Висенте Бласко-Ибаньес
Обнаженная
– И видишь, я писалъ безъ модели! Безъ живого созданія передъ глазами, – продолжалъ маэстро. – Я руководился только этими, но это лучше всего, самое наглядное, что можетъ быть.
Эти были всѣ портреты покойной, снятые со стѣнъ и разставленные на мольбертахъ и стульяхъ, образуя тѣсный кругъ около начатой картины.
Котонеръ былъ не въ силахъ дольше сдерживать свое изумленіе и прикидываться наивнымъ простякомъ:
– Ахъ! Такъ это!.. Такъ ты… хотѣлъ написать портретъ Хосефины!
Реновалесъ откинулся назадъ отъ сильнаго изумленія. Ну, да, Хосефину. А кого-же больше? Гдѣ у него глаза? И сердитый взглядъ его поразилъ Котонера до глубины души.
Тотъ снова взглянулъ на голову. Да, это она; но красота ея была не отъ міра сего; эта духовная, неестественная красота могла быть свойственна лишь новому человѣчеству, свободному отъ грубыхъ потребностей и послѣднихъ остатковъ вѣковыхъ животныхъ чувствъ. Старикъ глядѣлъ на безчисленные портреты прежнихъ временъ и узнавалъ черты лица Хосефины въ новомъ произведеніи, но здѣсь онѣ были озарены внутреннимъ свѣтомъ, который преображалъ краски и придавалъ лицу Хосефины что-то новое и странное.
– Узнаешь-ли ты ее наконецъ? – спросилъ маэстро, тревожно слѣдившій за впечатлѣніемъ, которое картина произвела на друга. – Похожа она? Скажи, вѣрно-ли я схватилъ сходство?
Котонеръ солгалъ изъ состраданія. Да, похожа, теперь онъ разглядѣлъ ее наконецъ… Только она здѣсь красивѣе, чѣмъ въ дѣйствительности… Хосефина никогда не была такъ красива.
Теперь Реновазесъ взглянулъ на друга съ удивленіемъ и состраданіемъ. Бѣдный Котонеръ! Несчастный неудачникъ! Парія искусства! Онъ не могъ подняться надъ толпою и не зналъ никакихъ стремленій кромѣ желанія насытиться. Что онъ понималъ въ такихъ вещахъ! Глупо спрашивать у него совѣта!..
Старикъ не узналъ Хосефины, и все-таки это былъ лучшій и самый точный ея портретъ.
Реновалесъ носилъ ея образъ въ душѣ; онъ видѣлъ его, какъ только сосредоточивалъ на немъ свои мысли. Никто не могъ знать Хосефины лучше его. Остальные забыли ее. Такою онъ видѣлъ ее… и такова она была въ дѣйствительности.
IV
Графинѣ де-Альберка удалось таки проникнуть однажды вечеромъ въ мастерскую маэстро.
Лакей видѣлъ, какъ она подъѣхала, по обыкновенію, въ наемномъ экипажѣ, прошла черезъ садъ, поднялась по лѣстницѣ вестибюля и вошла въ пріемную. Въ ея твердой походкѣ обнаруживалась рѣшимость женщины, которая идетъ къ цѣли прямо и не колеблясь. Онъ попробовалъ почтительно задержать ее, сѣменя на мѣстѣ и заступая ей дорогу каждый разъ, какъ она пробовала обойти его, передразнивая его слова. Сеньоръ работаетъ! Сеньоръ никого не принимаетъ! Какое строгое распоряженіе! И ни для кого не дѣлается исключеній! И она прошла прямо, грозно нахмуривъ брови. Глаза ея свѣтились холоднымъ гнѣвомъ и выражали твердую рѣшимость наградить лакея въ случаѣ надобности пощечиною и пройти въ мастерскую хотя-бы черезъ его трупъ.
– Ладно, ладно, голубчикъ, посторонитесь-ка лучше.
Гордый и раздраженный тонъ важной дамы внушилъ бѣдному лакею такой страхъ, что онъ не зналъ, какъ дольше противостоять этому вторженію шелковыхъ юбокъ и крѣпкихъ духовъ. Повернувшись неловко, красавица натолкнулась нечаянно на столъ изъ итальянской мозаики, на которомъ стояла старинная ваза. Взглядъ ея невольно скользнулъ по вазѣ.
Это продолжалось одинъ мигъ, не больше; но женскому любопытству было достаточно этого времени, чтобы узнать голубые конверты съ бѣлою каемкой, выглядывавшіе изъ груды карточекъ цѣльными кончиками или невзрѣзанными краями. Только этого недоставало!.. Блѣдность графини пріобрѣла зеленоватый оттѣнокъ, и важная дама продолжала путь съ такимъ бѣшенымъ видомъ, что лакей не посмѣлъ задерживать ее и остался стоять позади нея, смущенный и подавленный, опасаясь гнѣва Реновалеса.
