Виталий Георгиевич Волович
Полярные дневники участника секретных полярных экспедиций 1949-1955 гг.
– Ну ладно, нечего зря копья ломать, – сказал Сомов, закуривая. – Прилетит Водопьянов, тогда и решим всё окончательно, а пока, Макар Макарыч, организуй сбор всего, что уцелело.
– Ну а как наш доктор, – обратился Сомов ко мне, – привыкаете к новой обстановке?
– Уже привык. Мне ведь, Михал Михалыч, не впервой льдины обживать.
– Забыл, Виталий Георгиевич, что вы у нас бывалый полярник, – улыбнулся Сомов. – Ладно, не теряйте времени и всё своё имущество тащите в аэрологическую палатку. Там вы будете размещаться. Сейчас подойдут Гудкович с Дмитриевым – они ваши будущие соседи – и помогут перенести вещи.
С помощью Зямы и Саши я нагрузил нарты своим объёмистым скарбом, и мы поволокли их в лагерь. Нарты легко скользили по накатанной колее.
Мы остановились у высокого сугроба, похожего на скифский курган средней руки, с черневшим отверстием входа.
– Вот мы и дома, – сказал, отдуваясь, Дмитриев, – прошу к нашему шалашу.
Я протиснулся в узкий ход-лаз и, приподняв откидную дверь, оказался внутри палатки КАПШ-2. В неярком свете двух лампочек, свисавших с потолка, моё будущее жилище выглядело довольно мрачно. Бязевый полог, давно утративший свою привлекательную белизну, был сплошь разукрашен тёмными пятнами и причудливыми узорами изморози. Кверху от пола тянулся зубчатый бордюр наледи. Местами её грязно-серые языки поднялись метра на полтора. Оленьи шкуры, выстилавшие пол, покрывали бугорки смёрзшегося меха. Под ослепшим от наледи иллюминатором стоял и складной походный столик на ножках из дюралевых трубок с фанерной крышкой, покрытой остатками желтоватого потрескавшегося лака, и два таких же фанерно-дюралевых стула.
Центр палатки занимали две складные койки. На одной был разложен спальный мешок, вторая, видимо, предназначалась мне. Край третьей койки выглядывал из-за пёстренькой, в мелких цветочках занавески, скрывавшей, как объяснил Дмитриев, его спально-шифровальный закуток. Слева, у самого входа, на ящике виднелась закопчённая двухконфорочная газовая плитка, соседствуя с шестидесятилитровым ярко-красным баллоном и ведром, заполненным доверху водой, подёрнутой ледком.
– Что-то не больно уютно вы устроились, – пробормотал я, оглядевшись по сторонам. – Да и холодновато малость.
– Айн момент! – весело сказал Дмитриев. – Щас зажгу конфорку, раскочегарю паяльную лампу, и не успеете оглянуться, как будет полный «Ташкент». – Горелки вспыхнули голубоватым пламенем, низким басом загудела лампа. – Может, пока ваши шмотки принесём? – предложил Дмитриев и, не дождавшись ответа, исчез за дверцей.
Вскоре палатка заполнилась моим имуществом, состоявшим из десятка ящиков с медикаментами и оборудованием, которые мы штабелем сложили рядом со столом. Последним я втащил свой объёмистый мешок с обмундированием и взвалил на койку. В палатке явно потеплело, и я, скинув шубу, принялся, не теряя времени, обустраивать рабочее место: застелил столик белой простынёй, расставил банки-склянки с мазями и растворами, коробки с таблетками и пилюлями. За ними последовали два стерилизатора, отливавших хромированной сталью. В одном из них, что поменьше, покоились десяток шприцев разных размеров, обёрнутых марлей, инъекционные иглы, ампулы с хирургическим шёлком и кетгутом. Другой, побольше, был доверху заполнен пинцетами, скальпелями, иглодержателями. В довершение на свет божий появились две пузатые металлические банки-биксы, набитые ватой, бинтами и пачками стерильных салфеток.
Дмитриев принял деятельное участие в организации «рабочего места», с любопытством разглядывая каждый новый предмет, интересуясь, для чего он предназначен.
– А этот почему ты не распаковываешь? – спросил он, указывая на аккуратно сбитый полированный ящик. – Чего там у тебя?
