Виталий Гладкий
Золото гетмана
– На то была царская воля, – строго ответил Полуботок.
– Так-то оно так, но среди достойных ты был достойнейшим. Это факт. Говорю тебе не как родственник гетмана, а как твой боевой товарищ.
«Куда он клонит? – насторожился черниговский полковник. – Похоже, в верхах что-то затевается, какая-то крупная перемена…»
– Что было, Иван, то прошло, – ответил он. – Мне и в Чернигове хорошо. Сам видишь.
– Вижу… – В глубоко посаженных маленьких глазках Чарныша явственно высветилась зависть. – Я вот потерял полковничий уряд и сразу стал бедным, как церковная мышь.
Полуботок едва не расхохотался. Он сдержал этот неразумный в данной ситуации порыв лишь большим усилием воли. «Да на те деньги, Иван, что тебе перепадают в качестве мзды, можно каждый год храм новый строить, – подумал полковник. – И еще будет оставаться на маленькую церквушку».
– Сочувствую, – ответил он соболезнующим тоном, придав лицу скорбное выражение. – Но ради служения отчизне можно потерпеть. Что ты и делаешь… притом вполне достойно.
Не услышав в его словах фальши, – Полуботок умел, когда нужно, напустить туману, – Чарныш приосанился, пригладил усы, и важно ответил:
– Оно, конечно… ежели подумать, так и есть.
– За что, дорогой мой пан-товарищ, и выпьем.
Они опустошили кубки, и уже пьяненький Чарныш полез целоваться. Полуботок не любил эти «телячьи нежности», как он выражался, но не поворачиваться же к генеральному судье задним местом.
Выдержав напор любвеобильных чувств гостя, полковник поторопился наполнить кубки сладковатым, но крепким венгерским вином, чтобы смыть с губ слюни Чарныша и приступить к седлу косули, которую слуги уже подогрели, облив мясо крепкой двойной водкой и подпалив ее, отчего блюдо вспыхнуло голубым пламенем.
Удивительно, но выпив за компанию с Полуботком венгерского и отведав ароматного мяса молоденькой косули, Чарныш вдруг резко протрезвел. Наклонившись к полковнику, он тихо сказал:
– Пусть пахолки[26] уйдут. Нужно поговорить…
«Вот оно! – подумал Полуботок. – Наконец этот хитрый жук-древоточец вылез из-под коры». Отослав слуг, полковник спросил:
– Ну, что там у тебя? – Заметив опасливый взгляд, брошенный Чарнышом на дверь, он поторопился успокоить судью: – Не сомневайся, там стоит стража, а с ней джура.
– Пришла, Павло, пора тебе булаву брать… – понизив голос, произнес генеральный судья.
Полуботок онемел. Ему показалось, что он ослышался. Но Чарныш продолжал:
– Как не горько мне это говорить, но Иван очень плох… – судья скривился, будто съел кислицу. – И причиной тому не только его преклонные годы. Неделю назад прибыл из Петербурга гонец, и вся наша глуховская старшина узнала черную весть. Тебя она тоже не обрадует.
– Меня уже давно ничто не радует, – угрюмо сказал Полуботок. – Богдан Хмель думал одно, а вышло вон оно как…
– Да. Мазепа тоже мечтал о свободах…
Полуботок остро взглянул на Чарныша и ответил:
– Мечтать никому не грех. Только его «мечтания» стоили жизни многим невинным людям. Вспомни, кого он лично загубил: Петрика[27], фастовского полковника Палия, полтавского полковника Искру, наконец, хорошо тебе знакомого генерального судью Кочубея. Я уже не говорю о гетмане Самойловиче, который пригрел его и всячески поднимал. Он сначала поручил Мазепе воспитание своих детей, затем присвоил ему звание войскового товарища, а через несколько лет пожаловал чином генерального есаула, важнейшим после гетманского. Не по его ли доносу после неудачного крымского похода Самойловича с родными и сторонниками отправили в Сибирь, а воспитаннику Мазепы, сыну гетмана Григорию, отрубили голову? Благодаря этому доносу Мазепа, кстати, и получил гетманскую булаву.