Услышавъ громкій стукъ каблуковъ на паркетномъ полу и шуршанье юбокъ, Реновалесъ направился къ двери въ тотъ самый моментъ, когда графиня появилась въ мастерской съ трагическимъ выраженіемъ лица.
– Это я.
– Вы?.. Ты?..
Онъ не сразу могъ оправиться отъ волненія, страха и смущенія.
– Садись, – произнесъ онъ холодно,
Она сѣла на диванъ, а онъ остался стоять передъ нею.
Оба глядѣли нѣсколько изумленно, словно они не узнавали другъ друга послѣ разлуки, которая длилась недѣлями, а казалась имъ долголѣтнею.
Реновалесъ смотрѣлъ на нее холодно, и тѣло его не испытывало животной потребности, какъ-будто графиня была чужимъ человѣкомъ, отъ котораго желательно поскорѣе избавиться. Его удивляла зеленоватая блѣдность ея лица, презрительная складка губъ, жестокій, блестящій взглядъ и горбатый носъ, почти встрѣчавшійся съ губами. Графиня была сильно раздражена, но жестокое выраженіе исчезло изъ ея глазъ, какъ только она взглянула на друга.
Инстинктъ женщины успокоился съ перваго взгляда. Реновалесъ тоже измѣнился въ своемъ одиночествѣ. Длинные волосы и нечесанная борода обнаруживали въ немъ озабоченность и поглощеніе всѣхъ его мыслей одною неуклонною идеею, которая заставляетъ забывать о внѣшности.
Ревность графини мигомъ разсѣялась. Она подозрѣвала, что онъ увлекся другою женщиною, съ истиннымъ непостоянствомъ художника, и пришла, чтобы накрыть его на мѣстѣ преступленія. Она знала внѣшніе признаки влюбленности, потребность прихорашиваться, нравиться и доводить заботы о внѣшности до крайности.
Она разглядывала его неряшливый туалетъ довольными глазами, останавливаясь на грязномъ платьѣ, запущенныхъ рукахъ, отросшихъ ногтяхъ, выпачканныхъ красками, и на всѣхъ подробностяхъ, обнаруживавшихъ отсутствіе всякихъ заботъ о внѣшности. Несомнѣнно, что художникъ увлекся какою-нибудь кратковременною причудою, упорною прихотью. Взглядъ его сверкалъ лихорадочнымъ блескомъ, но не оправдывалъ ея подозрѣній.
Несмотря на эту успокаивающую увѣренность, Конча была склонна расплакаться, и заранѣе приготовленныя слезы съ трудомъ сдерживались ею на краю вѣкъ. Она поднесла руку къ глазамъ и откинулась съ трагическимъ видомъ въ уголъ дивана. Она была очень несчастна и глубоко страдала, проведя нѣсколько ужасныхъ недѣль. Что это такое въ самомъ дѣлѣ?.. Почему исчезъ онъ безъ единаго слова, безъ объясненія, когда она любила его сильнѣе, чѣмъ когда-либо, когда чувствовала себя способною бросить все, устроить огромный скандалъ и переселиться къ нему, чтобы быть его подругою и рабою?.. А письма, ея бѣдныя письма, даже не распечатывались, точно она была надоѣдливою просительницею и обращалась за подачками. А она-то провела столько безсонныхъ ночей, изливая въ этихъ письмахъ всю свою душу!.. Въ тонѣ ея звучало оскорбленное чувство писателя, горькое разочарованіе по поводу того, что остались неизвѣстными всѣ тѣ прелести, которыя она переносила на бумагу, съ довольною улыбкой, послѣ долгаго раздумья! О, эти мужчины! Какіе они жестокіе эгоисты! He стоятъ они женской любви!
Графиня продолжала плакать, и Реновалесъ глядѣлъ ня нее, точно на другую женщину. Она казалась ему теперь смѣшною. Слезы безобразили ее, согнавъ съ ея лица безстрастную улыбку красивой куклы.
Маэстро попробовалъ оправдываться, но не горячо, безъ особеннаго желанія убѣдить подругу и только, чтобы не показаться жестокимъ. Онъ много работалъ; пора было вернуться къ прежней трудовой, плодотворной жизни. Она забыла, видно, что онъ – художникъ съ довольно крупнымъ именемъ и имѣетъ свои обязанности передъ обществомъ. Онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ молодыхъ господъ, которые могли посвящать ей цѣлые дни и проводить всю жизнь у ея ногъ, точно влюбленные пажи.
– Надо быть серьезнымъ, Конча, – добавилъ онъ холодно-педантичнымъ тономъ. – Жизнь не игрушка. Я долженъ работать и работаю. Я и самъ не помню, какъ давно не выхожу уже отсюда.
