Висенте Бласко-Ибаньес
Обнаженная
Она встала, ища взглядомъ шляпу, но не помня, куда положила ее.
– Я ухожу, cher maitre. Здѣсь опасно оставаться. Я постараюсь приходить впредь пораньше, такъ, чтобы сумерки не заставали насъ въ мастерской. Это предательскій часъ… часъ глупостей.
Но художникъ не отпускалъ ея. Карета ея не была еще подана. Конча могла подождать немного. Онъ обѣщалъ сидѣть спокойно и не разговаривать, разъ это ей непріятно.
Графиня осталась, но не пожелала сѣсть опять въ кресло. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ и подняла крышку піанино, стоявшаго у окна.
– Поиграемъ-ка немного. Это успокоитъ насъ. Сидите смирно на своемъ мѣстѣ и не подходите, Маріано. Посмотримъ, умѣете-ли вы быть паинькой.
Пальцы ея опустились на клавиши, ноги нажали на педали, и глубокіе, мистичные, мечтательные звуки Largo religioso Генделя наполнили мастерскую. Мелодія разлилась по комнатѣ, окутанной уже полумракомъ сумерекъ, и проникла черезъ драпировки въ обѣ сосѣднія мастерскія, наполняя и ихъ своимъ крылатымъ шопотомъ, словно пѣніе органа, на которомъ играютъ невидимыя руки, въ пустомъ соборѣ, въ таинственный часъ сумерекъ.
Конча чувствовала себя растроганною; эта чисто женская сантиментальность и поверхностная чувствительность дѣлали изъ нея въ глазахъ друзей великую артистку. Музыка увлекала ее, и она дѣлала усилія, чтобы сдерживать невольныя слезы.
Но вдругъ она перестала играть и тревожно обернулась. Художникъ стоялъ позади нея; дыханіе его почти касалось ея шеи. Графинѣ захотѣлось выразить протестъ, отогнать его назадъ взрывомъ жестокаго смѣха, но она была не въ силахъ сдѣлать это.
– Маріано, – прошептала она: – идите на мѣсто. Будьте умнымъ и послушнымъ мальчикомъ. Иначе я разсержусь.
Она повернулась на стулѣ въ полуоборотъ, оперлась локтемъ о клавиши и застыла въ такой позѣ, лицомъ къ окну.
Они долго молчали; она сидѣла неподвижно, онъ стоялъ, глядя на ея лицо, которое обратилось въ бѣлое пятно въ сгущающемся полумракѣ.
Окно имѣло видъ тусклаго, голубоватаго четыреугольника. Вѣтви деревьевъ въ саду виднѣлись черезъ него въ видѣ извилистыхъ и подвижныхъ чернильныхъ линій. Въ глубокомъ безмолвіи мастерской слышался трескъ мебели, это дыханіе дерева, пыли и вещей во мракѣ и тишинѣ.
Таинственная обстановка сильно дѣйствовала на обоихъ; умирающій день какъ бы притупилъ ихъ мыслительную дѣятельность. Ихъ охватило пріятное, мечтательное настроеніе.
Конча вздрогнула отъ наслажденія.
– Маріано, отойдите, – произнесла она медленно, какъ будто слова стоили ей тяжелыхъ усилій. – Это очень мило… мнѣ кажется, что я вошла въ воду… и вода пріятно проникаетъ въ глубь моей души. Но это вѣдь нехорошо. Зажгите свѣтъ, маэстро. Свѣтъ, свѣтъ! Это не корректно.
Маріано не слушалъ ея. Онъ склонился и взялъ ея руку; рука была холодна и безжизненна, словно не чувствовала его пожатія. Онъ поцѣловалъ эту руку во вназапномъ порывѣ страсти и еле удержался отъ желанія укусить ее.
Графиня очнулась отъ забытья и встала съ гордымъ, оскорбленнымъ видомъ.
– Это ребячество, Маріано. Вы злоупотребляете моимъ довѣріемъ.
Но она сейчасъ же расхохоталась жесіокимъ смѣхомъ, словно почувствовала состраданіе къ бѣдному смущенному Маріано.
– Отпускаю вамъ это прегрѣшеніе, маэстро. Поцѣлуй руки ничего не означаетъ. Это обычное дѣло. Многіе цѣлуютъ мнѣ руку.
Равнодушіе ея было жестокимъ наказаніемъ для художника, который видѣлъ въ этомъ поцѣлуѣ первый шагъ къ завоеванію графини.
Конча продолжала искать въ темнотѣ выключатель, повторяя раздраженнымъ голосомъ:
– Зажгите свѣтъ! Но гдѣ же тутъ зажигается?