– Ну, про Самойловича тебе лучше знать. Ведь ты был женат на Евфимии Васильевне, племяннице гетмана… царствие ей небесное! – Чарныш перекрестился. – Так что вашему роду повезло, что Мазепа с вами не расправился, как с Самойловичами. Хотя мог бы. Дело с этим чернецом Соломоном, ох, не простое. Мне довелось читать бумаги…
Полуботок нахмурился, но промолчал. Чарныш ему не сват, не брат, чтобы вести с ним откровенный разговор. Что касается чернеца Соломона, то на самом деле это был поп-расстрига Сенька Троцкий… сукин сын! Из-за подметных писем Михаила Галицкого и Лжесоломона польскому королю (которые писались якобы от имени Мазепы и в которых говорилось о том, что гетман спит и видит, как бы снова воссоединить Украину и Речь Посполиту), отца черниговского полковника впутали в опасную интригу, хотя ко всей этой истории он не имел никакого отношения. За исключением того, что Леонтий Артемьевич был родственником Галицкого.
В конечном итоге суд принял неправедное решение лишить обоих Полуботков маетностей[28], конфисковав их в пользу войсковой казны и города Чернигова, а самого Леонтия Артемьевича и Павла долго держали под стражей.
– Однако же, – продолжал Чарныш, – как раз Мазепа поспособствовал твоему возвышению, назначив черниговским полковником.
– Что было, то прошло, – сердито ответил Полуботок. – Моего батьку и Мазепу уже рассудил высший суд, неподвластный человеческим интригам и страстям. Ты лучше расскажи, с чем приехал.
– О! – воскликнул генеральный судья, поднимая указательный палец вверх. – Хорошо, что напомнил. Так вот, по указу царя-батюшки образована Малороссийская коллегия, которую возглавил бригадир Степан Вельяминов-Зернов. Думаю, что к осени он уже будет в Глухове.
Полуботка словно ударили по лбу колотушкой, которой глушат быков на бойне, перед тем как зарезать. Полковник откинулся назад и во все глаза уставился на судью. Он хоть понимает, что теперь и остаткам казацких вольностей пришел конец?!
Но Чарныша занимало другое. Он продолжал:
– А еще скажу тебе, что гетман сильно захворал и его медленной скоростью везут домой. Боюсь, что он недолго заживется на этом свете…
Черниговский полковник молчал. Он уже понял, куда клонит Чарныш. Но Полуботок думал о другом. Он хорошо знал бригадира Вельяминова. Это был малообразованный, грубый и высокомерный человек. Однако как ищейка государя российского он был вне конкуренции. Вельяминова можно было спокойно посылать в тридевятое царство за Кощеевой смертью в полной уверенности, что он найдет и остров, и дерево, и сундук, который на том дереве висит.
– Так я думаю, Павло, быть тебе гетманом! – закончил свою речь Чарныш и впился взглядом в лицо Полуботка.
– Все в руках Господа, – ответил полковник. – И нашего государя Петра Алексеевича.
– Так-то оно так, да вот с хаты как… – Чарныш досадливо поморщился: неужели Полуботок не понял его намека?
«Да понял я, понял, о чем ты мыслишь», – невесело подумал черниговский полковник. Теперь ясно, почему Чарныш примчался в Чернигов, опередив всех гонцов. Хочет остаться в своей должности. А то и получить полковничий уряд. Эти назначения, конечно, в ведении царя, но от гетмана тоже многое зависит.
– Ты, Иван, не переживай, – сказал Полуботок. – Если это дело свершится, то лучшего помощника, чем твоя милость, мне и желать не нужно. Но я почему-то думаю, что гетманскую булаву отдадут Даниле Апостолу. Он ближе к государю.
