Висенте Бласко-Ибаньес
Обнаженная
Маэстро рѣшилъ нужнымъ сказать ему нѣсколько утѣшительныхъ сдовъ. Бѣдный мальчикъ! Въ первый разъ въ жизни художникъ далъ ему понять, что «посвященъ въ его тайну».
– Я желалъ своей дочери иного мужа, но эго не могло состояться. Работай, Сольдевильита! He пааай духомъ. Мы, художники, должны знать только одну любовь – къ живописи.
И довольный этими добродушными словами утѣшенія, Реновалесъ вернулся къ графинѣ.
Торжество кончилось въ полдень. Лопесъ де-Соса съ молодой женой появились одѣтыми въ дорогу: онъ – въ пальто изъ лисьяго мѣха, несмотря на жару, въ кожаной шапкѣ и высокихъ гетрахъ, Милита – въ длинномъ непромокаемомъ ватерпруфѣ, съ густою вуалью на головѣ, точно бѣглая одалиска.
У подъѣзда ихъ ждало послѣднее пріобрѣтеиіе жениха – моторъ въ восемьдесятъ лошадиныхъ силъ, купленный имъ спеціально для свадебнаго путешествія. Молодые должны были провести ночь аъ нѣсколькихъ стахъ километрахъ отъ Мадрида, въ Старой Кастиліи, гдѣ у Лопеса де-Соса было унаслѣдованное отъ родителей имѣніе, въ которомъ онъ ни разу еще не былъ.
Это былъ современный бракъ, какъ говорилъ Котонеръ; молодые должны были впервые очутиться наединѣ на большой дорогѣ, если не считать, конечно, спины скромнаго и молчаливаго шоффера. На слѣдующій же день они собирались выѣхать въ Европу и добраться до Берлина, а можетъ-быть и дальше.
Лопесъ де-Соса крѣпко пожималъ руки направо и налѣво съ гордымъ видомъ отважнаго иутешественника. Передъ отъѣздомъ онъ внимательно осмотрѣлъ авіомобиль.
Милита подставляла лицо для поцѣлуевъ, и унесла на вуали слезы матери.
– Прощай! Прощай, дочь моя!
И свадьба была кончена.
Реновалесъ остался вдвоемъ съ женою. Отсутствіе дочери усилило въ нихъ чувство отчужденности, расширивъ пропасть между ними. Они глядѣли другъ на друга угрюмо и печально, и ни чей голосъ не нарушалъ безмолвія въ домѣ и не служилъ имъ предлогомъ, чтобы переброситься нѣсколькими словами. Жизнь ихъ стала похожею на существованіе двухъ преступниковъ, которые ненавидятъ другъ друга, но скованы одною цѣпью и обречены на тягостную совмѣстную жизнь и даже на совмѣстное удовлетвореніе самыхъ низменныхъ физическихъ потребностей.
Въ надеждѣ избавиться отъ этого ужаснаго одиночества, обоимъ пришла въ голову мысль, поселить съ собою молодыхъ. Особнякъ былъ великъ, и мѣста хватило бы всѣмъ. Но Милита воспротивилась этому плану, деликатно, но упорно, и мужъ поддержалъ ее. Онъ не могъ жить вдали отъ своихъ конюшень и гаража. Кромѣ того онъ не могъ, не приведя тестя въ ужасъ, перевезти въ особнякъ свою драгоцѣнную коллекцію, свой большой музей изъ головъ убитыхъ быковъ и окровавленныхъ плащей знаменитыхъ матадоровъ; всѣ эти вещи вызывали восторгъ его друзей и чрезвычайно интересовали пріѣзжихъ иностранцевъ.
Когда художникъ съ женою остались вдвоемъ, имъ показалось, что они состарились въ одинъ мѣсяцъ на нѣсколько лѣтъ. Особнякъ казался имъ теперь еще болѣе пустымъ и громаднымъ; въ немъ царила гробовая тишина, точно въ старинныхъ заброшенныхъ зданіяхъ. Реновалесъ предложилъ Котонеру переѣхать къ нимъ жить, но неудачникъ отказался, струсивъ слегка. Онъ согласился обѣдать въ особнякѣ и проводить тамъ большую часть дня, но желалъ сохранить свободу и не могъ порвать со своими многочисленными знакомыми.
Въ разгарѣ лѣта Реновалесъ уговорилъ жену поѣхать, какъ всегда, на морскія купанья. Это была маленькая, мало извѣстная, рыбацкая деревенька въ Андалузіи, гдѣ художникъ написалъ немало картинъ. Ему было скучно въ Мадридѣ. Графиня де-Альберка уѣхала съ мужемъ въ Біаррицъ, а докторъ Монтеверде укатилъ за нею.
Супруги уѣхали, но пробыли на берегу моря не дольше мѣсяца. Маэстро успѣлъ написать не больше двухъ картинъ. Хосефина стала чувствовать себя хуже. По пріѣздѣ на море, въ здоровьѣ ея произошла сильная перемѣна къ лучшему. Она повеселѣла, стала просиживать цѣлыми часами на берегу, жарясь на солнцѣ съ безстрастною неподвижностью больной, жаждущей тепла, и безсмысленно любуясь чуднымъ моремъ, въ то время, какъ мужъ писалъ передъ нѣсколькими бѣдными рыбаками, обступившими его полукругомъ. Хосефина пѣла и улыбалась иногда маэстро, словно прощая ему все и желая забыть прошлое. Но вскорѣ она опять загрустила и почувствовала большую слабость во всемъ тѣлѣ. Веселый берегъ и пріятная жизнь на открытомъ воздухѣ стали вызывать въ ней отвращеніе, какъ свѣтъ и шумъ у нѣкоторыхъ больныхъ, ищущихъ утѣшенія въ глубинѣ алькова. Она соскучилась по своемъ печальномъ домѣ въ Мадридѣ. Тамъ ей было лучше; она чувствовала себя сильнѣе среди пріятныхъ воспоминаній и безопаснѣе отъ черной меланхоліи, грозившей постоянно овладѣть ею вновь. Кромѣ того она жаждала увидѣть дочь. Реновалесъ телеграфировалъ зятю по просьбѣ жены. Довольно имъ носиться по Европѣ, пусть вернутся домой. Мать соскучилась по Милитѣ.
Супруги вернулись въ Мадридъ въ концѣ сентября, а вскорѣ послѣдовали ихъ примѣру и молодые, довольные своимъ путешествіемъ, но еще болѣе довольные возвращеніемъ на родину. Самолюбіе Лопеса де-Соса страдало за границей при знакомствѣ съ болѣе важными людьми, чѣмъ онъ, подавлявшими его роскошью своихъ моторовъ, а женѣ его хотѣлось жить среди знакомыхъ, чтобы блистать своимъ богатствомъ. Она жаловалась на нелюбознательность людей заграницей, гдѣ никто не интересовался ею.
Хосефина оживилась отъ присутствія дочери. Милита пріѣзжала часто по вечерамъ на моторѣ съ шумомъ и трескомъ; въ Мадридѣ, покинутомъ въ это время года изящною публикою, ея роскошный экипажъ производилъ очень сильное впечатлѣніе. Она увозила мать кататься по пыльнымъ дорогамъ въ окрестностяхъ столицы. Иной разъ и Хосефина собиралась съ силами, побѣждала въ себѣ физическую вялость и ѣхала къ дочери (занимавшей квартиру въ бельэтажѣ на улицѣ Олозага), радуясь полному комфорту, окружавшему дочь.
Маэстро скучалъ. Заказовъ на портреты у него не было въ это время. Въ Мадридѣ ему нечего было дѣлать послѣ яркаго свѣта и чудныхъ красокъ Средиземнаго моря. Кромѣ того онъ скучалъ безъ Котонера, который уѣхалъ въ маленькій кастильскій городокъ съ историческимъ прошлымъ, гдѣ онъ пользовался заслуженнымъ почетомъ, удовлетворявшимъ его до комизма развитое чувство собственнаго достоинства; онъ жилъ во дворцѣ прелата и реставрировалъ самымъ возмутительнымъ образомъ нѣкоторыя картины въ соборѣ.
Одиночество обостряло въ Реновалесѣ воспоминаніе о графинѣ деАльберка. Она, со своей стороны, поддерживала это воспоминаніе ежедневными пространными письмами. Она писала ему и въ рыбацкую деревню, и теперь въ Мадридъ, желая знать его образъ жизни, интересуясь всѣми мельчайшими подробностями, разсказывая о своей собственной жизни на безконечномъ множествѣ страницъ и излагая въ каждомъ письмѣ цѣлый романъ.
Художникъ слѣдилъ за жизнью Кончи изъ минуты въ минуту, какъ будто она протекала на его глазахъ. Графиня писала ему про Дарвина, скрывая подъ этимъ прозвищемъ имя Монтеверде, жаловалась на его холодность, равнодушіе и снисходительно-сострадательный тонъ, которымъ онъ отвѣчалъ на ея страстныя ласки. «Ахъ, маэстро, я очень несчастна!» Иной разъ тонъ писемъ былъ самый оптимистическій. Графиня торжествовала, и художникъ читалъ между строчками о ея восторгѣ и догадывался о ея упоеніи минутами счастья, въ собственномъ домѣ, гдѣ она дерзко пренебрегала присутствіемъ слѣпого графа. И она разсказывала художнику обо всемъ съ безстыднымъ и отчаяннымъ довѣріемъ, словно онъ не былъ мужчиною и не могъ чувствовать ни малѣйшаго волненія отъ этихъ писемъ.
Въ послѣднихъ письмахъ Конча была внѣ себя отъ радости, Графъ находился въ Санъ-Себастіанѣ, чтобы попрощаться съ королемъ, исполняя высокую политическую миссію. Хотя онъ не былъ очень близокъ ко двору, его избрали въ качествѣ представителя высшей испанской аристократіи, чтрбы отвезти орденъ Золотого Руна какому-то князьку въ одно изъ самыхъ мелкихъ нѣмецкихъ государствъ. Бѣдный старикъ, не добившійся этого великолѣпнаго ордена для себя, находилъ утѣшеніе въ томъ, что везъ его другому съ большою торжественносгью. Реновалесъ чуялъ во всемъ этомъ руку графини. Письма ея сіяли счастьемъ. Она оставалась одна съ Дарвиномъ, такъ какъ старый графъ долженъ былъ долго пробыть за границей, и могла жить съ докторомъ, какъ мужъ съ женою, безъ всякаго риска и опасеній!
Реновалесъ читалъ эти письма только изъ любопытства; они не производили на него теперь глубокаго и продолжительнаго впечатлѣнія. Онъ привыкъ къ положенію довѣреннаго лица графини; страстныя чувства его къ ней охладѣли отъ откровенности этой женщины, повѣрявшей ему всѣ свои тайны. Единственное, чего онъ не зналъ въ ней еще лично, было ея тѣло; внутреннюю же жизнь ея онъ зналъ, какъ ни одинъ изъ ея любовниковъ. и она начинала уже надоѣдать ему. Отсутствіе графини и разстояніе наполняли его душу холоднымъ спокойствіемъ. По прочтеніи этихъ писемъ, онъ думалъ всегда одно и тоже: «Экая сумасшедшая! Что мнѣ за дѣло до ея секретовъ!»
Цѣлую недѣлю не получалъ онъ уже писемъ изъ Біаррица. Въ газетахъ писалось о путешествіи уважаемаго графа де-Альберка. Онъ находился уже въ Германіи, со всею своею свитою, готовясь нацѣпить благороднаго агнца на грудь князя. Реновалесъ хитро улыбался, но безъ зависти или волненія, при мысли о долгомъ молчаніи графини. Одиночество причинило ей, очевидно, много заботъ.
Но вдругъ, однажды вечеромъ, онъ получилъ отъ нея вѣсть самымъ неожиданнымъ образомъ. Онъ выходилъ подъ вечеръ изъ дому, чтобы прогуляться надъ Ипподромомъ вдоль канала и полюбоваться Мадридомъ съ этого возвышенія, когда у самой рѣшетки посыльный мальчикъ въ красномъ плащѣ подалъ ему письмо. Художникъ изумился, узнавъ почеркъ Кончи. Письмо состояло изъ четырехъ строчекъ, написанныхъ наспѣхъ нервною рукою. Конча только что пріѣхала съ горничною Мэри съ курьерскимъ поѣздомъ изъ Франціи и была одна дома. «Пріѣзжайте скорѣе… бросьте все… Серьезныя новости… я умираю!» И маэстро помчался къ ней, несмотря на то, что эта вѣсть о смерти не произвела на него сильнаго впечатлѣнія. Онъ привыкъ къ преувеличеніямъ графини и понималъ, что дѣло не можетъ-быть такъ страшно.
Въ роскошномъ домѣ графа де-Альберка царили пустота, полумракъ и пыльная атмосфера, какъ въ заброшенныхъ зданіяхъ. Изъ прислуги остался при домѣ только швейцаръ. У лѣстницы играли его дѣти, какъ будто не зная еще о пріѣздѣ хозяйки. Мебель была въ чехлахъ, лампы закутаны тряпками, бронза и зеркала глядѣли тускло подъ слоемъ пыли. Мэри открыла Реновалесу дверь и провела ero по темнымъ гостинымъ съ затхлою атмосферою и запертыми балконами; драпировки были всюду сняты, жалюзи спущены, и свѣтъ проникалъ только въ щелки.
Въ одной комнатѣ онъ наткнулся на нѣсколько неразобранныхъ сундуковъ, забытыхъ, очевидно, въ суматохѣ.
Въ концѣ этого путешествія, чуть ли не ощупью, по пустынному дому, Реновалесъ увидѣлъ пятно свѣта; это была дверь спальни графини, единственной комнаты, освѣщенной косыми лучами заходящаго солнца. Конча сидѣла у окна въ креслѣ, нахмуривъ брови. Глаза ея, блестѣвшіе въ угасавшемъ свѣтѣ, были устремлены вдаль.
Увидя художника, она порывисто вскочила съ кресла, протянула руки и побѣжала къ нему, словно ища помощи.
– Маріано! Маэстро! Онъ уѣхалъ… онъ бросилъ меня навсегда.
Она стонала, хваталась за него, прижимаясь головою къ его плечу и орошая его бороду слезами, стекавшими капля по каплѣ по ея щекамъ.
Реновалесъ былъ такъ пораженъ, что нѣжно оттолкнулъ ее и усадилъ вь кресло.
– Но кто уѣхалъ? Кто же это? Дарвинъ?
Да, именно онъ. Все кончилось. Графиня еле говорила. Слова ея прерывались судорожными рыданіями. Она дрожала всѣмъ тѣломъ отъ оскорбленной гордости. Онъ уѣхалъ въ разгарѣ счастья, когда она воображала, что держитъ его крѣпче, чѣмъ когда-либо, и когда они наслаждались впервые полною свободою. Она надоѣла важному сеньору; онъ еще любилъ ее, – стояло въ его письмѣ, – но жаждалъ свободы для продолженія научныхъ занятій. Онъ былъ пресыщенъ ея любовью, благодаренъ за всю ея доброту, но бѣжалъ, чтобы скрыться за границей и быть великимъ человѣкомъ, не думая больше о женщинахъ. Такъ писалъ онъ въ своемъ прощальномъ письмѣ. Но это ложь, сплошная ложь! Она догадывалась объ истинномъ положеніи вещей. Этотъ гадкій человѣкъ удралъ съ одной кокоткой, съ которой не сводилъ глазъ на плажѣ въ Біаррицѣ.
Это была безобразная ломака и каналья, которая сводила, вѣроятно, мужчинъ съ ума тайными прелестями грѣха. Приличныя женщины надоѣдали этому господину! Онъ считалъ себя, повидимому, также обиженнымъ тѣмъ, что ей не удалось добиться для него каѳедры и провести его въ парламентъ. Господи, неужели же она виновата въ этихъ неудачахъ? Она сдѣлала, вѣдь, все, что возможно.
– Ахъ, Маріано, мнѣ кажется, что я умираю. Это не любовь; я перестала любить его, я его ненавижу! Я взбѣшена, возмущена, мнѣ хотѣлось бы схватить этого подлеца, задушить его. Стоило безумствовать изъ-за него! Господи, гдѣ у меня были глаза?
Когда она увидѣла себя брошенной, ее охватило одно страстное, бѣшеное желаніе – броситься къ вѣрному другу, къ совѣтнику, къ брату, поѣхать въ Мадридъ къ Реновалесу и разсказать ему все, все рѣшительно! Она испытывала потребность исповѣдаться ему, сообщить даже нѣкоторые секреты, при одномъ воспоминаніи о которыхъ краска стыда заливала ей лицо.
Никто на свѣтѣ не любилъ ее безкорыстно, никто, кромѣ маэстро. И она пріѣхала къ нему за утѣшеніемъ и защитою, какъ будто осталась одна въ пустынѣ, во мракѣ ночи.
Эта потребность въ защитѣ еще болѣе усилилась въ присутствіи художника. Конча снова бросилась ему на шею, истерично рыдая, точно ее окружала опасность.
– Маэстро, только вы у меня остались. Маріано, вы – моя жизнь. Вы не бросите меня никогда? Вы всегда будете мнѣ братомъ?
Реновалесъ былъ ошеломленъ этой бурной сценой и возбужденіемъ женщины, которая прежде отталкивала его, а теперь вѣшалась ему на шею и не выпускала изъ своихъ объятій, несмотря на его старанія высвободиться. Онъ же оставался довольно холоднымъ. Его оскорбляло гордое отчаяніе графини, вызванное въ ней не имъ, а другимъ человѣкомъ.
Давно желанная женщина пришла къ нему сама, истерично отдавалась ему, жаждала, казалось, поглотить его, не отдавая себѣ отчета въ своихъ поступкахъ и дѣйствуя безсознательно, въ ненормальномъ возбужденіи. Но художникъ отступалъ въ неожиданномъ страхѣ, колеблясь и труся; ему было больно, что мечты его осуществлялись не естественнымъ путемъ, а подъ вліяніемъ разочарованія и оскорбленнаго самолюбія.
Конча прижималась къ нему, ища защиты въ его крупномъ тѣлѣ.
– Маэстро! Другъ мой! He покидайте меня! Вы – добрый человѣкъ!
Она закрывала глаза, цѣиовала его въ мускулистую шею, поднимала влажный взглядъ и искала въ полумракѣ его лицо. Они почти не видѣли другъ друга; въ комнатѣ царилъ таинственный полумракъ, предметы стушевывались, точно во снѣ. Это была такая же опасная обстановка, какъ въ тотъ памятный день въ мастерсксй.
Но вдругъ графиня отступила въ ужасѣ, убѣгая огъ маэстро, спасаясь въ самыхъ темныхъ углахъ и ускользая отъ его жадныхъ рукъ.
– Нѣтъ, это нѣть! Это принесетъ намъ одно несчастье! Мы будемъ друзьями… и только, друзьями навѣки!
Голосъ ея звучалъ искренно, но слабо и устало, какъ у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись изъ силъ. Художникъ же, во мракѣ комнаты, чувствовалъ животное удовлетвореніе первобытнаго воина, который изголодался во время длиннаго похода по пустынѣ и насыщается обиліемъ всѣхъ прелестей вь завоеванномъ городѣ, дико рыча отъ удовольствія.
Когда онъ пришелъ въ себя, было уже поздно. Свѣтъ уличныхъ фонарей проникалъ въ комнату въ видѣ красноватыхъ и далекихъ отблесковъ.
Холодная дрожь пробѣжала по тѣлу художника, какъ будто онъ вышелъ изъ душистой и тихо шепчущей волны. Онъ не сознавалъ времени и чувствовалъ себя слабымъ и подавленнымъ, словно ребенокъ послѣ гадкаго поступка.
Конча охала и вздыхала. Какое безуміе! Все это произошло противъ ея воли; она предчувствовала крупныя непріятности. Къ мирному спокойствію, позволявшему ей неподвижно лежать и наслаждаться сознаніемъ принесенной жертвы, примѣшивался нѣкоторый страхъ.
Она первая вполнѣ овладѣла собою. На блестящемъ фонѣ окна появился ея силуэтъ. Она подозвала къ себѣ художника, который былъ сконфуженъ и не выходилъ изъ темнаго угла.
– Наконецъ-то… Это должно было свершиться, – произнесла она твердымъ голосомъ. – Это была опасная игра; она не могла кончиться иначе. Теперь я понимаю, что любила тебя, что ты – единственный, котораго я могу любить.
Реновалесъ подошелъ къ ней. Ихъ фигуры образовали одинъ общій силуэтъ на блестящемъ фонѣ окна, крѣпко обнявшись, точно онѣ желали слиться во едино.
Руки ея нѣжно раздвинули прядки волосъ на лбу художника… Она поглядѣла на него съ упоеніемъ, затѣмъ нѣжно и безконечно ласково поцѣловала въ губы, шепча тихимъ голосомъ:
– Маріанито, радость души моей… Я люблю, я обожаю тебя. Я буду твоей рабынею… He бросай меня никогда… Я вернусь къ тебѣ на колѣняхъ… Ты не знаешь, какъ я буду любить тебя. Ты не избавишься теперь отъ меня, ты самъ этого пожелалъ… художникъ мой ненаглядный… чудный мой уродъ… великанъ… кумиръ мой.
V
Однажды вечеромъ, въ концѣ октября, Реновалесъ замѣтилъ въ своемъ пріятелѣ Котонерѣ нѣкоторое безпокойство.
Маэстро часто шутилъ съ нимъ, разспрашивая о работахъ по реставрированію картинъ въ старомъ соборѣ. Котонеръ вернулся оттуда пополнѣвшимъ и веселымъ, нагулявъ себѣ немножко поповскаго жиру. Реновалесъ увѣрялъ, что другъ привезъ съ собою все здоровье канониковъ. Столъ епископа съ обиліемъ роскошныхъ блюдъ былъ для Котонера пріятнымъ воспоминаніемъ. У него текли слюнки, когда онъ описывалъ этотъ столъ и расхваливалъ добрыхъ священниковъ, которые, подобно ему, не знали никакихъ страстей и наслажденій, кромѣ тонкихъ кушаній. Реновалесъ хохоталъ, представляя себѣ простодушныхъ попиковъ, которые собирались днемъ послѣ службы у лѣсовъ художника, передъ картинами, восторгаясь его работою, и почтительныхъ прислужниковъ и прочихъ духовныхъ лицъ, которые не сводили глазъ съ устъ дона Хосе и поражались простотѣ художника – пріятеля кардиналовъ, – выучившагося живописи въ самомъ Римѣ.
Увидя его въ этотъ день послѣ завтрака серьезнымъ и молчаливымъ, Реновалесъ поинтересовался причиною зтого настроенія. Можетъ быть, его работою были недовольны? Или деньги всѣ вышли?… Котонеръ отрицательно покачалъ головою. Его собственныя дѣла шли хорошо. Онъ былъ озабоченъ состояніемъ Хосефины. Развѣ Реновалесъ ничего не видитъ?
Маэстро пожалъ плечами. У Хосефины ничего новаго – все только неврастенія, сахарная болѣзнь и другія хроническія страданія, отъ которыхъ она не желала лѣчиться, не слушая врачей. Она еще ослабѣла за послѣднее время, но нервы ея были, повидимому, спокойнѣе; она меньше плакала и упорно молчала, желая только сидѣть въ одиночествѣ гдѣ-нибудь въ углу, глядя передъ собою безсмысленнымъ взоромъ.
Котонеръ снова покачалъ головою. Его не удивлялъ оптимизмъ Реновалеса.
– Ты ведешь нехорошій образъ жизни, Маріано. Ты измѣнился за время моего путешествія. Я не узнаю тебя. Прежде ты не могъ жить безъ работы, а теперь ты цѣлыми недѣлями не берешь кисти въ руки. Ты куришь, поешь, ходишь взадъ и впередъ по мастерской и вдругъ срываешься съ мѣста, уходишь изъ дому и отправляешься… я-то знаю куда, и жена твоя подозрѣваетъ, навѣрно. Очень уже ты много развлекаешься, маэстро! А до всего остального тебѣ дѣла нѣтъ! Но, голубчикъ, спустись съ облаковъ, оглядись кругомъ, имѣй же состраданіе.
Добрый Котонеръ искренно возмущался жизнью друга; тотъ нервничалъ, внезапно уходилъ изъ дому и возвращался разсѣянный, со слабою улыбкою на губахъ и мутнымъ взоромъ, точно наслаждался мысленно чудными воспоминаніями.
Старый художникъ былъ очень озабоченъ упадкомъ силъ у Хосефины. Она страдала отъ страшнаго, прогрессирующаго истощенія, хотя организмъ ея, измученный долголѣтними страданіями, былъ, кажется, и безъ того уже истощенъ до послѣдней степени. Бѣдная женщина кашляла, и этотъ кашель не сухой, но мучительный и разнообразный, безпокоилъ Котонера.
– Надо непремѣнно пригласить врачей еще разъ.
– Пригласить врачей! – воскликнулъ Реновалесъ. – А къ чему, спрашивается? У насъ перебывалъ цѣлый медицинскій факультетъ, и все безъ толку. Она не слушается, ничего не исполняетъ, навѣрно, чтобы злить меня и дѣлать мнѣ наперекоръ. Нечего безпокоиться; ты не знаешь ея. Несмотря на всю ея слабость и чахлость, она проживетъ дольше тебя и меня.
Голосъ его дрожалъ отъ гнѣва, какъ-будто его злила тяжелая атмосфера дома, гдѣ онъ не зналъ иныхъ развлеченій кромѣ пріятныхъ впечатлѣній, приносимыхъ извнѣ.
Но Котонеръ настоялъ на томъ, чтобы онъ пригласилъ одного своего пріятеля врача.
Хосефина разсердилась, догадавшись объ опасеніяхъ, внушаемыхъ ея здоровьемъ. Она чувствовала себя хорошо. Все ея нездоровье состояло въ пустяшной простудѣ изъ-за перемѣны погоды. И въ глазахъ ея свѣтился оскорбительтельный упрекъ мужу за вниманіе, въ которомъ она видѣла одно лицемѣріе.
Когда, послѣ внимательнаго осмотра больной, врачъ и художникъ заперлись наединѣ въ кабинетѣ, докторъ помолчалъ въ нерѣшимости, словно боялся высказать свои мысли. Онъ не могъ сказать ничего опредѣленнаго; съ этимъ истощеннымъ организмомъ легко можно было ошибиться, такъ какъ жизиь теплилась въ немъ лишь чудомъ… Затѣмъ онъ обратился къ обычному уклончивому средству… Надо увезти больную изъ Мадрида… перемѣнить обстановку… дать ей подышать чистымъ воздухомъ.
Реновалесъ запротестовалъ. Куда же ѣхать въ началѣ зимы, когда она захотѣла вернуться домой даже лѣтомъ! Докторъ пожалъ плечами и написалъ рецептъ; видно было, что онъ прописываетъ лѣкарство только, чтобы не уйти безслѣдно. Онъ объяснилъ мужу нѣсколько симптомовъ для наблюденія ихъ въ больной и ушелъ, снова пожавъ плечами въ знакъ колебанія и безсилія.
– Да, почемъ знать! Можетъ-быть!.. Въ организмѣ человѣческомъ происходитъ иногда реакція, появіяется поразительная сила для борьбы съ болѣзнью.
Эти загадочныя слова утѣшенія испугали Реновалеса, Онъ сталъ слѣдить за женою потихоньку, прислушиваясь къ ея кашлю и внимательно приглядываясь къ больной, когда она не смотрѣла. Они устроили себѣ теперь отдѣльныя спальни. Послѣ свадьбы Милиты отецъ занялъ комнату дочери. Они разорвали рабскія узы, переставъ спать на одной постели и мучить другъ друга. Реновалесъ старался сгладить эту отчужденность, входя по утрамъ въ комнату жены.
– Хорошо-ли ты спала? He надо ли тебѣ чего-нибудь?
Жена встрѣчала его угрюмымъ и враждебнымъ взоромъ.
– Ничего.
И произнеся этотъ лаконическій отвѣтъ, Хосефина повертывалась въ постели спиною къ нему, чтобы выказать свое презрѣніе.
Художникъ переносилъ враждебное отношеніе жены съ кроткою покорностью, считая такое поведеніе своимъ долгомъ. Она могла, вѣдь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполнѣ равнодушнымъ; онъ даже сердился на себя, какъ-будто въ немъ было два разныхъ существа, и упрекалъ себя въ жестокости и въ ледяномъ равнодушіи къ больной.
Однажды вечеромъ, у графини де-Альберка, послѣ дерзкихъ минутъ счастья, которымъ они бросали, казалось, вызовъ миру и спокойствію вернувшагося изъ заграницы гранда, художникъ робко заговорилъ о женѣ.
– Я буду приходить теперь рѣже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.
– Очень? – спросила Конча.
И Реновалесъ узналъ въ искрѣ, вспыхнувшей въ ея взглядѣ, что-то знакомое – какое-то голубое сіяніе, мелькавшее передъ его глазами съ адскимъ блескомъ во мракѣ ночей и мучившее его совѣсть.
– Нѣтъ, надо надѣяться, что все обойдется. Я думаю, что опасности нѣтъ.
Онъ чувствовалъ потребность лгать и искалъ утѣшенія въ томъ, что легко отзывался о болѣзни, воображая, что сознательный самообманъ избавитъ его отъ безпокойства. Онъ лгалъ, чтобы оправдать себя въ своихъ глазахъ, дѣлая видъ, что не знаетъ всего причиненнаго имъ зла.
– Это пустяки, – говорилъ онъ дочери, которая была взволнована видомъ матери и проводила у нея всѣ ночи. – Простая простуда отъ перемѣны погоды. Это пройдетъ, какъ только настанетъ тепло.
Онъ велѣлъ топить всѣ печи въ домѣ; въ комнатахъ было невыносимо жарко. Онъ громко заявлялъ твердымъ голосомъ, что жена простудилась, а внутренній голосъ нашептывалъ ему: «Это ложь, она умираетъ. Она умираетъ, и ты это знаешь».
Симптомы, о которыхъ предупредилъ его врачъ, появлялись теперь одинъ за другимъ съ педантичною точностью, ведя за собою смерть. Въ началѣ Реновалесъ замѣчалъ только постоянную лихорадку; температура повышалась каждый вечеръ, прерываясь сильнымъ ознобомъ. Затѣмъ начался проливной потъ по ночамъ, отъ котораго простыни бывали совершенно мокры. У этого жалкаго тѣла, становившагося все болѣе хрупкимъ и тощимъ, какъ-будто огонь лихорадки пожиралъ послѣдніе остатки мускуловъ и жира, оставалась для защиты только кожа, которая тоже таяла отъ постояннаго пота. Кашель не давалъ ей покоя, нарушая тяжелыми хрипами тишину особняка; слабая фигурка металась, стараясь незамѣтно выкашлять то, что давило ей легкія. Больная жаловалась на постоянную боль въ нижней части груди. Дочь кормила ее, упрашивая, лаская и поднося ей ложку ко рту, точно ребенку; но больная возвращала пищу изъ-за кашля и тошноты, жалуясь на адскую жажду, которая жгла ей внутренности.
Такъ прошелъ мѣсяцъ. Реновалесъ, со своимъ оптимизмомъ, заставлялъ себя вѣрить тому, что болѣзнь не пойдетъ дальше.
– Она не умретъ, Пепе, – говорилъ онъ энергичнымъ тономъ, словно готовъ былъ поссориться съ каждымъ, кто не согласится съ нимъ. – Она не умретъ, докторъ. Развѣ вы не согласны со мною?
Докторъ, по обыкновенію, пожимая плечами въ отвѣтъ. «Можетъ-быть… Мыслимо». И ввиду того, что больная упорно отказывалась отъ врачебнаго осмотра, докторъ судилъ о болѣзни по симптомамъ, сообщаемымъ ему мужемъ и дочерью.
Несмотря на невѣроятную худобу, нѣкоторыя части тѣла Хосефины значительно увеличились въ объемѣ. Животъ вздулся; въ ногахъ замѣчалась странная особенность: на одной ногѣ, тощей и худой, кожа еле прикрывала кости, на которыхъ не осталось ни намека на жиръ, другая же, огромная, пополнѣла, какъ никогда, и подъ бѣлою, натянутою кожею ясно обрисовывались ярко-голубыя, змѣящіяся вены.
Реновалесъ наивно разспрашивалъ доктора. Что онъ полагалъ объ этихъ симтомахъ? Врачъ опустилъ голову. Ничего. Надо подождать. Природа часто подноситъ сюрпризы. Но затѣмъ, словно принявъ вдругъ рѣшеніе, онъ попросилъ позволенія прописать лѣкарство и увелъ подъ этимъ предлогомъ мужа въ кабинетъ.
– Я долженъ высказать вамъ всю правду, Реновалесъ… Я не могу дольше выносить этой сострадательной комедіи; она годится для другихъ людей. Вы, вѣдь, мужчина. Это скоротечная чахотка. Больная протянетъ нѣсколько дней, а можетъ-быть нѣсколько мѣсяцевъ, но умретъ несомнѣнно, и я не знаю средства помочь ей. Если угодно, созовите консиліумъ.
Она умираетъ! Реновалесъ былъ такъ пораженъ, какъ-будто мысль о такомъ исходѣ никогда не приходила ему въ голову. Она умираетъ! Когда докторъ вышелъ изъ комнаты твердыми шагами, съ видомъ человѣка, снявшаго съ себя тяжелую отвѣтственность, художникъ повторилъ мысленно эти слова. Но теперь они не производили на него никакого впечатлѣнія, оставляя его совершенно равнодушнымъ. Но неужели дѣйствительно можетъ умереть эта маленькая женщина, которая такъ угнетала его и такъ пугала, несмотря на свою слабость?
Онъ зашагалъ по мастерской, повторяя вслухъ:
– Она умираетъ? умираетъ!
Онъ. произносилъ эти слова, желая прочувствовать ихъ, застонать отъ горя, но ничто не помогало – онъ попрежнему оставался безчувственнымъ.
Хосефина умирала, а онъ былъ невозмутимъ! Онъ попробовалъ плакать, властно заставляя себя исполнить этотъ долгъ, замигалъ глазами, сдерживая дыханіе и стараясь охватить свое несчастіе воображеніемъ. Но глаза его остались сухими, легкія съ наслажденіемъ вдохнули воздухъ, непокорныя мысли не пропустили ни одного печальнаго образа. Это было чисто внѣшнее, поверхностное огорченіе, выливавшееся лишь въ словахъ, жестахъ и хожденіи по комнатѣ; душа же оставалась безчувственною, какъ-будто застыла въ мирномъ равнодушіи отъ увѣренности въ смерти жены.
Его сталъ мучить стыдъ за эту чудовищную жестокость. Тѣ причины, которыя побуждаютъ аскетовъ подвергать себя смертельнымъ наказаніямъ за грѣхи воображенія, погнали его теперь, въ сильномъ раскаяніи, въ комнату больной. Онъ твердо рѣшилъ не выходить оттуда, покорно сносить презрительное молчаніе жены и не покидать ея до послѣдней минуты, забывая о снѣ и о голодѣ. Онъ испытывалъ потребность очиститься какимъ-нибудь благороднымъ и великодушнымъ поступкомъ отъ своего страшнаго ослѣпленія.
Милита перестала проводить ночи при матери и вернулась домой, не доставивъ этимъ особеннаго удовольствія мужу, который былъ радъ неожиданному возвращенію къ жизни холостяка.
Реновалесъ не спалъ. Послѣ полуночи, когда уходилъ Котонеръ, онъ молча ходилъ по ярко освѣщеннымъ комнатамъ вблизи спальни и заглядывалъ изрѣдка въ комнату жены. Хосефина металась по постели, вся въ поту, то въ приступѣ жестокаго кашля, то въ тяжелой дремотѣ. Она такъ ослабѣла и съежилась, что тѣло ея еле виднѣлось подъ одѣяломъ, точно у ребенка. Остатокъ ночи маэстро проводилъ въ креслѣ, куря и широко открывъ глаза, но предаваясь тяжелой дремотѣ.
Мысли его уносились далеко. Тщетно стыдился онъ своей жестокости. Его околдовала, казалось, какая-то таинственная сила, уничтожавшая въ немъ раскаяніе. Онъ забывалъ о больной и спрашивалъ себя, что дѣлаетъ въ это время Конча; воображеніе рисовало ее обнаженною, въ минуты забвенія; онъ вспоминалъ ея слова, волненіе, ласки во время свиданій. Съ трудомъ отрываясь отъ этихъ мечтаній, онъ шелъ, точно искупляя грѣхи, къ двери спальни и прислушивался къ тяжелому дыханію больной. Лицо его было серьезно, но плакать онъ не могъ и тщетно старался изобразигь грусть на лицѣ.
Послѣ двухъ мѣсяцевъ болѣзни, Хосефинѣ стало тяжело лежать вѣ постели. Дочь поднимала ее, какъ перышко, и больная сидѣла въ креслѣ, крошечная, тщедушная, неузнаваемая; отъ лица ея остались только глазныя впадины и заострившійся носъ.
Котонеръ съ трудомъ сдерживалъ слезы при видѣ ея.
– Отъ нея ничего не осталось! – говорилъ онъ, уходя. – Никто не узналъ-бы ея теперь.
Тяжелый кашель отравлялъ больную. На губахъ показывалась бѣлая пѣна, которая застывала на углахъ рта. Глаза ея расширились и глядѣли какъ-то странно, словно видѣли больше, чѣмъ то, что окружало больную. О, эти глаза! Какой страхъ пробуждали они всегда въ Реновалесѣ!
Однажды вечеромъ они устремились на него съ выраженіемъ злобнаго упорства, которое приводило его всегда въ ужасъ. Эти глаза проникали въ его мозгъ и копались въ его мысляхъ.