Въ комнатѣ вдругъ стало свѣтло, несмотря на то, что Маріано не пошевелился, и графиня не нашла выключателя. На потолкѣ мастерской засіяли три электрическихъ лампы, и освѣтились золоченыя рамы, блестящіе ковры, сверкающее оружіе, роскошная мебель и яркія краски картинъ.
Неожиданный, яркій свѣтъ ослѣпилъ обоихъ.
– Здравствуй! – произнесъ у двери чейто слащавый голосъ.
– Хосефина!
Графиня подбѣжала къ подругѣ, обняла ее порывисто и поцѣловала въ худыя щеки съ нездоровымъ румянцемъ.
– Чго это вы сидѣли въ темнотѣ? – продолжала Хосефина съ улыбкою, которую Реновалесь хорошо зналъ.
Конча застрекотала, какъ сорока. Знаменитый маэстро не пожелалъ зажигать свѣтъ; ему нравился полумракъ. Причуда художника! Они много разговаривали о милой Хосефинѣ, пока приходилось ждать кареты. Графиня говорила это, цѣлуя маленькую женщину, откидываясь назадъ, чтобы получше разглядѣть ее, и напыщенно повторяя:
– Но какъ ты авантажна сегодня! Ты выглядишь лучше, чѣмъ три дня тому назадъ.
Хосефина не переставала улыбаться. Большое спасибо… Карета ждетъ у подъѣзда. Лакей доложилъ ей объ этомъ, когда она спускалась внизъ, услышавъ звуки піанино.
Графиня заторопилась. Она вспомнила вдругъ о цѣломъ рядѣ неотложныхъ дѣлъ, перечислила кучу лицъ, ждавшихъ ее дома. Хосефина помогла ей одѣть шляпу и вуаль. Графиня ухитрилась поцѣловать при этомъ подругу еще нѣсколько разъ на прощанье.
– Прощай, ma chère. Прощай, mignomie. Помнишь школьное время? Ахъ, какъ мы были счастливы тогда!.. Прощайте, mattre.
Она остановилась еще у двери, чтобы поцѣловать Хосефину въ послѣдній разъ.
И въ видѣ заключенія, передъ тѣмъ, какъ удалиться, она воскликнула жалобнымъ тономъ жертвы, которая ищетъ состраданія:
– Я завидую тебѣ, chêrie. Ты по крайней мѣрѣ счастлива. Мужъ обожаетъ тебя… Маэстро, берегите ее; вы должны холить ее, чтобы она поправилась и окрѣпла. Берегите ее, или мы съ вами поссоримся.
VI
Реновалесъ кончилъ читать вечернія газеты въ постели, какъ онъ дѣлалъ обыкновенно, и взглянулъ на жену передъ тѣмъ, какъ погасить свѣтъ.
Хосефина не спала. Глаза ея были непомѣрно широко открыты и глядѣли на него упорно и враждебно, а прядки жидкихъ волосъ печально лежали на лбу, выбившись изъ подъ ночного чепчика.
– Ты не спишь? – спросилъ художникъ ласковымъ тономъ, въ которомъ звучало нѣкоторое безпокойство.
– Нѣтъ.
И послѣ этого односложнаго, рѣзкаго отвѣта Хосефина повернулась въ постели спиною къ мужу.
Реновалесъ не смыкалъ глазъ въ темнотѣ. Его мучилъ страхъ передъ этимъ тѣломъ, скрытымъ подъ одною простынею съ нимъ; оно лежало очень близко, но избѣгало всякаго соприкосновеніясъ нимъ, съежившись отъ явнаго отвращенія.
Бѣдняжка! Добрякъ Реновалесъ почувствовалъ угрызенія совѣсти. Она пробудилась въ немъ, словно хищный звѣрь, съ неумолимою силою и жестокостью, мучая его глубокимъ презрѣніемъ къ самому себѣ. Его сегодняшніе успѣхи у графини ровно ничего не стоили; это былъ лишь моментъ забвенія и слабости съ ея стороны. Графиня, навѣрно, забыла о немъ, а онъ твердо рѣшился не повторять своего преступленія.
Это было дѣйствительно недурно для отца семейства и человѣка зрѣлаго возраста! Какъ могъ онъ компрометировать себя любовными похожденіями, мечтать въ пріятномъ полумракѣ, цѣловать бѣлую руку, съ видомъ страстнаго трубадура! Боже мой, какъ посмѣялись бы друзья, увидя его въ такомъ положеніи!.. Надо было непремѣнно отдѣлаться отъ этого романтизма, который нападалъ на него по временамъ. Каждый человѣкъ долженъ идти по своему пути, подчиняясь судьбѣ, которая выпадаетъ ему на долю. Онъ былъ рожденъ для добродѣтельной жизни и долженъ былъ довольствоваться сравнительнымъ спокойствіемъ своего домашняго очага, находя въ рѣдкихъ радостныхъ минутахъ утѣшеніе отъ нравственныхъ страданій, причиняемыхъ ему болѣзнью жены. Онъ собирался довольствоваться впредь духовными радостями, упиваясь лишь мысленнымъ созерцаніемъ красоты на роскошныхъ банкетахъ, даваемыхъ ему игрою воображенія.
