Виктория Травская
Сопротивление материала. Том 2. Мучительная сладость бытия
– Доча, я вчера не того…может, чего лишнего сказал? Обидел кого?
– Всё нормально, пап, – отвечала та, продолжая чистить картошку.
Но Михалыч так легко не успокаивался – ему требовались все недостающие детали, чтобы заполнить картинку минувшего вечера.
– Я, может, ругался плохими словами?
– Говорю же, пап: всё в порядке. Ты не ругался.
– А что я говорил?
– Ты маму вспоминал, – и дочь, зная, что отца общими фразами не успокоить, подробно перечисляла все темы.
– А потом? – не унимался Михалыч.
– А потом ты потребовал с Пети клятву, что он меня будет беречь как зеницу ока. – Стоя у раковины, спиной к отцу, Валя улыбалась. – Петя поклялся, и мы уложили тебя спать. Это всё.
Михалыч некоторое время молча сопел в своём углу, переваривая услышанное. Потом вдруг сказал:
– Хороший он человек, твой Петька. Не такой, но – хороший! Когда я помру, ты за него держись, доча.
Но судьбе было угодно распорядиться иначе – Михалыч пережил Петьку.
Ничто не предвещало беды. Муж, как и раньше, щедро расточал своё неотразимое обаяние, но теперь она знала, что это было не чем иным как свойством его натуры; женские сердца по-прежнему млели при его появлении, и если кто и сох по нему теперь, то молча – Валю уважали и побаивались. За шесть лет их совместной жизни она уже было совсем успокоилась по поводу Петькиных амуров, пока однажды его не обнаружили жестоко избитым на товарном дворе железной дороги…
Накануне Петя провожал на вокзале мать, которая у них гостила, и не вернулся домой. Сначала Валя думала, что он не успел сойти с поезда и выйдет на следующей станции. Но когда вышло всё возможное время, за которое можно доехать до Самсоновки и вернуться на рейсовом автобусе, она стала тревожиться всерьёз. Может, он не успел на последний автобус и остался ночевать на станции? Но и утром Петя не вернулся. Не зная уже, что и думать, Валя стала машинально одевать Борьку в детсад и собираться на работу. Когда она уже причёсывалась перед зеркалом в прихожей, от невыносимой тревоги не видя собственного отражения, в дверь позвонили. Сердце Вали радостно забилось, она бросилась к двери со словами: «Ну, наконец-таки!»
За дверью стоял растерянный молодой участковый.
Следующие несколько дней Валя помнила смутно. Участливые лица близких и совсем незнакомых людей, тёплую Катину руку, шершавую ладонь отца, мучительную процедуру опознания, бессмысленные вопросы милиции. Похороны. Её руки всё время искали и прижимали к себе Борьку, как утопающий хватается за обломок разбитого корабля. Катя предложила забрать мальчика на время похорон, но Борька вцепился в мать обеими ручонками и ревел: «Неееет! Не пойдуууу! Мааааама!!» И Кате пришлось уступить. Так он и заснул калачиком на диване у отцовского гроба, положив белобрысую головку матери на колени…
Но самое страшное, как оказалось, началось потом, когда Петю похоронили. Когда прошло спасительное отупение, вызванное шоком, и стали возвращаться чувства. Оказалось, что Петька, такой лёгкий и непритязательный, стал частью её самой, и теперь эта часть, оторванная с кровью, мучительно болела. Душа отказывалась мириться с образовавшейся пустотой, и эта открытая рана непрерывно сочилась кровью и слезами. Валя целыми днями сидела на их с Петькой кровати и невидящими глазами смотрела в стену. Ей хотелось кричать от боли, но она жалела отца и свекровь, которая, не доехав до Тамбова, пересела на обратный поезд и теперь вела долгие, вполголоса, печальные беседы с Михалычем, перемежаемые длинными паузами. После первого бурного горя она как будто смирилась и теперь только тихо плакала, машинально занимаясь домашними делами.