– Совсем близко… – Чарныш саркастически ухмыльнулся. – Ты как раз уехал в Чернигов, когда пришел наказ государя. Петр Алексеевич изволили персов воевать. Что касается Апостола, то он вместе с полковниками прилуцким Игнатом Галаганом и киевским Антоном Танским повел в Персию десять тысяч казаков. Царь все его испытывает, держит поблизости. Не верит ему Петр Алексеевич после той истории с Мазепой. Не верит! А значит, ставить будет на тебя. Больше не на кого.
– Что ж, поживем – увидим. Но слово мое твердо. Ежели все случится, как ты говоришь, то твоя должность останется при тебе. А дальше подумаем. В обиде не будешь.
Чарныш, который в этот момент был напряжен, как струна кобзы, расслабился, а в его глазах появилась собачья преданность.
– Не сумлевайся, Павло, я буду с тобой до конца, – сказал он проникновенно. – Сам понимаешь, если уйдет Скоропадский, надеяться мне больше не на кого.
– Понимаю. Можешь на меня рассчитывать. Давай выпьем… за все хорошее…
Ближе к вечеру Чарныша, который уже не держался на ногах, отвели в предназначенную для него комнату – почивать. Полуботок остался за изрядно порушенным столом наедине со своими мятущимися мыслями. Он даже прогнал прочь слуг, которые намеревались собрать объедки и грязные миски.
Полуботок никак не мог понять, почему после слов Чарныша, что вскоре желанная гетманская булава очутится в руках черниговского полковника, у него на душе поселилась тревога. Казалось бы, радоваться нужно. Он никого не подсиживал, Скоропадский сам уйдет на тот свет (не сейчас, так позже; гетман и впрямь очень слаб и часто хворает), значит, на то будет воля Божья, если он получит вожделенную булаву и, самое главное, – большую власть.
И все равно, что-то шпыняло под сердце, и воображаемая боль отдавала даже в голову.
Черниговский полковник понял, откуда происходит тревожное чувство, лишь когда вспомнил о бочонках с золотыми, которые он спрятал в надежном тайнике. Годы его тоже немалые, а быть гетманом – это все равно, что ходить по лезвию сабли. Споткнуться и порезаться можно в любой момент. И что тогда?
А тогда приедут комиссары царя, опять все опишут, как при Мазепе, и нажитое, в том числе и золото (если, конечно, найдут), отпишут в казну. И пойдут его дети по миру голыми и босыми. Ему-то что, осталось всего ничего. Большой кусок жизни позади. Да и дочери хорошо пристроены, их, скорее всего, не тронут. Но вот сыновья…
«Да, все верно! Только так! Нужно на всякий случай обезопасить сыновей, дав им возможность в случае моей опалы жить безбедно».
Напряжение, не оставлявшее полковника битый час, мгновенно спало. Он налил себе двойной водки – прямо в кубок, выпил до дна одним махом и принялся медленно жевать моченое яблоко. На душе у него воцарились неземное спокойствие и благодать. Решение было принято, и дело оставалось за малым – привести его в исполнение.
Глава 3. Таинственный старик
Глеб Тихомиров любил «блошиный» рынок. Он существовал с царских времен, как это ни удивительно. Особенно бурная жизнь на Пряжке (так именовался этот дикий рынок) происходила в годы НЭПа, сразу после Отечественной войны и в лихие девяностые прошлого – двадцатого – столетия. Чтобы элементарно выжить, люди несли на Пряжку все более-менее ценные домашние вещи, среди которых нередко попадались настоящие сокровища. Естественно, для людей, знающих толк в старинных раритетах.
В отличие от одноименной реки, что в Санкт-Петербурге, название которой связано с прядильными мастерскими, переведенными в Коломну из района Адмиралтейства (это случилось в XVIII веке), рынок стал называться «Пряжкой» с 1912 года после посещения города каким-то важным царским сановником. Он приехал вместе с женой, которая не нашла ничего более интересного, как поглазеть на местный рынок, где в те времена, кстати, все было чинно и благородно.