Онъ твердо рѣшилъ хранить супружескую вѣрность въ физическомъ отношеніи, несмотря на то, что это было равносильно вѣчнымъ лишеніямъ. Угрызенія совѣсти заставляли его видѣть въ минутной слабости цѣлое преступленіе и побуждали подвигаться въ постели поближе къ подругѣ жизни, какъ бы ища нѣмое прощеніе въ тепломъ соприкосновеніи съ ея тѣломъ.
Тѣло Хосефины, горѣвшее въ лихорадкѣ, отодвинулось, почувствовавъ его близость, точно моллюски, которые съеживаются и прячутся при малѣйшемъ прикосновеніи. Хосефина не спала; дыханія ея не было слышно. Она была, казалось, мертва, но Реновалесъ догадывался, что глаза ея открыты и брови нахмурены, и имъ овладѣлъ страхъ, словно онъ чувствовалъ опасность въ глубинѣ окутывавшаго ихъ мрака.
Реновалесъ тоже лежалъ теперь неподвижно, избѣгая соприкосновенія съ тѣломъ, которое безмолвно отталкивало его. Искреннее раскаяніе давало ему нѣкоторое утѣшеніе. Онъ твердо рѣшилъ никогда больше не забывать своего долга передъ женою и дочерью и не рисковать репутаціею серьезнаго, почтеннаго человѣка.
Онъ отказывался навсегда отъ дерзкихъ стремленій молодости и отъ жажды наслажденій. Судьба его была рѣшена, и онъ долженъ былъ остаться такимъ, какъ былъ до сихъ поръ, т. е. писать портреты и все, что ему будутъ заказывать, зарабатывать деныи, поддѣлывать свое искусство подъ требованія капризной женщины, ради ея спокойстія, и смѣяться надъ тѣмъ призракомъ, который тщеславіе людское называетъ славою. Слава! Это была лоттерея, гдѣ всѣ шансы на выигрышъ были связаны вкусами будущихъ поколѣній; но кто могъ опредѣлить заранѣе художественные вкусы и склонности будущихъ людей? Они будутъ можетъ-быть высоко цѣнить то, что онъ дѣлалъ теперь съ отвращеніемъ, и презрительно смѣяться надъ тѣмъ, къ чему онъ такъ стремился. Самое важное было жить спокойно и какъ можно дольше въ мирѣ и довольствѣ. Дочь выйдетъ замужъ. Можетъ-быть зятемъ его будетъ любимый ученикъ, этотъ Сольдевилья, такой скромный и вѣжливый, безумно влюбленный въ строптивую Милиту. А если не Сольдевилья, то Лопесъ де-Соса, ярый спортсменъ, влюбленный въ свои автомобили. Хосефина предпочитала послѣдняго за то, что онъ не обнаруживалъ ни какихъ художественныхъ талантовъ и не собирался посвятить себь живописи. Самъ Реновалесъ тихо состарится, борода его посѣдѣетъ, какъ у Вѣчнаго Отца, пойдутъ внуки, Хосефина воскреснетъ въ атмосферѣ ласковой заботливости, которою онъ окружитъ ее, и освободится отъ своихь нервовъ, достигнувъ того возраста, когда разстройства женскаго организма перестаютъ дѣйствовать на нервы и настроеніе.
Эта картина патріархальнаго счастья льстила самолюбію художника. Онъ умеръ бы, не отвѣдавъ пріятныхъ жизненныхъ плодовь, но зато со спокойною душою, не вкусивъ и великихъ страстей.
Подъ впечатлѣніемъ этихъ пріятныхъ иллюзій, художникъ сладко задремалъ. Онъ видѣлъ себя старикомъ съ розовыми морщинами и сѣдыми волосами, подлѣ него стояла милая, здоровая, живая старушка съ аккуратно причесанными, бѣлоснѣжными волосами, а вокругъ нихъ прыгали и играли внуки, цѣлая толпа ребятъ; одни вытирали носы, другіе валялись по полу, животомъ кверху, словно котята; старшіе съ карандашемъ въ рукахъ, рисовали каррикатуры на стараго дѣдушку и бабушку, и всѣ нѣжно кричали хоромъ: – Милый дѣдушка! Дорогая бабушка!