– Это, Александр Иванович, большой хирургический набор.
– Значит, если меня аппендицит прихватит или там… – Дмитриев задумался, вспоминая какую-нибудь известную ему хворь, – грыжа, например, ты операцию сумеешь сделать?
– Сделаю, если потребуется, а не сумею – позвонишь по телефону 03 и вызовешь скорую помощь, – усмехнулся я, а про себя подумал: «Храни меня Бог от всяких операций в этих условиях».
– Значит, сделаешь, – уважительно сказал Дмитриев. – А то я, чуть заболит в правом боку, так и думаю: не аппендицит ли? Теперь если и заболею – не страшно.
Когда последняя склянка заняла своё место на столе, а стерилизаторы и биксы были тщательно протёрты ветошью, я попросил Дмитриева отыскать в его хозяйстве шест метра полтора длиной. Он приволок со склада длинную дюралевую трубку. Я вбил её в пол рядом со столиком и повесил на неё четыре термометра, чтобы ежедневно замерять температуру воздуха на разном уровне. Взглянув на них через часок, я обнаружил, что у пола ртутный столбик замер на цифре -12 ˚С. В полутора метрах от него градусник показал -5, а под потолком даже +8˚.
– Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, – сказал Зяма, сбрасывая шубу, – занимайте вон ту свободную койку и располагайтесь как дома. Это ведь надолго.
Дмитриев, накрыв ящик чистым полотенцем, поставил на него закипевший чайник, пачку печенья, банку сгущённого молока и блюдечко с сахаром, а я, покопавшись в чемодане, извлёк запасённую для новоселья бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет.
– Богато живёте, – раздался голос Миляева, высунувшего голову из-за откидной двери. – Гостей принимаете?
– С превеликим удовольствием, – отозвался я.
За ним на огонёк забежали Костя Курко и Гурий Яковлев. Посыпались вопросы: как там, на Большой земле, какие новости. Но я ораторствовал недолго, вскоре почувствовав, что семичасовой полёт и волнения последних дней дают о себе знать.
Гости заметили моё состояние и, распрощавшись, удалились. Я развернул спальный мешок на волчьем меху, запихнул в него пуховой вкладыш и, быстренько раздевшись, залез в него с головой.
Минут десять я ворочался, стуча зубами от холода, пока наконец моё «гнездо», промёрзшее на морозе, не согрелось и приятное тепло не проникло в каждую клеточку моего тела. Наконец, сморённый усталостью, я погрузился в сон.
– Пора вставать, доктор, – услышал я сквозь дрёму голос Дмитриева.
Он уже поднялся, зажёг газ и паяльную лампу. В палатке было относительно тепло. Я выполз из мешка, совершил первое омовение ледяной водой, сразу прогнавшей остатки сна.
– Пошли на склад, – сказал Дмитриев, – примешь от меня хозяйство. Покажу тебе наши запасы продуктов, где что лежит.
Склад размещался в старой брезентовой палатке рядом с кают-компанией. Хотя за прошедшие месяцы дрейфа запасы продуктов поубавились, но вдоль стенок выстроились ещё с десяток больших мешков с крупами, сахаром, сухими овощами, бумажные мешки с макаронами, банки с яичным порошком, ящики с консервами, коробки со сливочным маслом, мясными полуфабрикатами и копчёностями. У входа возвышался холмик из замёрзших оленьих туш, доставленных последним рейсом с материка, и мешков с какой-то рыбой.
– Вот расходная ведомость. В ней всё как в аптеке, – сказал он, протягивая толстую тетрадь. – Всё сальдо-бульдо. А вот в этом, – он ткнул пальцем в большой фанерный ящик, – горячительное. – Он извлёк из ящика пол-литровую бутылку с надписью «Спирт пищевой» и, сделав серьёзное лицо, заметил: – Выдавать его будешь только по личному разрешению Мих-Миха. Усёк?
– Усёк… – Оглядев своё хозяйство, я подумал, что мне придётся затратить немало трудов, чтобы в будущем быстро находить нужные продукты.
– Ну вот и всё, – сказал, довольно улыбаясь, экс-кладовщик. – Теперь тебе и карты в руки. А сейчас идём в кают-компанию. Познакомишься со своим рабочим местом.