За исключением одной маленькой, но существенной детали – рынок (собственно говоря, как и другие торговые учреждения подобного рода по всей России) облюбовали «деловые», как охарактеризовали бы эту прослойку городского общества веком позже. Нет, это не была босота, – оборванцы или попрошайки всех возрастов и степеней падения – за этим лично следил полицмейстер, получавший ежемесячную мзду от купцов, солидные лавки которых обсели рыночную площадь, как грачи одинокое дерево. Покупателей «обрабатывала» целая бригада высококвалифицированных карманников, одетых с иголочки; их можно было принять за мещан, студентов, приказчиков – в общем, за кого угодно из «приличных», только не за мазуриков, коими они являлись на самом деле.
Но особо «козырным» среди них считался Яшка Дым. Про ловкость рук этого «щипача» ходили легенды. Одна из них и дала рынку его название.
Некая заезжая дама для пущего эффекта – чтобы блеснуть столичным шиком перед провинциалками – нацепила кучу разных дорогих побрякушек. Но гвоздем ее туалета была платиновая пряжка от известного парижского ювелира, усыпанная крупными бриллиантами. Скорее всего, пряжка являлась брошью, которой закалывали воротник.
Как Яшка Дым сумел исхитриться среди бела дня незаметно отцепить пряжку прямо с пышной груди санкт-петербургской красотки, которую охраняли городовые, про то история умалчивает. Но когда дама обнаружила пропажу, ее сановный муженек поставил и сам рынок, и весь город на уши. В общем, его приказ был ясным и не двусмысленным: найти пряжку-брошь во что бы то ни стало, иначе… Дальше можно не продолжать. Каждый чиновник боится подобного «иначе» как черт ладана.
Рынок и всех, кого удалось задержать после оцепления, обыскали с беспримерной тщательностью. Каждый квадратный сантиметр рыночной площади был прочесан дважды – у полицмейстера теплилась надежда, что дама просто потеряла пряжку. Но все усилия подчиненных были тщетны. Пряжка как в воду канула.
Следующие три дня город лихорадило. Были перекрыты дороги, железнодорожный вокзал, речная пристань. Полиция перетрясла все ночлежки, бордели и притоны. Агенты простые и секретные работали без сна и отдыха сутками. И все напрасно.
Нет, кое-какие успехи все же были, но они не касались пряжки. Нашли динамитную мастерскую эсеров, поймали нескольких убийц, находившихся в розыске, и даже арестовали известнейшего фармазона[29] международного класса, подвизавшегося под именем графа Оржеховского. Не будь наказ столичного вельможи так ясен и однозначен (найти пряжку – и точка), кражу столь дорогого украшения повесили бы на этого лжеграфа. Куда он девал пряжку, не суть важно. Продал какому-нибудь проезжему, потерял, наконец, выбросил в реку – не все ли равно? Главное – злодей изобличен и наказан.
Но не тут-то было. И тогда несчастный полицмейстер, чувствуя близость краха своей карьеры, упал в ноги местному Ивану (или пахану – вору в «законе», по современной терминологии). Что уж полицейский чин обещал своему антиподу, неизвестно. Но Иван бросил грозный клич, и Яшка Дым явился пред его ясные очи вместе с пряжкой, которую тут же и отнесли в полицейский участок.
Так Яшка стал знаменитостью не только среди местных воров; его «слава» достигла даже губернских высот. А рынок получил новое название: для городских обывателей эти три дня были самым большим потрясением в их неспешной провинциальной жизни; 1914 год, революция и гражданская война были еще впереди.
В 1927 году в местности, где располагался рынок, случилось сильное наводнение, и многие ветхие домишки унесла разбушевавшаяся река. Те же, что остались, ремонту не подлежали. Поэтому власти распорядились перенести строительство новых зданий из пряжкинской прибрежной низинки повыше, ближе к центру, а уцелевшие дома разобрать для последующего использования строительных материалов, в коих наблюдался большой дефицит.
