в свою палатку. Пока вода нагревалась, я вылил на ладонь густую, желтоватую, остро пахнувшую смесь из скипидара, камфары и хлороформа и принялся растирать комаровскую поясницу. Когда процедура была закончена, я залил кипятком грелку, положил её на поясницу и обернул широким шерстяным шарфом.
– Ну вот, порядок. Теперь прими таблетки и постарайся заснуть.
Когда Комаров задремал, я отправился на камбуз. Восемь пар глаз уставились на меня с безмолвным вопросом.
– Что там с Комаровым приключилось? – спросил озабоченно Сомов.
– Радикулит, – коротко ответил я.
– Эка невидаль! Самая что ни на есть арктическая хворь, – сказал Курко, потирая поясницу.
– И геморрой тоже, – заявил Дмитриев тоном знатока.
– Во всём ты у нас, Саня, разбираешься, – заметил, усмехнувшись, Миляев. – Что в авиации, что в медицине.
Миляевский комментарий к заявлению Саши всех развеселил. Сразу с лиц присутствующих исчезло настороженное выражение.
– И надолго Комаров слёг? – спросил Никитин.
– Думаю, на недельку. Отлежится, и всё будет в порядке.
– Лиха беда начало, – буркнул Курко.
Костя как в воду смотрел. Днём я то и дело забегал проведать моего больного. Дело явно пошло на поправку. Боли в пояснице поутихли, и он попросил принести что-нибудь «пожевать».
Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером занемог Яковлев. Правда, температура оказалась всего 37,5˚, но кто его знает, как потечёт заболевание в условиях нашей жизни. Гурий хрипло кашляет, ругается на чём свет стоит, но ложиться в постель не желает.
С прогнозом болезни Комарова я явно промахнулся. Он, ворча и покряхтывая, явился на ужин в кают-компанию.
– Михал Михалыч, всё в порядке, – заявил Комаров, – могу завтра идти на аэродром.
От моих возмущённых требований немедленно отправляться в постель он только отмахнулся.
– Ну чего ты, Виталий, гоношишься? Чего мне сделается? Заживёт как на собаке.
В этом был весь Комаров, с его пренебрежением к медицине, жаждой деятельности и неистощимым трудолюбием.
19 ноября
Все жители лагеря в волнении: исчез Ропак. Вот уже вторые сутки, как от него ни слуху ни духу. Заблудился ли он в торосах, попал в трещину, встретился с медведем или схватился с Торосом, пустившимся в бега? Саша Дмитриев места себе не находит. Он, прихватив Зяму, уже несколько раз обшарил все окрестности лагеря в поисках собаки. Но безрезультатно.
И вдруг сегодня, когда мы уже забрались в спальные мешки, откидная дверца приподнялась и в палатку протиснулся Ропак. Но Боже мой, в каком виде! Отощавший, со свалявшейся шерстью, с незажившими царапинами на морде. Помедлив, он, прихрамывая, направился к Сашиной койке и, став на задние лапы, положил передние ему на грудь.
– Ропачок, милый, нашёлся, – со слезами в голосе пробормотал Дмитриев, обнимая собаку. – Кто же тебя так ухайдакал, бедняга?
Ропак лизнул Сашу в нос, опустил лапы на пол и поприветствовал меня с Зямой лёгким повизгиванием. Постояв немного, он подошёл к газовой плитке, растянулся на полу, положил голову на вытянутые лапы и тяжело вздохнул, как смертельно усталый человек.
До чего же красив наш Ропак! Стройный, мускулистый, с настороженными ушами, вытянутой мордой, украшенной большими карими глазами, в которых светится недюжинный, хотя и совершенно собачий ум. Пёс ужасно обидчив, и стоит прикрикнуть на него, как он опускает голову и медленным шагом покидает палатку.
22 ноября
Курко ворвался на камбуз с криком:
– Доктор, скорей! Жора Щетинин помирает.
Я нахлобучил шапку и в одном свитере помчался к радиостанции. У входа в палатку стояли Гудкович и Петров, поддерживая под мышки обмякшее тело Щетинина.
Из раскрытой настежь двери валили белые клубы: это тёплый палаточный воздух, мгновенно охлаждаясь, превращался в пар. К моему приходу палатка успела достаточно проветриться, и Щетинина внесли внутрь, бережно уложили на койку. Он был без сознания. На белом как мел лице выделялись обведённые тёмными кругами запавшие глаза. Из посиневших губ вырывалось хриплое дыхание. Я пощупал пульс: 120 ударов в минуту.
Все признаки указывали на острое отравление окисью углерода. Не теряя времени, я зажал ему пальцами нос и, прижавшись губами к его полуоткрытому рту, сделал сильный выдох. Потом, дав ему самостоятельно выдохнуть, повторил эту процедуру ещё несколько раз.
Пока я делал искусственное дыхание, Дмитриев сбегал в палатку за ящиком скорой помощи и, следуя моим указаниям, поставил на плитку стерилизатор, наполнил его водой и опустил в него десяток иголок и три завёрнутых в марлю шприца.