Реновалесъ засыпалъ, и картина эта постепенно затуманивалась. Фигуры уже исчезли, а ласковые возгласы звучали все слабѣе и слабѣе.
Но вдругъ они снова стали громче и ближе, только теперь они звучали жалобно и болѣзненно, словно стоны животнаго, которое чувствуетъ въ горлѣ ножъ человѣка.
Художникъ испугался этихъ стоновъ и вообразилъ, что какое-то ужасное животное, ночное чудовище ворочается подлѣ него, не то хватая его щупальцами, не то толкая костлявыми лапами.
Реновалесъ проснулся. He очнувшись еще вполнѣ, онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ страха и удивленія. Невидимое чудовище лежало подлѣ него, въ смертельной агоніи, раня его острыми конечностями своего тѣла. Хриплый ревъ его рѣзалъ тишину.
Страхъ заставилъ Реновалеса окончательно придти въ себя. Это Хосефина стонала. Она каталась по кровати, рыча и тяжело переводя дыханіе.
Художникъ повернулъ выключатель, и яркій свѣтъ лампы представилъ его глазамъ жену, корчившуюся въ нервномъ припадкѣ. Слабые члены ея были судорожно сведены, глаза – непомѣрно широко раскрыты, безжизненны и скошены, точно въ агоніи, губы – плотно сжаты, а въ углахъ рта виднѣлась пѣна бѣшенства.
Пораженный этою картиною, мужъ попробовалъ обнять ее и нѣжно прижать къ себѣ, какъбудто теплота его тѣла могла успокоить ее.
– Оставь… меня! – прохрипѣла она глухо. – Выпусти… Я ненавижу тебя…
Но несмотря на трвбованіе отпустить ее, Хосефина вцѣпилась въ мужа сама, впившись пальцами въ его шею, словно она хотѣла задушить его. Реновалесъ, почти не чувствовавшій этого давленія на своей атлетической шеѣ, добродушно шепталъ лишь въ отвѣтъ:
– Жми, жми, не бойся сдѣлать мнѣ больно! Облегчи нервы!
Руки ея, утомившіяся отъ безполезнаго сжиманія его мускулистаго тѣла, выпустили добычу съ нѣкоторымъ разочарованіемъ. Припадокъ продолжался еще нѣкоторое время, затѣмъ Хосефина выбилась изъ силъ, и полились слезы; только хрипъ въ груди и непрерывные потоки слезъ свидѣтельствовали о томъ, что она не потеряла сознанія.
Реновалесь соскочилъ съ кровати, бѣгая по комнатѣ въ комичномъ ночномъ туалетѣ, шаря во всѣхъ углахъ, самъ не зная зачѣмъ, и бормоча ласковыя слова утѣшенія.
Хосефина боролась съ нервными хрипами, стараясь отчетливо произносить отдѣльныя слова. Она говорила, закрывъ лицо руками. Художникъ сталъ прислушиваться, изумляясь грязнымъ словамъ, слетавшимъ съ устъ его Хосефины, точно горе, взволновавшее ея душу, вывело на поверхность уличныя грубости и гадости, дремавшія до сихъ поръ въ ея памяти.
– Эта баба… такая…! (И Хосефина произнесла классически-бранное слово съ такою непринужденностью, точно употребляла его всю жизнь). Безстыжая! Этакая…
И она выпаливала одни междометія за другими. Реновалесъ былъ въ ужасѣ, слыша эти слова въ устахъ жены.
– Но о комъ ты говоришь? Кто же это такой?
Она какъ-будто только и ожидала этихъ вопросовъ, приподнялась на постели, встала на колѣни, полуобнаживъ свое жалкое, костлявое тѣло, и пристально поглядѣла на него, потрясая слабою головою, вокругъ которой торчали короткія и жидкія прядки волосъ.
– Кто это можетъ-быть? Конечно, графиня де-Альберка! Эта важная дама въ перьяхъ! Ты точно съ неба упалъ. Ты ничего не знаешь! Бѣдненькій!
Реновалесъ ожидалъ этого; но услышавъ слова жены, онъ принялъ дерзкій видъ, чувствуя себя сильнымъ, благодаря раскаянію и сознанію, что говоритъ правду. Онъ поднесъ руку къ сердцу въ театральной позѣ и откинулъ назадъ волосы, не замѣчая всей комичности своей фигуры, отражавшейся въ большомъ зеркалѣ.
– Хосефина, клянусь тебѣ всѣмъ самымъ дорогимъ на свѣтѣ, что ты ошибаешься въ своихъ подозрѣніяхъ. Я не имѣю ничего общаго съ Кончей. Клянусь тебѣ нашей дочерью!