Короче говоря, город ушел от Пряжки, а она осталась. И зажила еще круче, с бóльшим размахом, нежели прежде. Только не было уже оставшихся от капитализма добротных купеческих лавок и лабазов. Их заменили хлипкие, сбитые на скорую руку прилавки под дырявыми крышами; а на месте вместительного, весьма приличного трактира под символичным названием – «На грязях» появилась советская столовка с алюминиевыми столиками, железными стульями, водянистым компотом из сухофруктов и котлетами с мясным запахом – мясо обычно разворовывали повара.
Действительно, чего-чего, а грязи на Пряжке всегда хватало, особенно в весенние месяцы. Река разливалась почти каждый год (правда, не так сильно, как в 1927-м), и оставшееся после нее болото подсыхало очень долго, поэтому между торговыми рядами были проложены дощатые тротуары, которые от поступи покупателей плевались грязевыми фонтанами, обрызгивая зазевавшихся до самого пояса.
Пряжка изменилась лишь в начале XXI века, когда ее прибрал к рукам какой-то делец. Большую часть отдали под вещевой рынок, где выстроили более-менее приличные торговые места, крытые прозрачным пластиком; а собственно развал с разным старьем оттеснили поближе к Канавке – так называли грязный ручей, впадающий в реку. Всю площадь, на которой располагалась Пряжка, заасфальтировали, так что теперь поход на «блошиный» рынок считался едва не воскресным променадом.
Глеб не стал выгонять из гаража машину, а решил пройтись пешком – чтобы размяться после многочасовых бдений за компьютером. Он как раз подбирал нужные архивные материалы по интересующей его проблеме и вычерчивал на карте маршрут поиска – готовился к очередному сезонному выходу в «поле». Так у «черных» археологов, к которым принадлежал и кандидат исторических наук Глеб Тихомиров, назывались незаконные раскопки.
И он, и его отец, Николай Данилович (который в последние годы очень часто обретался за границей – кого-то там консультировал на предмет приобретения старинных раритетов), принадлежали к династии потомственных кладоискателей Тихомировых. Они жили в частном двухэтажном доме почти в центре города, и оба были холостяками. Мать Глеба умерла, когда он был еще совсем юным, и отец с тех пор так и жил бобылем. А Тихомиров-младший в свои тридцать с копейками все никак не мог подыскать невесту по нраву, благо временных подружек у него хватало.
День выдался на удивление погожим, солнечным. Весна пришла ранняя, теплая, и земля уже начала покрываться зеленым ковром. Воздух был напоен потрясающе приятными ароматами, которые забивали даже смрад от выхлопных труб машин, и Глеб дышал полной грудью, хватая свежий весенний воздух открытым ртом, будто пил чистейшую талую воду, стоя под водопадом. А как сейчас здорово в «поле»! – думал он в радостном предвкушении скорого свидания с раскопом, который он законсервировал прошлой осенью.
Пряжка, как обычно, полнилась народом. И что удивительно, в последние два-три года людей на развалах толклось больше, нежели в рядах, где «челночники» торговали одеждой.
На «блошином» отделении Пряжки можно было найти все что угодно – от тупых, никому не нужных иголок к швейной машинке «Зингер», изготовленных на заводах Третьего рейха, и стволов охотничьего ружья «Зауэр» без механизма, будто бы принадлежавшего самому Герингу, до изрядно помятого тульского самовара начала XX века с клеймом наследников В. С. Баташова, а также разнообразной полуантикварной мелюзги советской эпохи, больше интересующей любителей-дилетантов, нежели серьезных профессиональных коллекционеров.
Цены на эти «раритеты» варьировались от нескольких тысяч до червонца. Один ухарь даже согласен был в срочном порядке продать оптом свой «скарб» – чтобы только хватило денег на бутылку и закуску. Его «торговая точка» располагалась возле самой Канавки и представляла собой гору кожаных обрезков, пробок, разнообразных крышек для банок, бывших в употреблении, безнадежно испорченных часовых механизмов – большей частью от часов-ходиков, ржавых гаек и болтов, негодных электродов для сварки, шарикоподшипников непонятно от каких машин и механизмов и прочей дребедени.