Кают-компания находилась в просторной палатке КАПШ-2. При свете трёх лампочек она выглядела довольно уютно. Справа от входа стоял длинный, сколоченный из папиросных ящиков стол человек на двадцать, покрытый растрескавшейся, когда-то зелёной с цветочками клеёнкой. Стулья заменяли деревянная скамья и с десяток знакомых мне по экспедициям жестяных банок, обшитых брезентом, с аварийными пятнадцатисуточными пайками. В дальнем конце виднелась полочка с книгами. Слева от входа помещался собственно камбуз: две двухконфорочные плитки, соединённые шлангом с газовым баллоном, установленным рядом с палаткой, небольшой разделочный стол, иссечённый шрамами, фанерный ящик-шкаф со стопкой кое-как вымытых алюминиевых тарелок, пяток кастрюль и сковородок разных размеров и большой закопчённый алюминиевый бак. Сбоку от разделочного стола выглядывал толстый чёрный шланг, обёрнутый куском оленьей шкуры, с краником на конце.
– Это наш водопровод, – пояснил Саша. – Там за стенкой установлена бочка со снегом. Его заготавливает дежурный. Он же должен следить, как работает АПЛ. Так что водой ты будешь обеспечен. Ну ладно, командуй, а я пошёл помогать гидрологам. – И Дмитриев шагнул за порог.
Я зажёг все четыре конфорки, повесил на крючок свою «француженку», сел на скамью и, достав трубку, закурил. Итак, я заступаю на многомесячное дежурство на кухне, вернее на камбузе.
Как-то сложатся мои дела? Сумею ли я научиться так готовить, чтобы не вызвать неудовольствие моих товарищей? Вся надежда была на «Книгу о вкусной и здоровой пище». Узнав, что отправляюсь на станцию, я позвонил маме в Кисловодск и попросил срочно выслать этот фолиант авиапочтой. Мама никак не могла понять, зачем в Москве мне понадобился сей кулинарный гроссбух. Никакого толкового объяснения я заранее не придумал и лишь промямлил, что собираюсь в экспедицию, пусть не волнуется из-за отсутствия писем, чем надолго поселил тревогу в сердцах родителей.
И кому только пришла эта бредовая мысль родить гибрид доктор-повар? Впрочем, она была не так уж нова. Видимо, в основе её лежало убеждение высоких начальников, что врач в экспедиции от работы не переутомится, ибо в Арктике люди почти не болеют. Эдакие чудо-богатыри. И хотя жизнь давно опровергла это странное убеждение, но идея совместительства твёрдо засела в головах начальства, подкреплённая рассуждениями об экономии государственных средств.
Мой поварской дебют состоялся в тот же день. Не рассчитывая на свои поварские таланты, я «налёг» на закуски, уставив стол всевозможной консервированной снедью из свежепривезённых запасов. В качестве горячего блюда я избрал свиные отбивные из полуфабрикатов, жарить которые научился в предыдущих экспедициях. Чтобы придать блюду большую привлекательность, я густо посыпал мясо зелёным луком, который после долгих уговоров выпросил у шеф-повара шмидтовской столовой. Гарнир – жареная картошка, которую я упрятал в спальный мешок, чтобы она не замёрзла во время полёта на станцию.
Скорость, с которой исчезло приготовленное мной кушанье, и требования добавки свидетельствовали, что мой дебют удался. Я благодарно выслушивал комплименты в свой адрес, хотя прекрасно понимал, что эта «ласточка» весны не сделает, поскольку запасов свинины и свежего картофеля у меня кот наплакал.
Когда обед подошёл к концу и на столе появились железные кружки с чаем, начальник радиостанции Костя Курко, тяжело отдуваясь после сытной пищи, сказал:
– Обед вы, доктор, соорудили отменный. Теперь потравили бы малость. А то свой репертуар мы уже наизусть знаем. Вася Канаки рассказывал, что травить вы большой мастер.
Я не заставил себя долго упрашивать.
– Хорошо. Расскажу вам историю про часы со Шмидтом. Только, может быть, кто-нибудь уже слышал её?
В ответ послышалось дружное «нет».
– Тогда слушайте, – начал я, присев у края стола. – Целую неделю на стол начальника политотдела Главсевморпути ложились загадочные радиограммы. Разные по стилю, но совершенно одинаковые по содержанию. Они шли из Игарки и Нарьян-Мара, с Диксона и мыса Челюскин. «Коллектив аэропорта Нарьян-Мар убедительно просит зарезервировать четыре комплекта часов со Шмидтом». «Лётный состав аэропорта Дудинка просит выделить для поощрения передовиков 10 штук часов со Шмидтом». «Полярники мыса Челюскин готовы приобрести 15 штук часов со Шмидтом. Деньги будут высланы немедленно».
Вы себе представляете, в какую ярость пришёл начальник? «Это что за херовина такая – часы со Шмидтом? – набросился он на помощника, растерянно разводившего руками. – Разберись, кто там безобразничает, и доложи. Даю тебе час, а не то смотри у меня!»
Не прошло и часа, как помощник вновь возник перед грозными очами шефа.
– Разобрался?
– Так точно. Это – проделки Кекушева.
– Кекушева? А при чём тут Кекушев?
– Именно он и при чём, – пролепетал помощник. – Кекушев летает первым механиком на самолёте Головина. Головин летит по маршруту Архангельск – мыс Шмидта. Я сверил время посадки самолёта в каждом порту с датами радиограмм. Они уходят или в тот же день, или на следующий.
– Ладно. Иди работай. Вернётся Головин – Кекушева немедленно ко мне.
Наверное, многие из вас слышали о Кекушеве. Николай Львович человек был неординарный и прославился не только как блестящий знаток авиационной техники, но и как великий мастер розыгрышей. Возможно, поэтому жертвы его не всегда безобидных шуток прозвали Кекушева «Леопардычем».
Секрет загадочных радиограмм скоро раскрылся. Прилетев в Игарку – это был первый аэродром посадки самолёта Головина, экипаж, как обычно, отправился в аэропортовскую столовую, где его ждал традиционный обед из копчёной рыбы, наваристого борща и жаркого из оленины. Бортмеханик захватил с собой объёмистую флягу со спиртом, именуемую «конспектом» (бидон со спиртом, находившийся на борту, именовался «первоисточником»). Наполнили кружки, произнесли первый тост за всех летающих в Арктике, и трапеза началась. Поговорили о московских новостях, о погоде на маршруте, о дамах, а когда, разомлев, запели любимую песню «Летят утки и два гуся», Кекушев, обняв за плечи начальника аэропорта, жарко зашептал ему в ухо: «Слушай, Петрович, ты же знаешь, как я тебя уважаю. Так вот, поделюсь с тобой одним важным секретом. Пока это тайна, и ты смотри никому ни гу-гу. Проговоришься – подведёшь меня под монастырь».
Начальник поклялся, что ни одна душа об этом не узнает.
– Тогда слушай. Второй часовой завод приготовил полярникам сюрприз: новые часы. Да не простые, а особенные. Корпус изготовили из дюраля списанных полярных самолётов, а на циферблате вместо цифр изображены портреты полярных лётчиков-героев: Водопьянова, Мазурука, Слепнёва и других. А в центре циферблата имеется маленькое окошечко, из которого каждый час выглядывает голова Шмидта и называет время. Снизу сделана подсветка в виде северного сияния. Часов, понимаешь, изготовлено немного, на всех не хватит, но если ты поторопишься, дашь радиограмму в политуправление Главсевморпути с обоснованной просьбой – думаю, тебя уважат.
На следующее утро радист «отбил» в Москву соответствующую радиограмму.
Успех окрылил Леопардыча, и начальник каждого следующего аэропорта, посвящённый в «тайну» необыкновенных часов, немедленно извещал Москву о своей просьбе.
Кекушев отделался выговором, но вся Арктика ещё долго хохотала, вспоминая историю «часов со Шмидтом».
31 октября в ожидании прилёта Титлова я решил не терять времени и окончательно войти в роль полярного кока. Пока я ломал голову, чем угостить дорогих гостей, Титлов благополучно приледнился. Вскоре в узкий просвет тамбура кают-компании протиснулась могучая фигура Водопьянова.
– Здравствуй, доктор, – пробасил он, расстёгивая тяжёлый меховой «реглан», – вижу, ты уже вполне оклемался. Не напоишь гостей чайком?
– Щас, Михал Васильич, сообразим. С этим нет проблем, да и с закуской тоже. Вот только ваше здоровье меня беспокоит. Как голова? Не болит?
– Да ты, доктор, не тревожься. Я же тебе ещё на Шмидте объяснил: на мне всё как на собаке заживает. А по части всяких разных травм у меня богатый опыт, – хохотнул он.
Пока Водопьянов чаёвничал, в кают-компанию ввалились все в снегу, как рождественские Деды Морозы, Сомов, Трёшников, Никитин и Комаров.
– Михал Васильич, надо срочно что-то решать. Световой день на исходе, а половина грузов валяется на Шмидте. Но дальнейшую доставку грузов «по-задковски» я допустить не могу. Иначе мы останемся на зимовку без газа, без папирос. Да и половину продуктов мы потеряем… Получается вроде школьной задачи с двумя трубами. Только вытекает у нас гораздо больше, чем втекает.
– А какой ты, Михал Михалыч, предлагаешь выход? – озабоченно спросил Трёшников, раскуривая погасшую трубку.
– По-моему, есть только один выход. Надо просить Задкова посадить машину на нашу полосу.
– М-да, – пробурчал Водопьянов. – Если мы ещё и эту машину разложим, мне лучше в Москву не возвращаться. – Он сделал несколько глубоких затяжек, задумавшись, как поступить.
Сомова поддержал Трёшников:
– Надо просить Задкова. Полоса ему знакома. Ведь он весной много раз сюда с грузом прилетал.
– Высаживать-то, он, конечно, высаживал. Да когда это было? И взлётная полоса была не такая короткая… От неё один огрызок остался.
– Не такой уж огрызок, Михал Васильич, – вступил в спор Комаров, сохранивший звание коменданта аэродрома, – во-первых, края трещины снова сошлись и уже смёрзлись. А во-вторых, я ВПП снова метр за метром облазил, и в самом конце её можно подчистить несколько застругов да срубить пяток небольших ропаков, получим добавочно метров триста, не меньше.
– Ну и задачку вы мне задали, – пробурчал Водопьянов. – Такую тяжёлую машину, как Пе-8, никто в Арктике ночью не сажал, да ещё на ледовый аэродром. Может, конечно, я напрасно опасаюсь и, обжёгшись на молоке, дую на воду? Но уж очень рискованно… – Он снова помолчал, выпуская к потолку клубы табачного дыма, и вдруг хлопнул ладонью по столу. – Да что мы, раньше не рисковали, когда впервые садились на тяжёлых машинах на Северный полюс?! А машина Пе-8 отличная. Я-то её хорошо знаю. На ней летал Берлин бомбить. И Василий Никифорович – лётчик отменный. Так что зови твоего шифровальщика, пусть подготовит радиограмму Задкову. Примерно так: «Прошу согласия на посадку аэродроме станции. Сомов». Нет возражений?
Ты бы нас, доктор, попотчевал бы чем-нибудь съедобным, – сказал Водопьянов, гася папиросу в консервной банке, полной окурков.
– У нас, Михал Васильич, как в Греции, всё есть, – отозвался я, ставя на стол тарелки с нарезанной колбасой и ветчиной из свежепривезённых запасов. Уловив многозначительный взгляд Сомова, я тут же достал из ящика бутыль со спиртом. Пока шло обсуждение, как обеспечить доставку грузов на станцию, я извлёк из мешка замороженную нельму и, орудуя своим десантным ножом, настругал целую гору прозрачно-розовых ломтиков строганины.
– Ай да доктор, – похвалил мою самодеятельность Водопьянов. – Быстро всё сообразил.
– Будем надеяться, что кухонный дебют доктора окажется не единственной его удачей, – сказал Трёшников.
– Есть и для тебя, доктор, подарочек, – сказал Водопьянов, хитро прищурившись. – Пойди пошуруй в тамбуре.
Я не заставил себя упрашивать и, пошуровав, нашёл внушительный свёрток. Водопьянов разрезал верёвку и достал два… примуса. Это были какие-то сделанные по спецзаказу, особые примусы, работающие на бензине. Их пузатые пятилитровые бачки сверкали медью.
– О це вещь, – прокомментировал появление новой кухонной техники Комаров и, не мешкая, вышел из палатки, чтобы заправить их бензином. Затем со знанием дела он разогрел горелку одного из примусов на газовом пламени. Когда она нагрелась докрасна, Комаров открыл краник и подкачал насосом, поджёг брызнувшую бензиновую струйку. Примус фыркнул и загудел низким басом, распространяя вокруг приятное тепло.
Примусы вызвали у всех присутствующих искренний восторг. Их появление позволяло решить несколько важных проблем: сразу упростило заготовку воды из снега и дало возможность ставить на огонь большие кастрюли, не используя газовые плитки. Когда дно кастрюли накрывало огонь плиты, в кают-компании сразу становилось холодно, как на аэродроме.
Все поздравили меня с великолепным подарком.
– Ну, Михал Васильич, потрафили вы мне. О лучшем подарке и мечтать нельзя!
– Ладно благодарить. Пользуйся на здоровье да корми ребят повкуснее.
Привезённые примусы оказались большим подспорьем в моих кухонных делах. На них водрузили дюралевые баки со снегом, который на глазах превращался в воду. На газовых плитках эта процедура длилась часами, а от вододобывающего агрегата пришлось отказаться. АПЛ сжирал тьму бензина, запасы которого были ограниченны.
Дневник
1 ноября
Сегодня ждём прилёта Задкова. Все взволнованы: сядет – не сядет. А вдруг полоса окажется маленькой? А вдруг её неожиданно сломает? Эти опасения терзают нас весь день. К тому же у всех в душе ещё не зарубцевалась рана от трагедии, происшедшей с самолётом Осипова. Но особенно волнуется Комаров. Он не только ответственный за аэродром, но и бывший лётчик, хорошо знающий, что такое «неожиданность» в авиации. За оставшиеся до прилёта часы он буквально истерзал себя и своих помощников. С утра бегает по аэродрому, заставляя засыпать снегом и утрамбовывать каждую подозрительную трещину, срубать каждый бугорок. Из больших банок, наполненных соляркой и ветошью, соорудил новый посадочный знак, расставив их в виде большой буквы «Т».
Наконец где-то на юго-западе послышался звук моторов.
– Летит! – заорал Комаров. – Зажигай сигнальные огни!
Одна за другой запылали банки с соляркой, расставленные вдоль взлётно-посадочной полосы.
В тёмном небе отчётливо засветились бортовые огни самолёта – зелёный и красный – и ослепительно ярко вспыхнули самолётные фары. Комаров пустил зелёную ракету: посадка разрешена. Задков прошёл над полосой, развернулся, осветив её фарами, сделал круг и пошёл на снижение. Мгновение, и колёса коснулись льда. Задков мастерски «притёр машину» у самого «Т». Гигант Пе-8 помчался по аэро- дрому, подняв снежные вихри четырьмя винтами, и, визжа тормозами, остановился за много метров до конца полосы. Развернувшись, он медленно покатил следом за Комаровым, размахивающим факелом.
Лётчиков окружили, жали им руки, поздравляя с успешной посадкой – первой в мире посадкой тяжёлого многомоторного самолёта на лёд в полярную ночь.
Пока экипаж с помощью зимовщиков разгружал машину, Задков, прихватив Комарова, отправился осматривать лётную полосу. Когда они вернулись, по довольному, обычно неулыбчивому лицу Задкова мы поняли, что наши труды не пропали даром.
– Молодец, Михал Семёныч, – сказал Задков, – полоса просто отличная. Сказать честно – не ожидал.
– Тогда пошли пить чай, – сказал Сомов.
– Извини, Михал Михалыч, почаёвничаем в следующий раз. Следом за нами летит Титлов. Надо ему освободить место.
– Хозяин – барин, – улыбнулся Сомов, – только у меня к тебе просьба. Хочу слетать с тобой на Шмидта, зуб вырвать. А то уже три дня мучаюсь. Терпежу никакого нет.
– Ну как отказать такому знатному пассажиру? Места у нас хватит.
Пока Сомов сходил в палатку за портфелем, экипаж, закончив разгрузку, преподнёс нам неожиданный и весьма приятный подарок – мешок со свежим картофелем и ящик с репчатым луком (тоже немороженым).
Не успели растаять в темноте огни Пе-8, как снова послышался гул самолётных двигателей, и через несколько минут мы уже копошились у грузовой дверцы, перетаскивая свёртки оленьих шкур, банки с пельменями и пятнадцатисуточными продовольственными пайками.
2 ноября
Мы снова волнуемся, поджидая самолёт Задкова. Но всё прошло благополучно. Он отлично посадил свой тяжёлый бомбардировщик на ледяное поле и, оставив экипаж разгружать машину, пошёл передохнуть в кают-компанию. Вместе с ним на станцию вернулся Сомов. За чаем, всё ещё держась за щёку, он поведал нам о своём визите к шмидтовскому зубному врачу. Тот прямо из кожи лез, чтобы выведать, откуда на его голову свалился необычный пациент. Вроде ни одного самолёта с Большой земли не было, да и лицо незнакомое.
Но пациент хранил глубокое молчание и лишь ойкнул, когда злополучный зуб выдернули из десны и он звонко шлёпнулся в эмалированную кювету. Этот рейс был последним, и Задков, попросив вахтенный журнал, сделал прощальную запись: «Нельзя не отметить и не оценить по достоинству напряжённый труд коллектива, в сочетании с российской смекалкой, в создании посадочной площадки на паковом льду. Площадка совершенно ровная и поддерживается в хорошем состоянии. Неоднократным приёмом самолётов различных типов, включая четырёхмоторный тяжёлый корабль, полярной ночью коллектив открыл новую страницу в освоении Центрального полярного бассейна. Задков, Зубов».
Перед отлётом в кают-компании вновь появился бортмеханик Иван Коратаев и, широко улыбаясь, положил на пол мешок. Мешок шевелился, издавал странные звуки, похожие на тихое похрюкивание.
– Это вам, доктор, персональный подарочек от членов экипажа.
Он развязал мешок, и из него высунулись пятачки живых поросят.
– Ну, доктор, – рассмеялся Сомов, – хорошую свинью вам подложили летуны!
Подарок был очень неожиданный, и я несколько растерянно взирал на двух упитанных поросят, выползших из своего убежища. Бедняги дрожали от холода, и я, загнав их обратно в мешок, потащил в свою палатку, где включил на полную мощь обе газовые конфорки. Немедленно палатка наполнилась советчиками-остряками, а пришедший в полный восторг Ропак то и дело норовил лизнуть поросят прямо в чёрные холодные пятачки.
Коля Миляев не упустил случая прокомментировать это событие украинской пословицей: «Не мала баба клопоту, той купила порося». 4 ноября в последний (восьмой) раз прилетел Титлов. К неописуемой радости Комарова, в кабине самолёта оказался автомобиль ГАЗ-64. Его выволокли по толстым доскам на снег. И хотя машину доставили в разобранном виде, Комаров то и дело похлопывал рукой по остывшему металлу, приговаривая: «Це вещь. Он нам ещё, голубчик, послужит».
С самолётом Титлова нас покидают «последние из могикан» – Благодаров, Яцун и Зайчиков, а вместе с ними Трёшников и Водопьянов.
Все собрались в кают-компании, выпили по прощальной чарочке спирта. А в вахтенном журнале появилась новая запись: «Уходя от вас последним самолётом на материк и оставляя ваш маленький коллектив на долгую и суровую полярную ночь, хотим заверить вас в том, что лётный состав полярной авиации всегда с вами. В любую точку на льду мы прилетим к вам, если нужна будет наша помощь. Уверенно и спокойно продолжайте выполнение возложенных на вас задач.
Мы восхищены вашей работой и мужеством, которое вы проявляете ежедневно, а в особенности в дни организации аэродрома и приёма самолёта в суровую полярную ночь Арктики. Желаем вам успешной работы, бодрости духа.
Жмём ваши руки.
Экипаж Н-556: Титлов, Сорокин, Фёдоров, Шекуров, Челышев, Водопьянов».
Вдоль полосы расставили банки с соляркой и ветошью и составили «Т».
– Ну что ж, – сказал Водопьянов, – присядем по русскому обычаю перед дорогой.
Мы молча расселись вокруг стола. Я оглядел моих новых друзей. Зайчиков опустил голову. По его щекам текли слёзы. Всегда весёлый Вася Канаки мрачно теребил свою бородку. Только Женя Яцун, верный своему долгу кинооператора, возился с камерой, перезаряжая в какой уж раз плёнку.
– Пора, Михал Васильич, – сказал, поднимаясь, Титлов и первым вышел из палатки. За ним потянулись остальные.
Итак, с отлётом Титлова обрывается живая связь с Большой землёй. Остаётся только радио. Но разве оно, передающее и принимающее лишь строчки цифр закодированных сообщений, может заменить живое общение с людьми?
Вот уже хлопнула дверца кабины, и Титлов, приоткрыв остекление пилотской, последний раз помахал рукой. Вздрогнули винты, загудели, набирая обороты, двигатели. Самолёт покатил к концу полосы, развернулся против ветра, остановился и, взревев двигателями, по- мчался по аэродрому. Вот колёса оторвались от ледяной поверхности, и машина, быстро набрав высоту, исчезла в густых ночных облаках. Теперь мы надолго остаёмся одни, отрезанные от мира.
Жалобно повизгивая, жмётся к ногам маленькая сучка Майна. Её и лохматого пса Тороса завезли к нам последним рейсом. Спать никому не хочется, а поднявшийся ветер, грозя перейти в пургу, вынуждает нас заняться перевозкой грузов с аэродрома в лагерь. За работой ночь прошла незаметно.
Возвратившись в палатку, я обнаружил шевелящийся мешок. Поросята! Я совсем забыл об этих бедолагах за лагерными хлопотами. Но что с ними делать дальше?
Макар Макарович Никитин, заглянув к нам в палатку, приподнял оленью шкуру и, увидев дрожащих от холода хрюшек, покачал головой.
– Ну, что будем с ними делать, доктор? Жалко бедняг. Смотри, как дрожат. Того и гляди замёрзнут насмерть.
– Ума не приложу. Резать их я не возьмусь. Рука не поднимется.
Резать поросят никто не взялся, даже всё умеющий Комаров.
– Может, их из пистолета застрелить? – посоветовал Дмитриев.
Пожалуй, это единственный выход. Не околевать же им от холода, а в лагере нет ни одного тёплого закутка, где бы их можно было подержать хоть некоторое время.
Скрепя сердце я соглашаюсь произвести ужасную экзекуцию. Неподалёку от камбуза Дмитриев развёл костёр из досок и приволок мешок с поросятами. Я вытащил кольт, навёл его дрожащей рукой на хрюшку и, почти не целясь, спустил курок. Мимо.
– Давай я пальну, – предложил Дмитриев.
– Ладно уж, я как-нибудь сам управлюсь.
Через несколько минут всё было кончено. Подошедший Курко, как старый охотник, ловко разделал туши, опалил их на огне костра и вручил мне, взяв обещание, что завтра на обед будут свиные отбивные.
– Кстати, доктор, а пистолеты вы привезли? – спросил Сомов.
– Целых одиннадцать штук. Американские кольты большого калибра и патроны к ним.
– Вот и отлично. Завтра в кают-компании раздадите всем оружие, патроны и проинструктируете всех, как за ними ухаживать и как ими пользоваться.
После ужина я принёс в кают-компанию ящик с пистолетами, «цинку» с патронами и свёрток с кобурами. Каждому персонально под расписку был вручён кольт. И по две обоймы, набитые патронами.
– О це вещь. Машина что надо, – заявил Комаров и тут же прикрепил кобуру с пистолетом к поясному ремню.
5 ноября
Закончив камбузные дела, я решил, что пора заняться медицинскими. Распаковал ящик с инструментами, медицинскими приборами и медикаментами…
Подкачав начинавшую тухнуть паяльную лампу, достал из чемодана три общих тетради, положил стопкой на стол перед собой и закурил трубку. Ароматный дым «Золотого руна» кольцами поплыл к потолку. Растерев застывшие пыльцы, я открыл первую тетрадь и карандашом вывел на первой странице: «Дневник В.Г. Воловича. Дрейфующая станция «Северный полюс – 2», начат 28 октября 1950 года. Закончен…».
Стараясь воспроизвести события всех дней с момента прилёта на станцию, я исписал корявым почерком несколько страниц, пока мой писательский пыл окончательно не угас. Тогда я взялся за вторую тетрадь.