Вале хотелось умереть. А вдруг рай действительно существует и их души встретятся? Она обдумывала способы. Лучше всего, конечно, напиться снотворных таблеток – безболезненно и не так безобразно, как вешаться. Но потом она вспомнила, что самоубийство вроде бы тяжкий грех, и значит, покончив с собой, она лишит себя шанса там, за чертой, встретиться с Петей – в том, что душа её мужа попадёт в рай, у неё никаких сомнений не было. Странно, но именно этот довод оказался решающим для женщины, воспитанной в духе атеизма. О сыне она в такие минуты старалась не думать, трусливо отодвигая его образ на край сознания: острое горе, как и острое счастье, делает человека эгоистом.
Но вечером свекровь или отец приводили Борьку из садика, мальчик нерешительно подходил к кровати, и Валя жадно смотрела на сына, отыскивая в нём Петькины черты. Бесспорно отцовскими в нём были высокий выпуклый лоб, подбородок с ямочкой и, конечно, белокурые густые волосы. А вот глаза, хоть и с Петькиным разрезом, странным образом получились чёрными, как у матери.
На девятый день пошли на кладбище. А наутро Валя отправилась на работу. Свекровь оставалась до сороковин, потом они с отцом и Борькой отвезли её на вокзал и посадили на поезд, пригласив приезжать в любое время.
Фабричные, словно сговорившись, старались вести себя как обычно, не докучали сочувствием. Но всё-таки исподволь оказывали маленькие знаки участия – старались доставлять ей поменьше хлопот, следили, чтобы она что-нибудь ела, приносили чай. Она знала, что уже никогда не будет прежней, но всё же собирала себя по частям, игнорируя лишние детали – раз машина работает, то без них можно обойтись!
Тем временем следствие продвигалось. Пронёсся слух, что в отделе кадров была милиция, и Валя пошла узнать, в чём дело. Растерянная кадровичка сообщила, что расспрашивали о работницах: имел ли кто из них «отношения» с Петром Андреичем. Валя села напротив и уставилась на неё с выражением немого и требовательного вопроса.
– Клянусь вам, Валентина Борисовна! Ничего такого!.. Ну, правда, кое-кто из девушек имел на него виды, но Пётр Андреич не поощрял!
– И кто эти «кое-кто»? – спросила Валя бумажным голосом, игнорируя клятвы: ей теперь это было безразлично, больше того – она бы согласилась терпеть любые Петькины шалости, лишь бы он был жив!
– Ну, Диденко, например. Так ведь она уже уволилась! Я так и сказала капитану.
– Люся уволилась? Когда?
– Да уже давно… На другой день после похорон Петра Андреича… Простите…
– Дайте мне её адрес!
– Зачем вам? Она ж уехала из города…
– Почём вы знаете! Не надо меня жалеть – пишите!
– Так я ж её спросила, где она собирается работать…
– Ну?
– Не знаю, говорит, ещё. К брату еду, он в Харькове служит. Военный он.
А назавтра взяли Люсиного ухажёра, грузчика с товарного двора. Он всё это время пил и не выходил на работу, а так как запои среди грузчиков не были редкостью, то никто не обратил внимания. Когда его протрезвили, он во всём сознался и позднее, на суде, с готовностью повторил свои показания: он очень любил Люську…гм…гражданку Диденко, а она его променяла на этого хлюпика…извиняюсь, гражданин судья…на потерпевшего. Всё им попрекала: Пётр Андреич то, Пётр Андреич сё; все уши прожужжала, какой он замечательный. А потом ещё взяла и сватов прогнала! Ну, и…не выдержал я. Да не было у меня никакого преступного намерения. Просто увидел его возле вокзала и хотел поговорить, как мужик с мужиком…
Преступление квалифицировали как убийство в состоянии аффекта и грузчику дали шесть лет.