Впрочем, Глеб знал из опыта – покупатель находился на все, что продавалось на развале «блошиного» рынка.
Присмотревшись к продавцу-«оптовику», он немедленно изменил курс, свернув на другую «линию». Но не тут-то было. Заметив Тихомирова-младшего, продавец с диковатым похмельным блеском в глазах, изрядно выцветших от постоянных возлияний, бросился за ним и схватил за куртку.
– Глебушка, постой! Ты ли это, друг мой! Сколько лет, сколько зим…
– Ну я… – Глеб резким движением освободился из цепких клешней Шишкана; так кликали его старого знакомого, хотя фамилия его была Шишкарев.
В свое время они жили в одном дворе – когда у Тихомировых была квартира в пятиэтажке сталинской постройки, и даже находились в приятельских отношениях. Может, потому, что Шишкан считал себя «козырем» и верховодил во дворе.
Потом их пути разошлись: Глеб с семьей переехал в новый дом, а Шишкана за что-то посадили. Правда, не надолго. По выходе из зоны Шишкан ударился во все тяжкие, однако не воровал (хотя «не пойман – не вор»), и в лихие девяностые не пристал ни к одной банде. Наверное, ему разонравилось торчать за колючей решеткой. И уж тем более не хотелось попасть на «аллею бандитской славы» на городском кладбище.
– Слышь, Глебушка, – без всяких предисловий доверительным голосом зашептал Шишкан, словно боялся, что его подслушают, – займи… м-м… сотенную. Позарез надо! Я верну… как только получу бабки, так сразу и…
– Держи… – Глеб без лишних разговоров сунул в потную пятерню Шишкана сто рублей.
– Отдам, гад буду, отдам! – еще раз заверил Шишкан и, даже не попрощавшись, помчался в направлении рюмочной.
Облегченно вздохнув – уф! легко отделался, – Тихомиров-младший продолжил экскурсию по «блошиному» рынку. Его интересовал «отдел» старины, где продавались вещицы конца XIX – начала XX века. Он не всегда функционировал – с приходом в бывший СССР нового капитализма старинных раритетов значительно поубавилось: зажиточные люди, словно взбесившись, гребли все подряд, в основном для своих загородных дач.
И все же иногда попадались с виду невзрачные, но стоящие вещи, которые могли оценить лишь такие профессионалы, как Тихомиров-старший и Глеб. Обычно они скупали эти раритеты, чтобы потом (чаще всего после реставрации) продать их в несколько раз дороже. В общем, голый бизнес, приносящий Тихомировым только деньги, но не радость первооткрывателя. Настоящие ценности отец и сын привозили из раскопок, и они хранились в подвале их дома, похожем на бронированный сейф банка, – с толстенной металлической дверью, швейцарскими замками и сигнализацией.
Вдруг Глеб остановился, словно наткнулся на прозрачную стенку. В области груди появилось какое-то томление, постепенно переходящее в жар. Еще не осознавая, что с ним творится, Тихомиров-младший посмотрел по сторонам и наконец увидел нечто очень необычное и интересное для пряжкинской «блохи».
Возле Канавки, разложив свой нехитрый скарб на картонках, сидела на пустом ящике весьма колоритная личность. Это был вылитый – можно даже сказать хрестоматийный – казак-запорожец, только очень старый. Он был сильно загорелый, его изрезанное морщинами темное обветренное лицо аскета с хищным орлиным носом было угрюмым и сосредоточенным, голова чисто выбрита, и только изрядно поредевший длинный клок седых волос – «оселедец» – нарушал ее куполообразную гармонию. Наконец общий физиономический облик дополняли вислые усы и потухшая люлька, которую «запорожец» не выпускал изо рта.