Она сердито встала, отвела руки отъ глазъ и обличительно взглянула на него. Онъ лгалъ. Онъ выходилъ изъ дому, но не нашелъ нужнымъ ни разу зайти къ ней.
– Ты просто желаешь порвать со мною… Если бы ты зашелъ хоть на минутку, Маріано, чтобы дать мнѣ возможность убѣдиться въ томъ, что ты не измѣнился и попрежнему любишь меня. Но ты много разъ выходилъ изъ дому; тебя видѣли на улицѣ. Ты достаточно извѣстенъ въ Мадридѣ, чтобы не пройти по улицѣ незамѣченнымъ. По утрамъ ты ходилъ въ музей Прадо. Публика видѣла, какъ ты часами не сводилъ глазъ, точно идіотъ, съ одной картины Гойа, изображавшей голую женщину. Опять къ тебѣ возвращается прежняя манія, Маріано!.. Тебѣ и въ голову не пришло зайти ко мнѣ или отвѣтить на мои письма. Сеньоръ важничаетъ и доволенъ тѣмъ, что его любятъ. Онъ позволяетъ людямъ преклоняться передъ нимъ, точно онъ – кумиръ ихъ, и увѣренъ, что его будутъ любить тѣмъ больше, чѣмъ грубѣе онъ съ людьми! О, эти мужчины! Эти художники!
Она стонала, но въ голосѣ ея не звучало уже теперь раздраженіе, какъ въ первыя минуты. Увѣренность въ томъ, что ей не придется бороться съ вліяніемъ другой женщины, успокоила графиню, и она тихо жаловалась теперь только, какъ жертва, которая желаетъ пострадать вторично.
– Но сядь-же, – воскликнула она вдругъ среди рыданій, указывая на диванъ рядомъ съ собою. – Перестань стоять, иначе я подумаю, что ты хочешь выжить меня поскорѣе.
Художникъ сѣлъ, но довольно робко, избѣгая соприкосновенія съ нею и особенно съ ея руками, которыя инстинктивнс искали предлога ухватиться за него. Онъ догадывался о желаніи Кончи выплакаться на его плечѣ, забыть все и осушить улыбкою послѣднія слезы. Такъ происходило дѣло и въ другихъ случаяхъ, но Реновалесъ зналъ эту игру и демонстративно откинулся назадъ. Подобныя штуки не должны были повторяться, если-бы даже онъ желалъ возвращенія къ прежнему. Надо было высказать правду во чтобы то ни стало, положить навсегда конецъ ихъ сношеніямъ и сбросить съ плечъ тяжелое бремя.
Онъ заговорилъ мрачнымъ, прерывающимся голосомъ, устремивъ взоръ на паркетъ и не рѣшаясь поднять глазъ изъ страха встрѣтить взгядъ Кончи, которая – онъ чувствовалъ это – пристально уставилась на него.
Онъ уже давно собирался написать ей, но все боялся, что не съумѣетъ ясно изложить свои мысли, и этотъ страхъ заставлялъ его откладывать письмо со дня на день. Теперь-же онъ былъ очень радъ, что Конча явилась лично, и лакей оказался не въ силахъ задержать ее. Они должны были поговорить, какъ товарищи, и совмѣстно обсудить будущность. Пора положить конецъ глупостямъ. Они должны были сдѣлаться тѣмъ, о чемъ Конча мечтала въ прежнія времена, т. е. друзьями, и только. Она была красива и сохранила свѣжесть юности, но время не проходитъ безслѣдно, и онъ самъ чувствовалъ себя старикомъ и глядѣлъ на жизнь съ нѣкоторой высоты, какъ смотрятъ на воду въ рѣкѣ, не входя въ нее.
Конча изумленно глядѣла на художника, отказываясь понимать его слова. Что это за рѣчи?.. Послѣ краткаго вступленія Реновалесъ заговорилъ тономъ раскаянія о своемъ пріятелѣ графѣ де-Альберка, завоевавшемъ его уваженіе своимъ искреннимъ простодушіемъ. Совѣсть его не могла оставаться спокойною при видѣ искренней дружбы важнаго сеньора. Этотъ дерзкій обманъ въ его собственномъ домѣ, подъ одною крышею съ нимъ, былъ отвратительною подлостью. У Реновалеса не было силъ продолжать этотъ образъ жизни. Онъ и Конча должны были очиститься отъ гадкаго прошлаго путемъ дружескаго чувства, распрощаться навѣки, какъ любовники, безъ злопамятства и вражды, взаимно благодаря другъ друга за прошлое счастье и сохранивъ пріятное воспоминаніе о блаженныхъ минутахъ, какъ о близкихъ покойныхъ людяхъ…
Но смѣхъ Кончи, нервный, жестокій, нахальный прервалъ рѣчь художника. Она развеселилась при мысли, что мужъ ея служилъ предлогомъ для этого разрыва. Мужъ ея!.. И она закатывалась искреннимъ смѣхомъ, въ которомъ отражалось все ничтожество графа, полное отсутствіе уваженія къ нему со стороны жены, привычка устраивать свою жизнь соотвѣтственно своимъ капризамъ, совершенно не считаясь съ мнѣніями или мыслями этого человѣка. Мужъ не существовалъ для нея; она никогда не боялась его, никогда не думала о томъ, что онъ можетъ служить ей въ чемъ-либо помѣхою. А теперь любовникъ заговорилъ вдругъ о мужѣ, выдвинувъ его въ качествѣ оправданія для своего отступленія.
– Мой мужъ! – повторяла она, заливаясь жестокимъ смѣхомъ. – Бѣдняжка! Оставь его въ покоѣ; ему нѣтъ никакого дѣла до насъ съ тобою… He лги, не будь трусомъ. Говори же; твои мысли заняты чѣмъ-то инымъ. Я не знаю, чѣмъ именно, но чую, вижу что-то. О, если ты любишь другую!.. Если ты любишь другую!
Но глухая угроза замерла на ея губахъ. Ей достаточно было взглянуть на друга, чтобы убѣдиться въ несправедливости своихъ подозрѣній. Внѣшность его не говорила о любви; отъ него вѣяло полнымъ спокойствіемъ отдыхающаго человѣка безо всякихъ вожделѣній. To, что побуждало его отталкивать ее отъ себя, было либо прихотью его воображенія, либо нарушеннымъ равновѣсіемъ духовныхъ силъ. Эта увѣренность оживила графиню; она забыла свой гнѣвъ и заговорила нѣжнымъ тономъ, и въ горячихъ ласкахъ ея чувствовалась не только любовница, но и мать.
Вскорѣ она прижалась къ Реновалесу, обняла его за шею и съ наслажденіемъ запустила пальцы въ его густые, всклокоченные волосы.
Она не отличалась гордостью. Мужчины обожали ее, но она принадлежала душою и тѣломъ своему художнику, этому неблагодарному, который такъ лѣниво отвѣчалъ на ея любовь и причинялъ ей кучу непріятностей… Порывы нѣжности побуждали ее цѣловать его въ лобъ съ чистымъ и великодушнымъ бидомъ. Бѣдненькій! Онъ такъ много работалъ! Всѣ его напасти происходили отъ усталости, переутомленія, чрезмѣрной работы. Онъ долженъ былъ бросить кисти, жить спокойно, крѣпко любить ее, быть счастливымъ съ нею, давать отдыхъ своему уму; тогда разгладились бы морщины на его бѣдномъ лбу, подъ которымъ, точно за завѣсою, постоянной происходилъ мятежъ въ невидимомъ мірѣ.
– Дай мнѣ поцѣловать тебя еще разъ въ твой красивый лобъ, чтобы умолкли и уснули духи, которые живутъ подъ нимъ и не даютъ тебѣ покоя.
И она снова цѣловала красивый лобъ, съ наслажденіемъ прижимаясь губами къ бороздамъ и выпуклостямъ этой неровной поверхности, напоминающей вулканическую почву.
Долго звучалъ въ тихой мастерской ея ласковый слащавый голосъ, похожій на дѣтскій лепетъ. Она ревновала его къ живописи, жестокой дамѣ, требовательной и антипатичной, которая сводила, повидимому, ея бѣднаго мальчика съ ума. Дождется знаменитый маэстро того, что въ одинъ прекрасный день она явится въ масгерскую и подожжетъ ее со всѣми картинами. Графиня старалась привлечь его къ себѣ, усадить на колѣни и убаюкать, какъ ребенка.
– Ну-ка, донъ Маріанито. Посмѣйтесь немножко, потѣшьте свою Кончиту. Ну, посмѣйтесь же, гадкій!.. Смѣйся, или я побью тебя!
Онъ исполнилъ ея желаніе, но смѣхъ его звучалъ неестественно; онъ старался вырваться изъ ея рукъ, такъ какъ дѣтскія шутки графини, доставлявшія ему прежде большое удовольствіе, утомляли его теперь. Ея руки, ея губы, теплота ея тѣла, соприкасавшагося съ нимъ, оставляли его теперь равнодушнымъ и нисколько не возбуждали его. И онъ любилъ прежде эту женщину! И ради нея совершилъ онъ жестокое и непоправимое преступленіе, которое навѣки наложило на него тяжелое бремя угрызеній совѣсти!.. Какіе неожиданные сюрпризы подноситъ часто жизнь!
Холодность художника передалась въ концѣ концовъ и графинѣ. Она очнулась, казалось, отъ своего добровольнаго сна, отодвинулась отъ любовника и пристально поглядѣла на него властными глазами, въ которыхъ снова засверкала искра гордости.
– Скажи, что любишь меня! Скажи сейчасъ-же! Мнѣ нужно это!
Но тщетно старалась она выказать свою власть, тщетно склонялась къ нему, словно желала заглянуть внутрь его существа, Художникъ слабо улыбался и бормоталъ уклончивыя слова, не желая исполнить ея требованія.
– Скажи громко, такъ, чтобы я слышала… Скажи, что любишь меня… Назови меня Фриною, какъ раньше, когда ты бросался передо мною на колѣни и цѣловалъ все мое тѣло.
Но онъ ничего не сказалъ. Казалось, что онъ стыдится этого воспоминанія и склонилъ голову, чтобы не видѣть ее.
Графиня нервно вскочила съ мѣста и въ бѣшенствѣ остановилась посреди мастерской; руки ея были сжаты въ гнѣвѣ, нижняя губа дрожала, глаза сверкали зеленоватымъ блескомъ. У нея появилось желаніе разбить что-нибудь, упасть на полъ и корчиться въ судорогахъ. Она колебалась, разбить-ли ей одну арабскую чашу, стоявшую по близости, или обрушиться на склоненную голову художника и впиться въ нее ногтями. Гадкій человѣкъ! А она такъ любила его и прежде, и теперь еще, чувствуя себя связанною съ нимъ тщеславіемъ и привычкою!..
– Скажи, что любишь меня! – крикнула она. – Скажи немедленно! Да или нѣтъ?..
Но она опять не получила отвѣта. Наступило тяжелое молчаніе, Ею снова овладѣло подозрѣніе о новой любви, о другой женщинѣ, которая заняла ея мѣсто. Но кто это? Гдѣ найти ее? Женскій инстинктъ побудилъ ее обернуться, устремить взоръ на ближайшую дверь въ сосѣднюю пріемную, за которой была расположена настоящая мастерская, гдѣ работалъ обыкновенно маэстро. Таинственное наитіе толкнуло ее въ эту комнату. Тамъ!.. Навѣрно, тамъ!.. Художникъ побѣжалъ за нею, очнувшись отъ своей апатіи, какъ только она выбѣжала изъ комнаты; онъ торопливо слѣдовалъ за нею въ ужасѣ. Конча предчувствовала, что узнаетъ сейчасъ правду, жестокую правду, въ ея истинномъ освѣщеніи. И нахмуривъ брови отъ сильнаго напряженія ума, она застыла въ неподвижности передъ большимъ портретомъ, который царилъ, казалось, въ мастерской на лучшемъ мольбертѣ, на прекрасно освѣщенномъ мѣстѣ, несмотря на свой невзрачный тонъ.
Маэстро увидѣлъ на лицѣ Кончи тоже выраженіе сомнѣнія и удивленія, какъ у Котонера. Кто это такое?.. Ho y графини колебаніе длилось не такъ долго; женская гордость обострила ея чувства. Позади этой незнакомой головы она увидѣла цѣлую толпу глядѣвшихъ на нее старыхъ портретовъ.
О, какое глубокое изумленіе отразилось въ ея глазахъ! Какимъ холоднымъ и удивленнымъ взглядомъ смѣрила она художника съ ногъ до головы!
– Это Хосефина?
Онъ склонилъ голову въ знакъ безмолвнаго отвѣта. Но это молчаніе показалось ему самому трусостью; онъ почувствовалъ потребность крикнуть передъ этими портретами то, чего не смѣлъ и высказывать внѣ мастерской. Это было желаніе польстить покойной, вымолить у нея прощеніе, сознаться въ своей любви безъ надежды.
– Да, это Хосефина.
Онъ произнесъ эти слова, развязно сдѣлавъ шагъ впередъ и глядя на Кончу, точно на врага; эта враждебность въ его взглядѣ не прошла для нея незамѣченною.
Они ничего не сказали больше другъ другу. Графиня не могла говорить. Дѣйствительность перешла всѣ границы правдоподобнаго, понятнаго ей.
Онъ влюбился въ жену… послѣ ея смерти! Онъ заперся, какъ аскетъ, чтобы писать ее такою красавицею, какою она никогда не была при жизни!.. Жизнь подносила людямъ большіе сюрпризы, но такихъ вещей графинѣ никогда еще не приходилось видѣть.
Ей чудилось, будто она падаетъ и падаетъ подъ бременемъ изумленія. Когда она очнулась отъ этого состоянія, она почувствовала въ себѣ перемѣну. Ни жалобы, ни болѣзненнаго содроганія… Все окружавшее казалось ей въ высшей степени страннымъ – и комната, и человѣкъ, и картины. Это вышло изъ предѣловъ ея пониманія. Застань она здѣсь другую женщину, она расплакалась бы, застонала отъ огорченія, стала-бы биться въ судорогахъ на полу, полюбила бы маэстро еще сильнѣе, подзадориваемая ревностью. Но увидѣть соперницу въ умершей женщинѣ! И не только въ умершей… въ женѣ! Этотъ случай показался ей сверхъестественно смѣшнымъ. Ею овладѣло безумное желаніе расхохотаться. Но она не засмѣялась. Она вспомнила ненормальный взглядъ художника при встрѣчѣ въ мастерской. И теперь въ глазахъ его сверкала такая же искра.
Она почувствовала страхъ; страхъ передъ огромною, звучною комнатою, страхъ передъ человѣкомъ, молча разглядывавшимъ ее, какъ незнакомую. Да и сама Конча видѣла въ немъ теперь чужого.
Она взглянула на него еще съ состраданіемъ и нѣжностью, которыя всегда находятся у женщины при видѣ несчастья, хотя бы оно постигло совсѣмъ чужого человѣка. Бѣдный Маріано! Все было кончено между ними. Она не обратилась къ нему на ты и протянула на прощанье только пальцы правой руки въ перчаткѣ съ видомъ важной неприступной дамы. Они долго простояли такъ, разговаривая только глазами.
– Прощайте, маэстро. Берегите себя!.. He трудитесь провожать меня, я знаю дорогу. Продолжайте свою работу, пишите побольше…
Она нервно застучала каблуками по натертому паркету, по которому шла въ послѣдній разъ. И развѣвающіяся юбки въ послѣдній разъ оставили въ мастерской запахъ ея любимыхъ духовъ.
Оставшись одинъ, Реновалесъ вэдохнулъ свободнѣе. Его крупному заблужденію былъ положенъ конецъ. Единственное, что произвело на него непріятное впечатлѣніе во время этого свиданія, было колебаніе графини передъ портретомъ. Она узнала Хосефину скорѣе, чѣмъ Котонеръ, но тоже не сразу догадалась. Никто не помнилъ покойной, только въ его умѣ сохранился ея образъ.
Въ этотъ же самый день, до прихода стараго друга, маэстро принялъ еще одну посѣтительницу. Дочь его явилась въ мастерскую; Реновалесъ догадался о ея приходѣ по шумному веселью и духу кипучей жизни, которые предшествовали, казалось, молодой женщинѣ.
Она пришла повидать его, исполняя этимъ обѣщаніе, данное много мѣсяцевъ тому назадъ. Отецъ снисходительно улыбнулся, вспомнивъ жалобы, высказанныя ею послѣдній разъ, какъ они видѣлись. Она пришла только повидать его?..
Милита сдѣлала видъ, что не разслышала послѣдняго вопроса, и стала оглядываться въ мастерской, гдѣ она давно уже не была.
– Постой! – воскликнула она. – Да, это же мама!
Она глядѣла на портретъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ, но художникъ остался доволенъ тѣмъ, что она такъ быстро узнала мать. Наконецъ-то! Недаромъ была она дочерью Хосефины! Кровь заговорила въ ней!.. Бѣдный маэстро не замѣтилъ быстраго взгляда дочери, скользнувшаго по остальнымъ портретамъ и давшаго ей путеводную нить.
– Тебѣ нравится? Похожа она? – спросилъ онъ тревожно, точно начинающій художникъ.
Милита отвѣтила довольно уклончиво. Да, ничего, только немного красивѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Ей не пришлось никогда видѣть мать такою.
– Это вѣрно, – сказалъ маэстро. – Ты не знала ея въ хорошія времена. Но такою она была до твоего рожденія. Твоя бѣдная мать была очень красива.
Но портретъ этотъ не произвелъ глубокаго впечатлѣнія на дочь. Онъ казался ей довольно страннымъ. Почему голова помѣщалась въ углу полотна? Что онъ собирался пририсовать къ головѣ? Что это за линіи?.. Маэстро уклонился отъ прямого отвѣта и слегка покраснѣлъ; отеческая стыдливость не позволила ему сообщить дочери о дальнѣйшихъ планахъ. Онъ самъ еще не зналъ, что напишетъ; надо было остановиться на какомъ-нибудь туалетѣ, который хорошо облегалъ-бы ея фигуру. Глаза его овлажнились въ приступѣ нѣжности, и онъ крѣпко поцѣловалъ дочь.
– Ты хорошо помнишь ее, Милита?.. Правда, что она была чудная женщина?
Грусть отца перешла и къ дочери, но у нея это длилось одинъ мигъ, не дольше. Ея цвѣтущее здоровье и радость жизни не давали грустнымъ впечатлѣніямъ прочно укрѣпляться въ ея душѣ. Да, чудная женщина. Она часто вспоминала мать… Милита говорила, вѣроятно, правду, но воспоминанія эти не были ни глубоки, ни тягостны, смерть казалась ей безсмысленною вещью, далекимъ и нестрашнымъ явленіемъ, которое не нарушало ея яснаго спокойствія и физическаго равновѣсія.
– Бѣдная мама! – добавила она ораторскимъ тономъ. – Для нея легче, что она умерла. Всегда больна, всегда печальна! При такой жизни лучше умереть.
Въ словахъ ея звучала нѣкоторая горечь – воспоминаніе о молодыхъ годахъ, проведенныхъ въ обществѣ вѣчно больной и нервной женщины, въ тяжелой атмосферѣ острой непріязни между родителями. Въ отношеніи Милиты къ покойной матери было что-то ледяное. Всѣмъ людямъ суждено умереть; слабые должны уходить раньше и уступать мѣсто сильнымъ. Это былъ безсознательный и жестокій эгоизмъ здоровой женщины. Эта неожиданная откровенность открыла вдругъ передъ Реновалесомъ душу дочери. Покойная хорошо знала ихъ обоихъ. Милита была его родною дочерью. Онъ тоже отличался такимъ эгоизмомъ здороваго человѣка и попралъ ногами слабое и хрупкое существо, искавшее въ немъ защиты. Бѣдной Хосефинѣ оставался теперь только онъ, раскаявшійся и влюбленный въ нее по гробъ жизни. Для остальныхъ людей она какъ-будто и не появлялась на свѣтъ; даже у дочери не сохрянилось тоски по покойной.
Милита повернулась къ портрету спиною, забывъ и о матери, и о произведеніи отца. Это лишь художественное увлеченіе! Она пришла по другимъ дѣламъ.
Она усѣлась рядомъ съ отцомъ почти такъ-же, какъ сидѣла недавно другая женщина. Ея теплый голосъ, звучавшій временами, какъ кошачье мурлыканье, ласкалъ Реновалеса. Папа, папочка… она очень несчастна. Она пришла повидать его и повѣдать свои горести.
– Знаю, тебѣ денегъ надо, – сказалъ маэстро, слегка раздраженный ея равнодушіемъ къ матери.
– Да, папочка, денегъ. Ты, вѣдь, знаешь. Я уже говорила тебѣ въ послѣдній разъ. Но не только это огорчаетъ меня. Рафаэль… мой мужъ! Это невыносимая жизнь!
И она разсказывала пустяшныя непріятности своего существованія. Чтобы не быть преждевременно вдовою, ей приходилось сопровождать мужа во время поѣздокъ въ автомобилѣ и интересоваться его экскурсіями, которыя прежде развлекали ее, а теперь стали невыносимы.
– Мы ведемъ жизнь бродягъ, папа. Вѣчно глотаемъ пыль и отмахиваемъ километры за километрами. А я такъ люблго Мадридъ, что не могу жить внѣ его.
Она усѣлась на колѣняхъ у отца и говорила, заглядывая ему въ глаза, поглаживая его волосы, трепля за усы, точно шаловливая дѣвчонка… почти такъ же, какъ та, другая.
– Кромѣ того, онъ большой скупердяй. Ему все равно, если я буду одѣта, какъ бѣдная мѣщаночка. Все кажется ему слишкомъ дорогимъ для меня. Папочка, помоги мнѣ въ затрудненіи; мнѣ нужно только двѣ тысячи песетъ. Эта сумма вывезетъ меня изъ бѣды, и я не буду приставать къ тебѣ съ новыми просьбами о деньгахъ. Пожалуйста, папочка милый. Дѣло въ томъ, что мнѣ сейчасъ нужны деныи. Я нарочно подождала до крайняго срока, чтобы не безпокоить тебя слишкомъ рано.
Реновалесу было не по себѣ подъ тяжестью дочери, сидѣвшей у него на колѣняхъ; эта пышная красавица расположилась у него, какъ дѣвочка. Ея дочерняя довѣрчивость раздражала его, а женскій запахъ напоминалъ тотъ запахъ, который разливался ночью по пустымъ комнатамъ его особняка и мучилъ его. Казалось, что Милита унаслѣдовала отъ покойной ея плоть.
Онъ оттолкнулъ дочь довольно грубо; она приняла это за отказъ. Лицо ея стало печально, глаза овлажнились, и отецъ раскаялся въ своей рѣзкости. Его удивляли эти постоянныя просьбы о деньгахъ. На что ей деньги? Онъ напомнилъ ей о прекрасныхъ свадебныхъ подаркахъ, о царской выставкѣ платьевъ и драгоцѣнностей, устроенной въ этой самой мастерской. Чего ей недоставало?.. Но Милита съ удивленіемъ глядѣла на отца. Co времени свадьбы прошло уже больше года, Видно, что отецъ ничего не понимаетъ въ подобныхъ вещахъ. Неужели она станетъ носить одни и тѣ же платья, шляпы или украшенія въ теченіе долгаго, безконечнаго періода времени… дольше двѣнадцати мѣсяцевъ? Какой ужасъ! Вѣдь, это мѣщанство! И отъ такой чудовищной перспективы на глазахъ ея показались нѣжныя слезки, къ великому ужасу маэстро.
Нечего плакать, Милита. Что ей нужно? Денегъ? На слѣдующій день онъ пошлетъ ей, сколько потребуется. Дома онъ держалъ всегда мало денегъ, надо было взять изъ банка… она не могла понять такихъ вещей. Но побѣда эта придала Милитѣ мужества, и она продолжала настаивать на своей просьбѣ съ поразительнымъ упорствомъ. Онъ обманывалъ ее и несомнѣнно не вспомнилъ бы о ней на слѣдующій день; она хорошо знала отца. Кромѣ того деньги были нужны ей сейчасъ-же. Это было дѣломъ чести (и она произносила эти слова съ самымъ серьезнымъ видомъ), страхомъ передъ знакомыми дамами, которыя могли узнать про ея долги.
– Давай сейчасъ же, папочка. He будь гадкимъ. He дѣлай себѣ развлеченія изъ того, чтобы злить меня. У тебя должны-быть деньги, много денегъ. Можетъ быть даже при себѣ. Постой-ка, гадкій папка, я обыщу тебя, я посмотрю твой бумажникъ… Пусти, пусти. Конечно, онъ при тебѣ… несомнѣнно при тебѣ.
Она шарила руками по груди отца, разстегнула его рабочую куртку и дерзко щекотала его при этомъ, стараясь попасть во внутренній карманъ. Реновалесъ сопротивлялся довольно вяло. Глупая! Это пропащее время! Все равно не найдетъ бумажника. Онъ никогда не носилъ его въ этой курткѣ.
– Вотъ онъ, лгунишка! – воскликнула она радостно, продолжая обыскивать отца. – Я нащупала его. Сейчасъ вытащу!.. Погляди.
Она была права. Художникъ забылъ, что вынималъ бумажникъ утромъ изъ стола, чтобы уплатить по счету, и по разсѣянности сунулъ его потомъ въ рабочую куртку.
Милита открыла его съ жадностью; это глубоко огорчило отца. О, эти женскія руки, дрожавшія при поискахъ денегъ! Онъ успокоился при мысли о крупномъ состояніи, которое скопилъ за жизнь, и о разноцвѣтныхъ бумагахъ, хранившихся въ одномъ изъ шкаповъ. Все это предназначалось для дочери и могло спасти ее можетъ быть отъ опасности, въ которую постоянно вовлекала ее жажда жизни, страсть къ украшеніямъ и мелкое женское честолюбіе.
Руки ея мигомъ завладѣли порядочнымъ количествомъ кредитныхъ билетовъ всевозможныхъ размѣровъ и сдѣлали изъ нихъ пачку, которую она сжала крѣпко пальцами.
Реновалесъ протестовалъ противъ ея насилія.
– Отдай деньги, Милита, не будь ребенкомъ. Ты оставляешь меня безъ гроша. Завтра я пришлю тебѣ сколько нужно; отдай теперь… Это-же форменный грабежъ.
Она уклонялась отъ него, выпрямилась во весь ростъ, отбѣжала отъ отца на почтительное разстояніе, высоко подняла руку надъ шляпою, чтобы спасти свою добычу, и громко разсмѣялась надъ своею шалостью… И не подумаетъ вернуть! Ни одной бумажки! Она не знала, сколько ихъ тутъ, но рѣшила пересчитать ихъ дома, убѣжавъ теперь поскорѣе, и потребовать на слѣдующій день недостающее.
Маэстро тоже расхохотался въ концѣ концовъ, заразившись ея весельемъ. Онъ бѣгалъ за Милитою, не желая поймать ее, грозилъ ей съ искусственною строгостью, называлъ ее воровкою, кричалъ о помощи. Такъ пробѣжали они по всѣмъ мастерскимъ. Передъ тѣмъ, какъ исчезнуть окончательно, Милита остановилась у послѣдней двери и властно подняла палецъ въ бѣлой перчаткѣ.
– Такъ завтра остальное. Смотри не забудь… Помни твердо, что это очень серьезное дѣло. Прощай, я жду тебя завтра.
И она исчезла, оставивъ въ отцѣ пріятное воспоминаніе о веселой бѣготнѣ въ мастерскихъ.
Конецъ дня прошелъ печально. Реновалесъ просидѣлъ до вечера передъ портретами жены, глядя на ея чрезмѣрно красивую голову, которая производила на него впечатлѣніе самаго удачнаго портрета. Мысли его окутывались мракомъ, надвигавшимся изо всѣхъ угловъ и застилавшимъ полотна. Только въ окнахъ мерцалъ еще слабый, туманный свѣтъ, перерѣзанный черными линіями вѣтокъ въ саду.