Валя медленно привыкала жить без Петьки. Единственной отрадой был сын – его частичка, и всю свою нерастраченную любовь она отдавала теперь ему. Михалыч тоже обожал внука, но был строг и журил дочку, что она балует пацана. Старик, как мог, старался заменить ему отца – хлопцу нужна мужская рука! Борька рос умненьким (Михалыч даже считал, что чересчур) и непоседливым, но после похорон отца в нём как будто что-то сбилось, и временами он замыкался в себе – сидел без дела в своём любимом углу в родительской спальне, теребя в руках какую-нибудь пустяковину, и на все вопросы только сопел, не поднимая головы. «По батьке тоскует», – вздыхал Михалыч и, наверное, был прав. Такой приступ «молчанки» мог продолжаться весь день или даже два – в садике было то же самое: Борька сидел в стороне от остальных ребятишек и никак не реагировал на вопросы обеспокоенных воспитателей. Вскоре к этому привыкли и стали оставлять мальчика в покое. Просто Валя, приводя сынишку, предупреждала воспитательницу: «Мы опять в молчанку играем, уж извините!» Педагоги относились с пониманием и жалели ребёнка, но как ему помочь – не знали, о детских психологах тогда ещё и не слыхивали. После этих приступов Борька становился буйным, словно навёрстывал упущенное, и следующие несколько дней с ним было трудно совладать. Бог знает, что творилось в этой белобрысой башке, но выход был один – переждать бурю: перечить ему в это время было бесполезно. Валя знала, что пройдёт день-другой, и её сын проснётся таким, как прежде – ласковым, светлым мальчиком, совсем как его отец. Она до боли в сердце любила Борьку и первое время после смерти мужа отчаянно баловала его, пока однажды Катя не воскликнула:
– Остановись, Валя! Что ты делаешь?!
– Я знаю, Кать. Но мне так его жалко! Он очень любил отца…
– Подумай вот о чём: ты же испортишь ему жизнь! Он привыкнет, что дома предупреждают любое его желание, и станет ждать этого от остальных. А ведь никто больше не станет так потакать ему, как ты. И знаешь, что тогда произойдёт? Он станет озлобленным эгоистом, несчастным человеком! Изгоем!
После этого Валя, доверявшая суждениям подруги, старалась держать себя в руках. Но мальчик, как и все дети, уже успел нащупать слабину матери и иногда всё же пользовался ею.
Со временем приступы Борькиной тоски стали повторяться реже, не чаще чем раз в месяц, но так и не прошли окончательно. Поэтому в школе он учился неровно и доставлял много хлопот учителям. Впрочем, когда умер дед, Борька как-то поутих, остепенился. Михалыч, чувствуя приближение конца, повторял: «Я помру – ты останешься единственно опорой матери! Помни: ты в доме мужик!» И Борька помнил. Но привычка – вторая натура, и временами с ним всё же случались осечки. Тогда он старался хотя бы скрывать свои проделки от матери, но она и сама догадывалась о них по тому, что сын вдруг становился подозрительно тихим и покладистым: Борька совершенно не умел врать и притворяться. Валентина Борисовна обиняками пыталась выяснить причину – он называл это «мать принялась меня колоть» – и чаще всего он сам во всём признавался. Но иногда, если проступок был особо неловкий, отмахивался:
– Ма, не бери в голову! Я это разрулю.
И «разруливал» – как мог…
Глава 3.
Однажды, придя на очередную вахту, ребята обнаружили на соседнем пути платформу с углём.
– Ну, хлопцы, хватай лопаты! Будем танк загружать. – Ипатыч имел вид чрезвычайно довольный и немного загадочный.
Когда деловитая Светка приступила к Ипатычу с вопросом: «А нам что делать?», тот коротко бросил: «Отойти подальше», и она недовольно насупилась, но через минуту причина такого ответа стала понятна. Заполнив гигантское брюхо Бродяги, парни выглядели, как заправские кочегары: их лица и одежда покрылись слоем угольной пыли. Девчата наблюдали за процессом со стороны.
Кода на платформе остались последние крошки, Ипатыч поднялся в кабину, где его уже ждал Никита.
– Ипатыч, запускать будем? – крикнул с платформы Борька.
Ему никто не ответил. В цехе наступила гулкая тишина – ребята переводили дух после загрузки угля, мастера что-то молча колдовали внутри.