Больная еще больше разсердилась,
– He клянись! He лги! He называй моей дочери! Лгунъ! Лицемѣръ! Всѣ вы одинаковы.
Что, она – дура? Она прекрасно знала, что происходило вокругъ нея. Онъ – скверный мужъ, развратникъ. Она поняла это черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы. Его воспитателями были только скверные пріятели, такая же богема, какъ онъ самъ. А эта баба тоже немногаго стоитъ. Хуже нея трудно найти въ Мадридѣ. Недаромъ смѣялись повсюду въ обществѣ надъ графомъ… Маріано и Конча стоили другъ друга; они снюхались и насмѣхались надъ нею въ ея собственномъ домѣ, во мракѣ мастерской.
– Она – твоя любовница, – говорила Хосефина съ ледяною злобою. – Признайся-ка лучше! Повтори мнѣ свои гадости о правахъ на любовь и на радости, о которыхъ ты разсуждаешь съ пріятелями въ мастерской. Ты прибѣгаешь къ подлому лицемѣрію, чтобы оправдать свое презрѣніе къ семьѣ и браку… ко всему. Имѣй мужество отвѣчать за свои поступки.
Но Реновалесъ былъ такъ ошеломленъ ея жестокими словами, дѣйствовавшими на него, точно удары хлыста, что умѣлъ только повторять, положивъ руку на сердце, съ покорнымъ видомъ человѣка, терпящаго несправедливость:
– Я невиненъ. Клянусь тебѣ. Ничего этого нѣтъ.
Онъ подошелъ къ кровати съ другой стороны и попробовалъ снова взять Хосефину за руку, въ надеждѣ успокоить ее теперь, когда она была менѣе взбѣшена, и ея рѣзкія слова прерывались слезами.
Но всѣ его старанія были тщетны. Хрупкое тѣло выскальзывало изъ его рукъ, отталкивая ихъ съ видимымъ отвращеніемъ.
– Оставь меня. He смѣй трогать. Ты мнѣ противенъ.
Мужъ ошибался, воображая, что она относится къ Кончѣ враждебно. О, она хорошо знала женщинъ! Она даже признавала (разъ мужъ такъ упорно клялся въ своей невинности), что между ними двумя ничего не произошло. Но если даже такъ, то это была заслуга Кончи, которой кавалеры надоѣли по горло; можетъ-быть даже графиня сохранила нѣкоторое чувство дружбы къ ней и не желала отравлять ея жизни. Но все сопротивленіе шло отъ Кончи, а не отъ него.
– Я тебя знаю. Ты знаешь, что я понимаю твои мысли и читаю ихъ по глазамъ. Ты вѣренъ мнѣ только изъ трусости. Просто удобный случай еще не представился. Но въ мысляхъ утебя однѣ лишь гадости. Твой внутренній міръ вызываетъ во мнѣ отвращеніе.
И не дожидаясь его протеста, жена снова напала на него, выкладывая всѣ свои наблюденія и подвергая его мельчайшіе поступки и слова критикѣ своего больного ума.
Она упрекала мужа въ томъ, что въ глазахъ его вспыхиваетъ огонекъ восторга, когда передъ мольбертомъ появляются красавицы дамы, заказавшія ему портретъ; у однихъ онъ расхваливалъ шею, у другихъ плечи. А съ какимъ благоговѣніемъ разглядывалъ онъ фотографіи и гравюры съ изображеніями голыхъ красавицъ, написанныхъ другими художниками, которымъ грязная натура побуждала его подражать.
– А если бы я ушла изъ дому! Если бы я исчезла! Твоя мастерская обратилась бы въ публичный домъ! Ни одинъ приличный человѣкъ не могъ бы войти сюда. У тебя всегда былабы въ запасѣ какая-нибудь безстыжая баба, чтобы писать съ нея разныя гадости.
Въ раздраженномъ голосѣ Хосефины звучали злоба и горькое разочарованіе передъ постояннымъ культомъ красоты у мужа, и притомъ на глазахъ у нея, больной, которая состарилась преждевременно и была безобразна въ физическомъ отношеніи; онъ не понималъ, что каждый порывъ его восторга причинялъ ей страданія, точно упрекъ, и расширялъ пропасть между ея печальною жизнью и идеаломъ, наполнявшимъ всѣ его мысли.