Что касается одежды, то она была самая обычная, современная: широкие темные штаны в полоску, коричневые сандалии на босу ногу, видавший виды пиджак размера на два больше, чем нужно, а под ним – белая сорочка, вышитая черными и красными нитками. Она была расстегнута, и Глеб увидел, что на груди этого колоритного старца висит на кожаном гайтане большой резной крест из священного сандалового дерева. Судя по типу и тщательности исполнения резьбы, крест был очень старым. Эта деталь особенно заинтересовала Глеба, который имел просто собачий нюх на старинные раритеты.
Но даже не крест привлек пристальное внимание молодого Тихомирова, а вещицы, разложенные для продажи. На картонках лежали оригинальные рыцарские шпоры, скорее всего польские (требующие солидной реставрации), несколько пенковых трубок, явно дореволюционных, деревянное католическое распятие, несколько низок старинных бус, россыпь изрядно потемневших от времени медных монет (в основном царские пятаки, как определил Глеб на первый взгляд), два подсвечника, явный антиквариат, и еще много разной дребедени, по которой Тихомиров-младший лишь скользнул безразличным взглядом.
Однако при виде медальона, который лежал рядом со шпорами, Глеб почувствовал огромное волнение. Жжение в районе груди усиливалось, и он наконец понял его источник. У него под рубахой висел почти такой же медальон. Это был языческий оберег – квадратная пластина из темного металла, на которой неведомый мастер очень тонко прочеканил человеческую голову о трех ликах – видимо, изображение какого-то божества. Края пластины украшал орнамент, напоминающий языки пламени.
Несколько лет назад Глеб и «черный» археолог Гоша Бандурин, по прозвищу Бандарлог, нашли нечто, о чем по взаимной договоренности решили не рассказывать никому. Нашли, но не взяли. Потому что ОНО было выше их понимания. К тому же и взять тот артефакт (хрустальный череп со странными свойствами) было очень сложно, если не сказать – вообще невозможно. Из подземелья, в котором была спрятана удивительная реликвия неведомого народа, они захватили лишь этот оберег. Он достался Бандурину.
Вскоре Гоша куда-то исчез, а спустя полгода Глеб получил бандероль из небольшого городка в уральской глубинке. В ней лежал оберег с изображением трехликого божества, но к нему не прилагалось ни единого словечка – хотя бы виде записки, нацарапанной на клочке бумаги. А обратный адрес, указанный на бандероли, Бандарлог, скорее всего, взял от фонаря, потому что на запрос Тихомирова-младшего в адресное бюро пришел ответ, что на указанной им улице дома с таким номером не существует.
С той поры Глеб иногда брал оберег в экспедиции. Временами ему казалось, что, если оберег на шее, у него прибавляется энергии, а все чувства обостряются. Возможно, этому способствовали воспоминания о смертельно опасных приключениях, которые ему довелось испытать вместе с Гошей Бандуриным. А может, медальон-оберег и впрямь обладал СИЛОЙ.
В своих приключениях на ниве поисков сокровищ Тихомиров-младший несколько раз сталкивался с совершенно необъяснимыми вещами с точки зрения науки и здравого смысла. Он не считал себя ни шибко верующим, ни атеистом – то есть, был как основная масса человечества (не верил в разную чертовщину), но бывали случаи, которые не вкладывались ни в религиозную обойму догм, ни в атеистическое мировоззрение.
В такие моменты Глеб благоразумно отходил в сторону и старался забыть увиденное. Этому его научил отец, сам не раз побывавший в подобных переделках.
«Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» – любил говаривать Николай Данилович. Он был большим поклонником Шекспира и, довольно часто наезжая в Лондон по приглашению аукционного дома «Сотбис», в котором подрабатывал по договору в качестве эксперта-консультанта, обязательно ходил на спектакли гениального драматурга в исполнении лучших английских актеров.
«Что мы вообще знаем о том мире, в котором живем? – риторически вопрошал Тихомиров-старший. – Ну да, мы добрались до генной инженерии, скоро сварганим человека, сложим его из кубиков, как детский конструктор. И даже запихнем в этого нового Франкенштейна суррогат души, ибо натуральная, по-настоящему живая, дается нам свыше; откуда? – поди знай. Все это примитивно и грубо. Мы осваиваем лишь физический, материальный мир. А вот его самую тонкую и важную духовную составляющую оставляем почти без внимания. Она не пускает нас в свои чертоги! Осмыслить ее пытаются – различные философские течения, религии и верования, – но это опять-таки все поверхностно, умозрительно, ориентируясь на придуманные догмы, а не на твердое знание предмета».
«Мы оторвались от земли, вот в чем суть проблемы», – отвечал Глеб.
«Именно так. Мы разучились понимать речь зверей и птиц (а ведь раньше умели! я в этом не сомневаюсь), не разумеем, о чем шепчутся деревья и травы; да что там мир дикой природы! Мы сами себя понять не можем. Цивилизация заменила естественные первобытные инстинкты набором искусственных правил и законов, которые противны самой природе человеческой. Мы стали глухи и слепы, наше обоняние уже почти не делает различия между вонью помойки и запахами цветущего луга. И как тогда, скажи на милость, мы сумеем отличить необыкновенное от обыденного? Как можем объяснить чудеса, встречающиеся на каждом шагу? (А в нашей профессии – тем более.) Все странности и необъяснимые явления ученые умники объединили в единое понятие – НЛО. И все. На этом точка. Что такое НЛО и с чем его едят, никто толком объяснить не может. Почему? А потому, что опять-таки рассматривается лишь физическая сущность проблемы…»
Сегодня Глеба будто кто подтолкнул под руку. Он уже собрался выходить из дому, но тут его взгляд зацепился за шкатулку, в которой лежали всевозможные мужские мелочи: запонки, несколько зажигалок разных конструкций и стоимости (одна вообще была золотой, фирмы «Зиппо»), маленькие ножницы, двое часов («Командирские», которые Глеб надевал, когда выходил в «поле», и швейцарский серебряный брегет XIX века; с ним Тихомиров-младший покорял дам, рассказывая небылицы, связанные с этими карманными часами), комбинированный перочинный нож с набором необходимых инструментов, браслет из нержавейки с гравированными на нем именем и фамилией Глеба, номером домашнего телефона и группой крови (весьма полезная и необходимая вещь при работе в «поле»), ну и еще много всякой всячины, а среди нее – оберег, подаренный Гошей Бандуриным.
Немного поколебавшись, Глеб, повинуясь предчувствию, нацепил на себя подарок Бандарлога. И вот теперь он подал ЗНАК.
Не отдавая себе отчета, Тихомиров-младший быстро нагнулся и поднял медальон с трехликим божеством, который лежал перед странным стариком. Он был и похож на тот, что висел под рубахой Глеба, и в то же время сильно отличался.
Во-первых, оберег был изготовлен из меди (возможно, с малой примесью других металлов), в отличие от Тихомировского. В свое время Глеб пытался сделать анализ сплава, из которого неведомые мастера изготовили пластину для медальона, но его приятель-инженер, специалист высокой квалификации, заведующий лабораторией металлографии, лишь развел руками – ни один самый современный прибор не мог этого сделать. Получалась какая-то невообразимая смесь металлов, которые в принципе не способны воссоединяться в сплавах.
Приятель, сильно заинтересованный необычными свойствами артефакта, хотел продолжить исследования, но Глеб не позволил. Он ведь знал, при каких обстоятельствах был найден этот оберег…
Во-вторых, по размерам медальон старика был несколько больше, а вместо языков пламени, обрамляющих трехликое божество, гравер изобразил остроконечные листья лавра. Они слегка напоминали пламя, но только если смотреть издали. Да и черты лица божества были не так суровы и жестко очерчены, как на обереге Глеба.
А в-третьих, вместо изящной, замысловато сплетенной цепочки, к которой крепился оберег Тихомирова-младшего, медальон странного старца был подвешен на кожаном гайтане, украшенном крохотными серебряными колечками.
И все равно оберег был старинным. В этом Глеб не сомневался. Он обладал удивительной способностью мгновенно отличать настоящие раритеты от подделок или имитаций.