Внезапно тишину нарушил какой-то звук, похожий на вздох гигантского существа. Из трубы повалил дым, паровоз запыхтел, задрожал, и Борька, издав победный клич индейца, запрыгал на платформе, тряся над головой кулаками:
– Задышал! Задышал! Пацаны, Бродяга задышал! Йес! – он изобразил соответствующий жест, а после пихнул кулаком вбок стоявшего рядом Букина. После чего парни – словно кто-то скомандовал «отомри» – принялись радостно вопить толкаться: до самой этой минуты никто из них до конца не верил, что Бродяга заведётся. Теперь, взглянув друг на друга, они увидели, в каких негров превратила их угольная пыль, и принялись хохотать, тыча пальцами. Словом, на платформе началась шумная возня, остановил которую только длинный свисток паровоза. В замкнутом пространстве депо он оказался таким мощным, что даже стоявшие в отдалении девочки прижали ладони к ушам, а на угольной платформе сразу наступила тишина. Сверху, из машинного отсека, свесился Никита.
– Парни, отворяй ворота и айда наверх! Прокатимся с ветерком!
Ребята с готовностью попрыгали с платформы и наперегонки рванули к воротам. Впереди, перемахивая сразу через несколько шпал, нёсся Борька, Букин и Чешко его быстро догоняли, и все втроём с разбегу навалились на огромные ворота. Створка нехотя поддалась и стала медленно открываться. Подоспевшие Камарзин, Шпаков и Долженко навалились на вторую половину, и вскоре путь был открыт.
Как только створки ударились о наружную стену здания и мальчишки припустили назад, к паровозу, Никита крикнул девочкам:
– А вы чего стоите? Давайте тоже к нам!
В машинном отделении было тесно для такой большой компании, поэтому ребятам пришлось стоять вплотную друг к другу, как в набитом автобусе. Отвернувшись лицом к окну, Саша увидела, как в стену рядом с ней уперлась рука Славика, и почувствовала на своих волосах его жаркое, после бега, дыхание. Сердце блаженно замерло, а потом застучало – всё быстрей и быстрей, и в эту минуту под ногами завибрировал паровоз, словно это она запустила двигатель силой своей любви. Бродяга медленно тронулся с места, и все, кто был рядом, возбуждённо зашумели. Все, кроме них двоих. Она видела, как за окном проплыли стены депо, как его сумрак сменился мягким серым светом пасмурного дня, но самое главное теперь происходило за её спиной, между ними двоими. Нежной кожей шеи, кромкой уха, краешком щеки Саша впитывала это горячее, не унимающееся дыхание, а когда паровоз вздрагивал на стыках рельсов, то она чувствовала лёгкое, как бы случайное, прикосновение его губ к своим волосам. Бродяга совершил манёвр, выехал на запасной путь и стал разгоняться. Ребята возбуждённо загалдели, и тут она почувствовала, как его рука легла на её плечо. В этой толчее и радостном гаме на них никто не обращал внимания. Саша медленно подняла голову, и её затылок коснулся его плеча. Он подался навстречу и одновременно опустил упирающуюся в стену руку, которой прежде сдерживал толкотню стоявших сзади одноклассников. Их пальцы встретились и сплелись. Теперь они стояли, тесно прижавшись друг к другу, немые от переполнявшего обоих чувства – в этой шумной, бурлящей толпе…
За окном проплывали домики Атамановки – ближайшего Раздольненского пригорода-хуторка, со свежепокрашенными, к Пасхе, наличниками и воротами, тучным чернозёмом возделанных грядок, по которым уже пушились зелёные полоски всходов, абрикосовыми деревьями в бело-розовой пене цветов. За воротами расцветали палисадники, и куртинки жёлтых нарциссов казались в этот серый день особенно яркими, словно солнце поручило им свою работу на время отсутствия. Старушка, сидевшая на лавочке у голубых ворот, увидя паровоз, поднялась и принялась креститься, а мальчик в резиновых сапожках и старой – видно, с братнего плеча – куртке не по росту, с отвёрнутыми рукавами, принялся махать проезжающему паровозу, что-то радостно крича и подпрыгивая. Ребята тоже замахали ему в ответ, а Никита дал несколько коротких свистков. В одном из домиков, высунувшись из открытого окна, курил мосластый мужик в майке. Завидя Бродягу, он что-то крикнул внутрь комнаты, и спустя мгновение рядом с ним появилась крепкая фигура женщины с тряпкой в руке.
Когда хутор остался позади, паровоз начал замедлять ход.
– Ну, всё, молодёжь. Пора домой! – пробасил Ипатыч.
Все разочарованно загудели: «Почемуууу?»
– Дальше стрелка, нельзя: будем мешать рейсовым составам! Сейчас подойдёт маневровый тепловоз и отбуксирует нас на место.
– Можете пока побегать, – добавил Никита. – Только, Боже упаси, не по путям!
Мальчишки стали нехотя спрыгивать на насыпь. Кабина быстро пустела, и Славик, стиснув Сашины пальцы, отпустил их. Следом и Саша повернулась лицом к остальным. Щёки её пылали, но делать было нечего. Впрочем, и на лицах остальных ребят горел румянец радостного возбуждения. Борька, сидя на корточках, зачарованно глядел в топку, позади него с точно таким же выражением лица стояла Светка Камарзина. Остальные бродили вокруг паровоза, глядя на него с уважением и теплотой.
– Ай да Бродяга! Ай да молодец! – приговаривал Ипатыч, удовлетворённо качая круглой, на короткой шее, головой с ёжиком седых волос. Он оглядел ребят. – Подите, подите! Разомнитесь. Минут, пожалуй, двадцать у нас есть.
Славик первым спрыгнул на насыпь и протянул руку сперва Светке, а потом и Саше. На секунду их лица оказались рядом, опалили друг друга пламенем коротких взглядов и, с трудом преодолевая притяжение, отстранились. Саша спустилась с невысокой в этом месте насыпи и огляделась. Рядом с железнодорожным полотном расстилалось ещё не паханное колхозное поле с прошлогодней стернёй, за которым виднелось шоссе. Слева борозды стерни обводили пригорок с кустами шиповника и черёмухи, примыкавший к полотну железной дороги. На шиповнике только начали раскрываться клейкие молодые листочки, а черёмуха уже выбросила маленькие нежно-зелёные грозди, которые скоро – должно быть, не больше недели – затопят округу белой пеной соцветий со сладким, упоительным ароматом. «Черёмуха любит сырость», – вспомнила Саша бабушкины слова. И правда: в пору её цветения всегда стоят туманы или моросят затяжные дожди…
Невесомая от счастья, Саша пошла по стерне к пригорку и обошла его вокруг. Позади него оказался заросший кустарником овраг, на краю которого она увидела несколько кустиков только что раскрывшихся первоцветов. Она принялась собирать букет и, наклонившись, увидела в овраге, под кустами, целые заросли жёлтых первоцветов и голубых пролесков…
Когда басовитый гудок маневрового тепловоза и ответный свисток Бродяги известили о том, что пора возвращаться, Саша выбралась из оврага с целым снопом цветов. Она шагала к паровозу, то и дело погружая лицо во влажный пахучий букет, и шептала: «Люблю, люблю, люблю!» – пока за поворотом пригорка не показался паровоз.
За кустом черёмухи Саша остановилась. Её нетерпеливый взгляд выхватил толпу мальчишек между двух машин, которые наблюдали за сцепкой. Славик стоял позади всех, сунув руки глубоко в карманы куртки и со спины казался, как и остальные, поглощённым тем, что видел. Но вот он быстро обернулся и метнул взгляд в направлении пригорка. Саша не шевелилась – словно боялась расплескать переполнявшее её блаженство – и продолжала смотреть на любимого. Он медленно повернул голову и увидел её. Несколько мгновений они смотрели друг на друга через это весеннее поле – одни во всём мире – словно бы между их глазами протянулся невидимый, вибрирующий от напряжения провод, посредством которого их сердца вели только им одним понятный разговор…
Но в следующую минуту рядом с Сашей раздался треск сухих стеблей прошлогодней крапивы, и она оказалась лицом к лицу со Светкой.
– Куда ты пропала?.. Ого! – Камарзина увидела букет. – Красотища! Где ты их нашла?
– Там, в овраге, – Саша мотнула головой, испытывая лёгкую досаду. Но сейчас её любви хватило бы, чтобы осчастливить весь мир, и она, ловко разделив букет пополам, протянула половину Светке. – Возьми!
– Ой, спасибо! Маме отнесу. – Камарзина широко улыбнулась, взглянула на Сашу и рассмеялась: – