Виталий Георгиевич Волович
Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг.
Спустя пять лет, 21 мая 1937 года, он в числе первых тридцати смельчаков высадился на дрейфующей льдине у Северного полюса, увековечив на плёнке подвиг советских полярников. А сегодня он с другим кинооператором, Евгением Яцуном, вёл кинолетопись нашей экспедиции. И, надо честно признаться, многие из нас норовили «случайно» попасть на прицелы их кинообъективов.
Услышав звук откидной дверцы, Трояновский повернул голову, улыбнулся и, сказав: «Привет, доктор», – как-то заговорщицки подмигнул. Это было совсем не похоже на Марка, обычно весьма сдержанного и даже несколько суховатого. Однако именно поэтому я вдруг сразу успокоился: ну не станет же Трояновский улыбаться, если случилось что-то серьёзное. Оглядевшись, я увидел, что в палатке довольно много народу. На одной из раскладушек, расстегнув коричневый меховой «реглан», Михаил Васильевич Водопьянов, один из первых лётчиков – героев Советского Союза, что-то вполголоса оживлённо рассказывал Михаилу Емельяновичу Острекину – заместителю начальника экспедиции по научной части. Присев на корточки перед газовой плиткой, колдовал над чайником штурман Вадим Петрович Падалко, которого многие побаивались из-за острого языка.
Начальник экспедиции Александр Алексеевич Кузнецов сидел в дальнем углу палатки, склонившись над картой. Тёмно-синий китель морского лётчика с золотыми генеральскими погонами ладно сидел на его атлетической фигуре. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Но его моложавое, обветренное лицо и ярко-синие глаза странно контрастировали с густыми, слегка вьющимися, совершенно седыми с желтизной волосами. Ходил он всегда каким-то присущим ему уверенным шагом, придававшим особую весомость его походке. И при всей мужественности и решительности облика говорил он, никогда не повышая голоса. Никто и никогда не слышал, чтобы он изменил своей привычке, даже распекая подчинённого. Видимо, поэтому полярные летуны между собой называли его «тишайшим». Он пришёл в Арк- тику ещё в войну, командуя авиацией Северного флота, а в 1948 году был назначен начальником Главного управления Северного морского пути.
Карта Центрального полярного бассейна, лежавшая перед Кузнецовым, занимала два сдвинутых стола. Она вся была расцвечена красными флажками, квадратиками, пунктирами, перекрещивающимися линиями и ещё какими-то другими многочисленными значками.
Рядом с Кузнецовым с толстым красным карандашом в руке главный штурман экспедиции Александр Павлович Штепенко – небольшого роста, сухощавый, подвижный, с золотой звёздочкой Героя Советского Союза на морском кителе. Это он в составе первых боевых экипажей в августе 1941 года вместе с Водопьяновым летал бомбить Берлин. А в 1942 году вместе с лётчиком Э.К. Пуссепом возил через Атлантику в Соединённые Штаты правительственную делегацию. Это о нём говорили в шутку однополчане: «…как в таком маленьком – и столько смелости». У края стола пристроился помощник начальника экспедиции по оперативным вопросам Евгений Матвеевич Сузюмов. Он что-то быстро записывал, время от времени проводя рукой по гладко зачёсанным назад чёрным волосам. К Сузюмову я с первых дней экспедиции испытывал особую дружескую симпатию, и, кажется, это было взаимным. Я пристально смотрел на него, надеясь прочесть в его глазах ответ на волновавший меня вопрос. Но он продолжал невозмутимо писать, словно и не замечая моего прихода. Я хотел доложить о своём прибытии, как вдруг Кузнецов поднял голову.
– Здравствуйте, доктор, – сказал Кузнецов. – Как идут дела?
– Всё в порядке, Александр Алексеевич.
– Больные в лагере есть?
– Двое, немного загрипповали. Но завтра уже будут на ногах.
– А сами как, не хвораете?
– Врачу не положено, – ответил я и подумал: «Что это начальство вдруг моим здоровьем заинтересовалось?»
– Прекрасно. Кстати, сколько у вас прыжков с парашютом?
Я насторожился.
– Семьдесят четыре.
– Семьдесят четыре. Неплохо. А что бы вы, доктор, сказали, – продолжал он, пристально глядя мне в глаза, – если бы мы предложили семьдесят пятый прыжок совершить на Северный полюс?
На полюс? От неожиданности у меня даже дыхание перехватило. Конечно, много раз, лёжа в спальном мешке, я думал о возможности совершить прыжок с парашютом где-нибудь в Ледовитом океане на дрейфующую льдину. Но на полюс! Так далеко я не заходил даже в самых смелых своих мечтах.
– Ну как, согласны?
– От радости в зобу дыханье спёрло, – весело пробасил из угла Водопьянов.
– Ему с пациентами жаль расставаться, – ободряюще улыбнувшись, сказал Сузюмов.
– Значит, согласны? – спросил Кузнецов.
– Конечно, конечно, – заторопился я, словно боясь, что Кузнецов возьмёт да и передумает.
– Прыгать будете вдвоём с Медведевым. Знаете нашего главного парашютиста?
– Знаю, Александр Алексеевич.
– Он уже вылетел с Бардышевым с базы номер два и через час-полтора сядет у нас. Не так ли, Александр Павлович?
– Точнее, через один час пятнадцать минут, – сказал Штепенко.
– Выбрасывать вас будет Метлицкий. Он уже получил все указания. Вылет в двенадцать по московскому времени. Примерно к 13 часам самолёт должен выйти в район полюса. Там Метлицкий определится и подыщет с воздуха площадку для сброса парашютистов. Площадку он будет выбирать с таким расчётом, чтобы можно было посадить самолёт как можно ближе к месту вашего приземления. Ну а если потребуется что-то там подровнять, подчистить, тут уж придётся вам с Медведевым самим потрудиться.
– Им бы бульдозер сбросить заодно, – посоветовал с самым серьёзным видом Падалко.
– Всей операцией будет руководить Максим Николаевич Чибисов (начальник полярной авиации). Я надеюсь, вы понимаете, доктор, сколь серьёзно задание, которое мы поручаем вам с Медведевым. Серьёзно и почётно. Вам доверено быть первыми в мире парашютистами, которые раскроют купола своих парашютов над Северным полюсом. Смотрите не подведите. Но это одна сторона дела. Другая, и, может быть, ещё более важная для авиации, – оценка возможности прыгать с парашютом в Арк- тике. Постарайтесь выявить особенности раскрытия парашюта, снижения, управления им, приземления. Вообще всё, что только возможно, от прыжка до приземления, а точнее, приледнения. Вопросы есть?
– Нет.
– Тогда, не дожидаясь прилёта Медведева, готовьте парашюты, снаряжение. Тщательно продумайте, что взять с собой. Не забудьте захватить запас продовольствия дней на пять и палатку. Чтобы всё это было на борту у Метлицкого на всякий случай.
– Разрешите идти?
– Действуйте, – сказал Кузнецов. – Когда всё будет готово, доложите.
– Подождите минуточку, Виталий Георгиевич, – вдруг сказал Сузюмов. – Хочу вам процитировать Михаила Васильевича. Он уже однажды писал о парашютных прыжках на Северный полюс. Это когда решался вопрос о высадке станции на полюсе.
– Это когда было? – удивился Водопьянов. – Что-то я запамятовал.
– Если хотите, я сейчас прочту, – улыбнулся Сузюмов, доставая из-под койки книгу Водопьянова «На крыльях в Арктику». Он перелистал несколько страниц. – Вот: «Обстановка на Северном полюсе, как известно, несколько иная, чем, например, на Тушинском аэродроме. Сбрасывая на полюс парашютиста, ему надо дать не букет цветов, как во время авиационного праздника, а двухлетний запас продовольствия, палатки, снаряжение, оборудование».
Покинув штабную палатку, я бегом отправился домой. Не успел приподнять входную дверь, как на меня посыпался град вопросов: зачем вызывали? Что случилось?
– Ну давай, не темни. А то вид у тебя больно торжественный, – сказал Щербина.
Наверное, меня и впрямь распирало от гордости, и я выпалил:
– Кузнецов разрешил прыгать на полюс!
– С места или с разбега? – спросил ехидно Канаки.
– Да нет, с парашютом, – ответил я, не оценив глубины Васиного юмора.
– Тогда за нашего доктора-парашютиста, – провозгласил Володя, разливая по стаканам коньяк, который они честно сохраняли до моего прихода.
– Точнее будет, за парашютистов, – поправил я. – Прыгать будем вдвоём с Андреем Медведевым.
– Ну, это ас. Он на полюс сможет даже без парашюта выпрыгнуть, – сказал Дима Морозов, штурман из экипажа Ильи Котова.
– Прыгать будем сегодня. В двенадцать с машины Метлицкого. Так что тебе, Володя, как второму пилоту, придётся нас выбрасывать.
– Сделаем всё, – сказал Щербина, – а пока пельмешек поешь, это прыжкам не помеха. – Он вывалил мне в миску целый черпак пельменей. – И нельмы сейчас настругаю.
Но кусок не лез в горло.
– Пойду, ребята, пройдусь, – сказал я, накидывая на плечи куртку.
Меня никто не удерживал. Я выбрался из палатки. Медный диск солнца то исчезал в лохматых облаках, то выплывал в голубизну неба, и тогда всё вокруг вспыхивало мириадами разноцветных искр. Снег сверкал пронзительно ярко, и его колючие лучи слепили глаза, не защищённые дымчатыми стёклами очков. Полузаметённые купола палаток курились дымками, словно трубы деревенских изб. Неподалёку голубела изломом льдин высокая гряда торосов – след вчерашнего торошения. То вспыхивал пулемётной дробью, то замолкал движок у палатки радистов. Сквозь тонкие палаточные стенки доносился чей-то говор. Поскрипывал снег под ногами бортмехаников, спешивших с аэродрома в свою палатку. Тишина как бы усиливала многократно каждый звук, и в то же время каждый звук, умолкнув, усиливал тишину. Побродив без цели между палаток, я свернул на тропинку, протоптанную в свежевыпавшем снегу, и очутился у гряды торосов. Только вчера здесь всё гудело, стонало на разные голоса, скрипело и скрежетало. Льдины сталкивались, становились на дыбы, громоздились друг на друга. На глазах вырастали и разрушались ледяные хребты. Словно таинственные силы вдохнули жизнь в эти голубые громады, и они, ожив, вступили между собой в борьбу – всесокрушающую и бесполезную. Но прекратилась подвижка, и всё застыло. Я присел на ярко-голубой, чуть присыпанный снежком ледяной валун, вытащил из куртки папиросы и закурил. Как странны иногда зигзаги человеческой судьбы. Мог ли я ещё недавно предполагать, что окажусь в самом сердце Арктики, буду жить на дрейфующем льду в палатке? Мечтал ли я, что эти люди, имена которых с детства для меня были символом мужества, станут моими товарищами и что, сидя на торосе, я буду обдумывать прыжок с парашютом на Северный полюс и строить предположения о том, как будет работать парашют в арктическом небе?
Мои размышления прервал звук, напоминавший гудение шмеля в летний день на лугу. Он возник где-то далеко на северо-востоке. Самолёт.
«Неужели Бардышев?» – подумал я, с надеждой вглядываясь в горизонт. Но вскоре стало ясно: не он. К лагерю приближался на небольшой высоте двухмоторный Ли-2 с торчащими под зелёным брюхом лапами лыж. Надо идти к радистам. Они должны знать, когда сядет Бардышев. Палатка радиостанции стояла на краю лагеря. В ней, как всегда, пахло бензином от движка, канифолью (радисты вечно что-нибудь паяли и перепаивали) и свежесваренным кофе, без которого они давно бы уже свалились с ног.
Завидев меня, вахтенный радист, не дожидаясь вопроса, сказал, что Задков на подходе, связь с Германом (Г. Патарушин, радист экипажа Задкова) была минут двадцать назад. Он передал расчётное время 9:20, а сейчас 9:00. «Так что можешь идти встречать своего напарника».
Действительно, через десять минут на юго-западе показалась чёрная точка, превратившаяся в большой краснокрылый самолёт Ил-8. Во время Великой Отечественной войны эта могучая четырёхмоторная машина была грозным дальним бомбардировщиком. «Демобилизовавшись», она надолго прописалась в Арктике, оказавшись незаменимой в высокоширотных воздушных экспедициях. Вот уже много недель подряд, выполняя роль «летающей цистерны», она летает к полюсу, каждый раз доставляя для экспедиционных самолётов многие тонны горючего. Без них исследования Центральной Арктики оказались бы невозможными. Самолёт промчался над палатками и, сделав круг, пошёл на посадку. Задков зарулил на стоянку по соседству с двумя заиндевевшими Ли-2. Машина в последний раз взревела всеми четырьмя двигателями, подняв вокруг настоящую пургу, и затихла, высоко задрав застеклённый нос.
Носовой люк открылся, вниз скользнула стальная лесенка, и на снег спрыгнул штурман самолёта Николай Зубов.
– Здорово, доктор, – сказал он, пожимая руку. – Медведева, небось, дожидаешься? Нету его с нами. Мы очень торопились, и ждать, пока Медведев соберёт свои шмотки, времени не было. Да ты не очень расстраивайся, через часок прилетит с Жорой Бардышевым.
Тем временем бортмеханики уже спустили из люка грузовой кабины длинные доски, и по ним одна за другой покатились на снег желанные бочки с бензином.
Часа через полтора радисты обрадовали меня сообщением, что на подходе самолёт Бардышева с Медведевым на борту.
Наконец долгожданный Ли-2 мягко коснулся ледяной полосы, и ещё не успели остановиться лопасти винтов, как прямо из кабины на снег спрыгнул Медведев. Я кинулся к нему навстречу.
– Здорово, Виталий! Не знаешь, зачем я начальству так срочно понадобился? Вчера получаю радиотелеграмму от Кузнецова: «База № 2. Медведеву. Первым самолётом прибыть ко мне со своим фотоаппаратом». Ничего не понятно. Что за фотоаппарат и какое я имею отношение к фотографии? И все наши старожилы тоже удивились. «А может, радисты чего-нибудь перепутали насчёт аппарата? – говорят. – Давай запросим Кузнецова». Запросили. А тут приходит от Кузнецова вторая: «База № 2 Медведеву. Первым самолётом явиться ко мне со своим аппаратом». С моим аппаратом – как я раньше не догадался? Стало быть, с парашютом. Только вот зачем, непонятно. И вот я здесь.
– С тебя причитается, – сказал я, улыбаясь от распиравшей меня «тайны».
– Это с чего бы? – удивился Медведев. – Может, по случаю праздника?
– Праздник праздником. А вот нам с тобой прыгать на полюс!
– Ты серьёзно?!
– Серьёзнее не бывает. Утром меня Кузнецов вызывал. Они в штабе, видимо, давно решили и только дожидались Дня Победы и завершения экспедиции.
– Вот это новость! – восторженно выдохнул Медведев. – По этому поводу надо закурить. – Он полез в карман. Достал смятую пачку «Беломора», но все папиросы оказались сломанными. – Ладно, пойду руководству доложусь, а потом уж и покурю.
Медведев вернулся минут через двадцать и сообщил, что всё правильно. Кузнецов не раздумал, и пора браться за работу. Пока Медведев ходил в штаб, Рожков где-то раздобыл большое серебристое полотнище – перкалевый пол от палатки. Растянув его на снегу, он разгладил его, прикинул на глазок размеры и, удовлетворённый осмотром, заявил, что полотнище – настоящий парашютный стол. Чтобы ветер не сдувал полотнище, по углам положили по куску льда.
– Давай-ка свой парашют, начнём с него, – сказал Медведев.
Я вытряхнул из парашютной сумки парашют на полотнище, выдернул кольцо, и пёстрая груда шёлка заиграла красками под лучами выглянувшего солнца.
Работал он быстро, споро, уверенно. Чувствовалась профессиональная хватка. Стропы так и мелькали в руках. Помогая друг другу, мы быстро уложили основной парашют Медведева и два запасных.
– Надо подвесную систему подогнать получше. Не то в воздухе намыкаешься с ней, – сказал Медведев, надевая на себя парашют.
Он долго шевелил плечами, подпрыгивал на месте, то отпускал плечевые обхваты, то подтягивал ножные. Наконец он расстегнул карабин грудной перемычки и, сбросив парашюты, вытер вспотевший лоб.
– Вот теперь порядок, – сказал он. – Надевай подвеску.
Меня он тоже заставил попотеть. Но зато теперь подвеска сидела как влитая.
Мы уложили парашюты в сумки и направились к начальнику экспедиции. Кузнецов стоял у входа в штабную палатку. Вспомнив своё недавнее боевое прошлое, Медведев строевым шагом, топая унтами, подошёл к начальнику экспедиции и, приложив руку к меховой шапке, доложил:
– Товарищ генерал, парашютисты Медведев и Волович к выполнению прыжка с парашютом на Северный полюс готовы.
Кузнецов посмотрел на часы.
– Через тридцать пять минут вылет, – сказал он.
Пока мы укладывали в брезентовый мешок консервы, галеты, круги колбасы, увязывали свёрток с ломиками и лопатами, стрелка часов подползла к двенадцати. Надо было поторапливаться. Мы взвалили на плечи сумки с парашютами и направились к самолётной стоянке, находившейся неподалёку от палатки.
Си-47 ждал нас… Светло-зелёный, узкотелый, на колёсном шасси, с традиционным белым медведем на носовой кабине и полуметровыми буквами, выведенными белой краской: «СССР Н-369».
Механики уже грели двигатели. Из-за брезентовых полотнищ, свисавших с двигателей до самого льда, доносилось свирепое рыканье АПЛ – авиационных подогревательных ламп, этого оригинального гибрида паяльной лампы с огромным примусом. Это и был самолёт Метлицкого, с которого нам предстояло прыгать на полюс.
– Ну что, пожалуй, пора одеваться, – сказал Медведев, завидев, что к нам приближается Кузнецов в окружении штаба и командиров машин.
Мы надели парашюты.
Трояновский, приказав не шевелиться, обошёл нас со всех сторон, стрекоча моторами своего киноаппарата. Затем мы должны были снять парашюты, снова надеть. Он делал дубль за дублем, и мы покорно то поправляли лямки, то вновь застёгивали тугой карабин грудной перемычки.
– Ничего, ничего, для истории можно и потрудиться, – приговаривал он, меняя кассету. – Ну вот, теперь можете прыгать. Желаю удачи.
Тем временем на самолёте Метлицкого уже запустили двигатели, машина выкатилась из общего строя и остановилась в снежной метели, поднятой винтами. Группа провожающих росла на глазах. Все жители ледового лагеря пришли пожелать нам счастливого приземления: Штепенко, Водопьянов, Черевичный, Котов, Падалко, Сузюмов, Морозов, лётчики, гидрологи, бортмеханики, радисты. Чибисов сказал что-то Кузнецову, махнул нам рукой. Пошли! Пурга, поднятая крутящимися винтами, сбивала с ног, и мы, подняв воротники, подставляя ветру спины, с трудом вскарабкались по стремянке в кабину. Бортмеханик с треском захлопнул дверцу. Сразу стало темно. Замёрзшие стёкла иллюминаторов почти не пропускали света. Они казались налепленными на борт кружочками серой бумаги. Мы устроились на груде чехлов от двигателей, ещё хранивших остатки тепла, терпко пахнувших бензином и горелым маслом. Гул моторов вдруг стал выше, пронзительнее, машина вся задрожала, покатилась вперёд, увеличила скорость и, легко оторвавшись от ледовой полосы, стала быстро набирать высоту. Глаза уже привыкли к полумраку, и можно было осмотреться. В грузовой кабине обычно было просторно, хоть в футбол играй. Но сегодня она была до предела завалена всевозможными вещами. Повсюду стояли деревянные ящики с оборудованием, катушки стального троса, густо смазанного солидолом, фанерные коробки с полуфабрикатами, мешки с хлебом и оленьими тушами. Вдоль левого борта выстроились полдюжины бочек, связанных между собой толстым канатом, – запас бензина. Поперёк кабины, преграждая путь, стояла обросшая льдом гидрологическая лебёдка.
Хвост самолёта был забит лагерным снаряжением: палатками, связками оленьих шкур, баллонами с пропаном, закопчёнными газовыми плитками. У самой дверцы лежал аккуратно упакованный в брезентовое полотнище большой свёрток, из которого выглядывали кончики дуг запасной палатки, предназначенной для нас на случай непредвиденной задержки на льдине после прыжка. Бортмеханик озабоченно оглядывал беспорядок, царивший в кабине.
– Вы уж, ребята, не обессудьте, – сказал он извиняющимся тоном. – Совсем с ног сбился. Думал, прилетим сегодня, отдохну малость, а потом наведу порядок в своём хозяйстве, а вместо этого приказали парашютистов, то есть вас, выбрасывать. Да вот ещё, может, прыгать будете в левую дверь. Она всё же грузовая, пошире. Я вот глядел, как вы втискивались в кабину. Даже жалко вас стало.
– Ну, молодец, правильно сообразил, – одобрил предложение Медведев. – Пожалуй, для меховой-то робы правая дверка тесновата. Ещё застрянем. Вот смеху будет. А ты, Виталий, чего замолк? Рассказал бы чего-нибудь. Не то, пока до полюса долетим, со скуки помрём. – Он помолчал, похрустел сухариком, завалявшимся в кармане. – А всё-таки лихо с полюсом получилось. Прыжок будет круглый – семьсот пятидесятый. И звучит неплохо – на Северный полюс совершён семьсот пятидесятый, а? Этот, наверно, потруднее будет, чем даже на железную дорогу.
– На какую дорогу? – переспросил я.
– На железную. Дело было так. Прыгал я тогда в третий раз. Дал мне инструктор задание открыть запасной парашют. Есть такое упражнение для начинающих, вот только номер его не помню. Аэродром наш был рядом с железной дорогой. Прыгали мы с высоты 600 метров. Пилот попался молодой, напутал с расчётами точки сбрасывания и подал команду «Пошёл!» раньше времени. Раскрыл я запасной парашют, и понесло меня к железнодорожному полотну, по которому шёл паровоз с кучей вагонов. Опыта управлять парашютом я тогда не имел и снижался куда придётся. Смотрю, несёт меня прямо на рельсы, навстречу паровозу. Мама родная! Закричал что есть мочи. Да кто меня услышит? А на станции стоят зеваки и наблюдают, как я на вагоны собираюсь свалиться. Видно, думают, что так надо. Хорошо, начальник станции увидел это дело, замахал флажком. Остановил поезд. А я всё-таки умудрился приземлиться прямо на открытую платформу с песком. А в другой раз… – Петрович не договорил, заметив, что к нам пробирается Володя Щербина.
– Ну, ребята, как самочувствие, настроение? – спросил он, присаживаясь рядом на чехлы.
– Настроение бодрое, самочувствие отличное, только холодно и ноги затекли, – отозвался я.
– Вот и хорошо. Значит, слушайте и запоминайте. Порядок работы будет такой, – продолжал он уже другим тоном. – До полюса лететь ещё минут тридцать. Как только выйдем на точку, определим координаты. Там будем выбирать площадку для выброски.
– Постарайтесь, – сказал Медведев, – поровнее найти.
– А если не найдём, будете прыгать или обратно полетите? – спросил, ехидно улыбаясь, Щербина. Но Медведев так на него посмотрел, что он шутливо-испуганно замахал рукой. – Ну, не серчай, я же так, пошутил.
– Ты эти свои дурацкие шутки брось, – сердито сказал Медведев.
– Ну, извини, извини. Так, значит, найдём площадку, сбросим пару дымовых шашек. Скорость ветра и направление определим. Пока они дымят, будут вам служить неплохим ориентиром. Затем сделаем кружок над полюсом. Когда выйдем на боевой курс, просигналим сиреной. Тогда занимайте исходные позиции к прыжку у двери. Как услышите частые гудки – прыгайте, ясненько?
– Всё понятно. А вот чайку горячего похлебать бы не мешало.
– Сей момент.
Через пару минут Щербина появился, неся в руках две пол-литровые кружки с крепким, почти чёрным чаем.
– Чай полярный, первый класс. Пейте, дорогие прыгуны, набирайтесь сил. Вот вам ещё по плитке шоколада. Заправляйтесь на здоровье.
Чай действительно был отличный. Горячий, ароматный. Я сделал несколько глотков, но пить что-то расхотелось. Я попытался занять себя каким-нибудь делом: стал заново привязывать унт, считать ящики. Потом внимание моё привлекли унты Медведева. Я впервые заметил, что они разного цвета: на левом мех серый с чёрными пятнами, а на правом – густо-коричневый.
Почему-то стал казаться тесным мой старый, видавший виды кожаный лётный шлем. Я всячески старался отвлечься от мысли о предстоящем прыжке.
– Закурим по последней? – вернул меня «на землю» голос Медведева. Мы задымили папиросами, делая глубокие затяжки. – Значит, Виталий, действуем, как договорились. Я пойду подальше к хвосту, а ты стань с противоположного края двери. Как услышишь сигнал, прыгай сразу следом за мной. Не то разнесёт нас по всему Северному полюсу. И не найдём друг друга. В наших шубах не шибко побегаешь.
Главные парашюты мы решили открывать на третьей секунде свободного падения, а затем, по обстановке, запасные.
Пока мы оживлённо обсуждали детали предстоящего прыжка, из пилотской вышел Чибисов – высокий, красивый, в коричневом кожаном «реглане». Человек он был решительный, властный, полный неуёмной энергии. Моё первое знакомство с Максимом Николаевичем не обошлось без курьёза. Однажды на аэродроме мыса Челюскин я дожидался оказии на базу номер один. Начхоз экспедиции спросил Чибисова, как поступить с доктором: ему надо лететь на базу, а машины загружены под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и изрёк фразу, ставшую впоследствии полярной классикой: «Грузить пельмени, медицина подождёт». Впрочем, как оказалось впоследствии, к медицине он относился весьма уважительно.
– Подходим к полюсу, – сказал Чибисов. – Ледовая обстановка вполне удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберём хорошую. Погода нормальная. Видимость миллион на миллион. Через три минуты начнём снижаться. Как, Медведев? Хватит 600 метров?
– Так точно, хватит, – отчеканил Медведев.
«Только бы побыстрее», – подумал я.
Самолёт сильно тряхнуло. Он словно провалился в невидимую яму.
– Начали снижаться, – сказал Чибисов, – ждите команды. А вы, товарищ бортмеханик, подготовьте дымовые шашки. Бросите их по команде штурмана за борт.
Димыч подтащил к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие на большие зелёные консервные банки, и пачку запалов, напоминавших огромные спички с толстыми жёлтыми головками, и стал ждать команды.
– Бросай!!
Бортмеханик чиркнул запалом по тёрке. Как только головка вспыхнула со змеиным шипением, он с размаху воткнул её в отверстие и швырнул шашку в приоткрытую дверь. За ней последовала вторая. Шашки, кувыркаясь, полетели вниз, оставляя за собой хвостики чёрного дыма. Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он уже успел растащить в разные стороны грузы, загромоздившие подходы к ней, он попытался повернуть ручку, но она не поддавалась. Бортмеханик дергал её что есть силы, обстукивал край двери молотком. Но всё впустую. Он вполголоса костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась. Загудела сирена. Мы было приподнялись, но опять вернулись на место. Кажется, сейчас мы начали нервничать по-настоящему. Чувствую, вот-вот Медведев взорвётся. Но молчит, хотя по лицу его и сжатым губам вижу, чего стоит ему эта сдержанность. Всё. Время упущено. Медведев не выдержал: «Чёрт бы её побрал, эту идиотскую дверь. Паяльной лампой её прогреть бы». Механик виновато молчал, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась. Он зажёг пучок пакли и поднёс его к зажиму, и, о чудо, ручка вдруг поддалась усилиям, и замок с сухим щелчком вышел из паза. Наконец-то! Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проёма двери в пилотскую высунулась голова в шлемофоне – это штурман Миша Щерпаков:
– Готовьтесь, ребята. 89 градусов 54 минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю, не промахнётесь. Ветер метров пять – семь в секунду, не больше, температура 21 градус мороза.
Щербина подошёл на помощь бортмеханику, и они вдвоём рывком оттянули дверь на себя. Она с хрустом открылась, и в прямо- угольный её просвет ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину. Снова протяжно загудела сирена, и, хотя мы с нетерпением, напряжённо ждали заветного сигнала, он всё же прозвучал неожиданно. Мы поднялись с чехлов.
– А ну, повернись, сынок, – сказал Медведев и, отстегнув клапан парашюта, ещё раз проверил каждую шпильку. «Всё в ажуре!» Он закрыл предохранительный клапан, защёлкнул кнопки и повернулся ко мне спиной. – Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.
Держась за стальной трос, протянутый вдоль кабины самолёта, мы, неуклюже переваливаясь, двинулись вперёд, к зияющему проёму грузовой двери. Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для правой ноги и положил руку на вытяжное кольцо. Но меховая перчатка оказалась толстой, неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая, я стащил зубами перчатку с правой руки, затолкал её поглубже за борт куртки и снова положил ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжёг ладонь, но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды. С высоты 600 метров кажется, что до океана – рукой подать. Выпрыгнул – и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. До самого горизонта тянутся сплошные ледовые поля. Они кажутся ровными. Но я знаю, сколь обманчиво такое впечатление. Просто солнце скрылось в облаках, и ледяные глыбы, бугры и заструги не отбрасывают теней. Местами ветер сдул снег и обнажил голубые и зелёные пятна льда.
Похожие на кубики сахара, выложенные длинными аккуратными горками, виднелись гряды торосов. Чёрное пятнышко вдали превратилось в большое разводье, покрытое рябью мелких волн. От разводья в разные стороны извивался десяток тонких тёмных змеек-трещин.
Сколько раз наблюдал я эту картину в иллюминатор. Но на самолёте ощущение безопасности было таким полным, что этот безмолвный белый мир под крылом казался далёким, нереальным. Однако сейчас, перед прыжком, стоя на порожке двери, обдуваемый яростным ледяным ветром, я по-иному смотрел на белое пространство, которое раскинулось внизу без края и конца. Наверное, мои ощущения были похожи на состояние перед атакой. «Ту-ту-ту» – лихорадочно взывала сирена. Её резкие звуки били по нервам, словно стальные молоточки. Нервы дали команду мышцам. Прижав парашют левой рукой к животу, я оттолкнулся ногой и провалился вниз головой в пустоту. Подхваченный мощным воздушным потоком, сделав сальто, я лёг на поток.
Двадцать один, двадцать два, двадцать три – отсчитывал вслух три секунды свободного полёта, но почувствовал, что явно тороплюсь. Досчитав: двадцать четыре, двадцать пять, я что есть силы дёрнул кольцо, и оно, вырвавшись из пальцев, исчезло в пространстве. Повернув голову, уголком глаза видел через плечо, как, шелестя, стремительно убегали вверх пучки строп, как вытягивался длинной пёстрой колбасой купол. Вот он наполнился воздухом, гулко хлопнул и превратился в живой полушар. Он словно лихорадочно дышал, то сжимаясь, то расправляясь. Динамическим ударом меня швырнуло вверх, качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я ощутил, что неподвижно вишу в пространстве. После грохота моторов, свиста ветра охватившая тишина подействовала ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. И, вдыхая морозный воздух, я щурился на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.
Огляделся по сторонам. Справа высоко надо мной удалялся самолёт, оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые, подсвеченные солнцем облака. Внизу, куда хватало глаз, простирались снежные поля, ровные, девственно-белые, кое-где искорёженные подвижками, похожие на бесчисленные многоугольники, окантованные чёрными полосками открытой воды. Высота незаметно уменьшалась. Сахарные кубики торосов стали чётче. Кое-где снежный наст был пересечён тушью свежих трещин. К горизонту уходило широкое чёрное разводье, похожее на асфальтированное шоссе.