– Ты воображаешь, что я не знаю твоихъ мыслей? Я смѣюсь надъ твоею вѣрностью. Это ложь, лицемѣріе! По мѣрѣ того, какъ ты старишься, тобою овладѣваетъ одно бѣшеное желаніе. Если бы у тебя хватило смѣлости, ты сталъ бы бѣгать за этими животными съ красивыми тѣлесами, которыя ты такъ расхваливаешь… Ты – самый обыкновенный человѣкъ. Въ тебѣ нѣтъ ничего кромѣ грубости и матеріализма. Формы человѣческаго тѣла! И это называется быть художникомъ! Лучше бы я вышла замужъ за сапожника, простого и добраго. Такіе люди ходятъ по крайней мѣрѣ со своими бѣдными женами въ таверну обѣдать по воскресеньямъ и не знаютъ другихъ женщинъ.
Реновалеса стали раздражать эти нападки жены, основанныя на его мысляхъ, а не на поступкахъ. Это было хуже Святой Инквизиціи. Хосефина шпіонила за нимъ ежеминутно, не спускала съ него глазъ, слѣдила за его малѣйшими словами и жестами, проникала въ его мысли и ревновала его даже къ мыслямъ и увлеченіямъ.
– Замолчи, Хосефина… Это гадко… Я не смогу думать и работать при такихъ условіяхъ… Ты шпіонишь и преслѣдуешь меня даже въ моемъ искусствѣ.
Она презрительно пожимала плечами. Искусство! Она насмѣхалась надъ нимъ.
И она сноаа набрасывалась на живопись, высказывая раскаяніе въ томъ, что соединила свою судьбу съ жизнью артиста. Такіе мужчины, какъ онъ, не должны жениться на приличныхъ женщинахъ – хозяйственныхъ и домовитыхъ. Имъ слѣдовало оставаться холостяками или сходиться съ безпринципными женщинами, влюбленными въ свое тѣло и способными выставлять его всѣмъ на показъ, гордясь своею наготою.
– Я любила тебя, знаешь? – говорила она холодно: – я любила тебя, но теперь не люблю. А почему? Потому что я знаю, что ты не вѣренъ мнѣ, хотя бы ты клялся на колѣняхъ. Ты пришитъ къ моимъ юбкамъ, а мысли твои уходятъ далеко, очень далеко, въ погонѣ за обожаемою наготою. Въ твоей головѣ цѣлый гаремъ. Я думаю, что живу съ тобою одна, а, глядя на тебя, вижу, что домъ мой населенъ женщинами, которыя заполняютъ все и смѣются надо мною. Всѣ онѣ красивы, какъ врагъ рода человѣческаго, всѣ голы, какъ искуситель… Оставь меня, Маріано, не подходи. Я не желаю видѣть тебя. Потуши свѣтъ.
И видя, что маэстро не исполняетъ ея приказанія, она сама повернула выключатель. Въ темнотѣ слышно было, какъ она закутывается въ одѣяло, и трещатъ ея кости.
Реновалесъ остался въ глубокомъ мракѣ и, добравшись ощупью до кровати, улегся тоже. Онъ пересталъ просить и клясться; теперь онъ былъ раздраженъ и молчалъ. Въ немъ исчезло нѣжное состраданіе, заставлявшее его покорно переносить нервныя нападки жены. Чего она еще хочетъ отъ него? Чего ей надо? Онъ жилъ, какъ отшельникъ, сдерживая въ себѣ порывы здороваго человѣка, соблюдая отчасти по привычкѣ, отчасти изъ уваженія къ женѣ, чистоту и супружескую вѣрность, ища облегченія и утѣхи въ бурныхъ порывахъ воображенія… И это еще было преступленіемъ! Хосефина проникала въ его мысли своимъ болѣзненно-обостреннымъ воображеніемъ, слѣдила за теченіемъ ихъ, разрывала тайную завѣсу, за которою скрывались чудные банкеты его воображенія, доставлявшіе ему столько радостей въ часы одиночества! Даже умъ его подвергался преслѣдованію! У него лопнуло наконецъ терпѣніе. Онъ не могъ дольше выносить ревности этой женщины, ожесточенной потерею юношеской свѣжести.
Хосефина снова заплакала въ темнотѣ и судорожно застонала; простыня зашевелилась надъ ея хрипѣвшею грудью.
Но злость сдѣлала мужа жестокимъ и безчувственнымъ.
– Ной, ной, бѣдняжка, – думалъ онъ съ нѣкоторымъ злорадствомъ. – Выплачься хорошенько. Я тебѣ ни слова не скажу.
Хосефинѣ надоѣло молчаніе мужа, и она стала вставлять между стонами слова. Надъ нею смѣялись! Она постоянно подвергалась насмѣшкамъ! Какъ хохотали должно быть пріятели мужа и дамы, являвшіяся къ нему въ мастерскую, когда слышали его восторженныя похвалы женской красотѣ въ присутствіи больной и изможденной жены! Какую роль играла она въ этомъ домѣ, который выглядѣлъ, какъ роскошный пантеонъ, а былъ въ сущности очагомъ несчастья? Она была бѣдною экономкою, заботившеюся о комфортѣ художника. Сеньоръ воображалъ, что исполнялъ всѣ свои обязанности, не заводя любовницы, мало выходя изъ дому, и оскорбляя ее словами, дѣлавшими ее предметомъ насмѣшекъ! О, если бы была жива ея мать… Если бы братья ея не были эгоистами и не катались по міру изъ посольства въ посольство, наслаждаясь жизнью и оставляя безъ отвѣта ея письма, полныя жалобъ, находя, что она просто сумасшедшая, если чувствуетъ себя несчастною съ такимъ знаменитымъ и богатымъ мужемъ!
Реновалесъ въ темнотѣ сжималъ руками голову, возмущаясь такою несправедливостью.
– Мать ея! – думалъ онъ. – Слава Богу, что эта невыносимая дама плотно закупорена въ своей дырѣ! А братья ея! Безстыжіе типы, которые вѣчно клянчатъ у меня что-нибудь. Господи! Ангельскаго терпѣнія не хватаетъ, чтобы выносить эту женщину. Заберу себя хорошенько въ руки, чтобы отвѣчать ей холодностью и не забыть, что я – мужчина!
Онъ выливалъ на нее мысленно все свое презрѣніе, черпая въ этомъ силу оставаться спокойнымъ и безстрастнымъ. Стоитъ ли думать о ней серьезно? Женщина… да еще больная! У каждаго человѣка свой крестъ, и его крестомъ была Хосефина.
Но она какъ-будто догадалась о его мысляхъ, перестала плакать и заговорила медленно и отчетливо, тономъ жестокой ироніи.
– Отъ графини де-Альберка ты напрасно ждешь удовольствія. Предупреждаю тебя, что она насчитываетъ своихъ кавалеровъ дюжинами; молодость и изящество значатъ въ глазахъ женщинъ немного больше, чѣмъ художественный талантъ.
– А мнѣ что за дѣло до этого? – прорычалъ во мракѣ ночи голосъ Реновалеса, внезапно загорѣвшагося гнѣвомъ.
– Я тебѣ говорю это, чтобы ты не увлекался пріятными иллюзіями. Маэстро, вы потерпите фіаско. Ты очень старъ, голубчикъ. Годы проходятъ… Ты такъ старъ и такъ уродливъ, что познакомься я съ тобою въ такомъ видѣ, я ни за что не вышла бы за тебя замужъ, несмотря на всю твою славу.
Нанеся мужу этотъ ударъ, она удовлетворилась и успокоилась, перестала плакать и, повидимому, заснула.
Маэстро продолжалъ неподвижно лежать на спинѣ, заложивъ руки за голову и широко раскрывъ глаза. Мракъ передъ нимъ наполнился красными точками, которыя безпрерывно кружились, образуя огненныя, плавающія кольца. Гнѣвъ расшаталъ его нервы. Послѣдній ударъ не давалъ ему заснуть. Онъ былъ взволнованъ. и самолюбіе его было глубоко оскорблено. Ему казалось, что въ постели рядомъ съ нимъ лежитъ его злѣйшій врагъ. Онъ ненавидѣлъ эту жалкую фигуру, какъ будто въ ней заключалась вся желчь противниковъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться въ жизни.
Онъ старъ! Онъ достоинъ презрѣнія! Онъ ничего не стоитъ въ сравненіи съ молодежью, вертѣвшеюся вокругъ графини де-Альберка. Это онъ-то, чье имя гремѣло во всей Европѣ, онъ, передъ которымъ блѣднѣли отъ волненія, глядя на него восторженными глазами, всѣ барышни, расписывающія вѣера, и акварелистки, умѣющія писать птицъ и цвѣточки!..
– Подожди, голубушка, покажу я тебѣ, кто изъ насъ правъ! – думалъ онъ, и жестокій смѣхъ беззвучно вырвался изъ его груди. – Увидишь тогда, что слава моя стоитъ кое-чего, и что я не такъ еще старъ, какъ ты воображаешь.
Онъ вспоминалъ съ наслажденіемъ, точно мальчишка, о сценѣ въ сумеркахъ, о поцѣлуѣ руки у графини, о своемъ пріятномъ забвеніи, о сопротивленіи Кончи и въ то же время видимой ея склоности къ нему; все это давало ему возможность слѣдовать дальше по этому пути. Реновалесъ уиивался этими воспоминаніями, одержимый жаждою мести.
Хосефина, повидимому, спала. Онъ повернулся въ постели и дотронулся нечаянно до ея тѣла. Это прикосновеніе вызвало въ немъ отвращеніе, точно жена была противнымъ животнымъ.
Онъ искренно считалъ ее своимъ врагомъ; она искалѣчила жизнь его, какъ художника, и мучила его, какъ человѣка. Онъ воображалъ теперь, что могъ бы создать поразительныя произведенія, если бы не эта женщина, угнетавшая его своимъ тяжелымъ нравомъ. Ея нѣмая критика, проницательные глаза, и узкая, мелочная мораль хорошо воспитанной барышни были помѣхою въ его дѣятельности и заставляли уклоняться отъ намѣченнаго пути. Ея нервные припадки и изводящее настроеніе подавляли его и отнимали силы и расположеніе къ труду. Неужели жизнь его никогда не измѣнится? Онъ съ ужасомъ думалъ о долгихъ, тяжелыхъ годахъ предстоящей жизни, о длинномъ жизненномъ пути, однообразномъ, пыльномъ, крутомъ, безъ малѣйшей тѣни, безъ отдыха, Ему предстояло подвигаться по нему впередъ въ тяжеломъ трудѣ, безъ всякихъ развлеченій и удовольствій, влача цѣпи долга передъ семьею; онъ былъ навѣки связанъ съ врагомъ, который непрерывно изводилъ его своими жалобами, несправедливостью и жестокимъ эгоизмомъ больного человѣка, шпіонилъ за нимъ инквизиторскими глазами въ тѣ минуты, когда мысли его сосредоточивались на сладкихъ мечтахъ, проникалъ въ тайники его ума, кралъ у него самыя сокровенныя мечты и издѣвался потомъ со злорадствомъ торжествующаго вора.
И такая предстояла ему жизнь!.. Боже мой! Нѣтъ – лучше уже умереть.
И тогда зародилась въ глубинѣ его ума, точно голубая, зловѣще засверкавшая искра, одна мысль, одно желаніе, и художникъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ отъ искренняго удивленія:
– Ахъ, если бы она умерла!
Почему бы нѣтъ? Она была всегда больна, всегда печальна и постоянно отравляла свои мысли мрачными подозрѣніями. Онъ имѣлъ право на свободу, онъ могъ разорвать свои цѣпи, потому что былъ сильнѣйшимъ изъ нихъ двухъ. Онъ мечталъ всю жизнь о славѣ, и слава была обманчивымъ призракомъ, если она могла дать ему только холодное уваженіе публики, а не что-нибудь болѣе реальное. Передъ нимъ были еще долгіе годы интенсивной дѣятельности, онъ могъ задать себѣ еще колоссальный банкетъ наслажденія, могъ пожить, какъ нѣкоторые артисты, которымъ онъ завидовалъ и которые упивались мірскими прелестями, работая на полкой свободѣ.
– Ахъ, если бы она умерла!
Онъ вспоминалъ нѣкоторыя прочитанныя книги, въ которыхъ дѣйствующія лица тоже мечтали о чужой смерти, ради широкаго удовлетворенія своихъ стремленій и аппетитовъ.
Но онъ вдругъ очнулся, точно отъ гадкаго сна или тяжелаго кошмара. Бѣдная Хосефина!
Онъ пришелъ въ ужасъ отъ собственныхъ мыслей; его охватило дикое желаніе выжечь свою совѣсть, какъ раскаленное желѣзо выжигаетъ больное мѣсто, шипя при прикосновеніи. He чувство нѣжности гнало его обратно къ подругѣ жизни. Нѣтъ, онъ не переставалъ сердиться на нее. Но онъ думалъ о тяжелыхъ годахъ страданій и лишеній, которыя она перенесла, раздѣляя съ нимъ борьбу съ нуждою, безъ единой жалобы, безъ единаго протеста, терпя безропотно муки материнства, выкормивъ дочь, Милиту, которая отобрала у нея, казалось, все здоровье и разстроила ея жизнь. А онъ желалъ ея смерти! Нѣтъ, пусть живетъ! Онъ будетъ терпѣливо выносить все рѣшительно. Пусть лучше онъ умретъ первый.
Но тщетно старался художникъ забыть свою преступную мысль. Разъ зародившись, ужасное, чудовищное желаніе упорно не исчезало, отказываясь скрыться и замереть въ тайникахъ мозга, откуда оно явилось. Тщетно раскаивался Реновалесъ въ своей извращенности и стыдился гадкой мысли, желая подавить ее навсегда. Казалось, что внутри его выросло вдругъ второе существо, взбунтовавшееся противъ его приказаній, чуждое его совѣсти, противящееся всякому чувству состраданія, и это властное созданіе весело напѣвало ему въ уши, какъ бы обѣщая всѣ наслажденія въ мірѣ:
– Что, если бы она умерла? Ну-ка, маэстро! Что, если бы она умерла?
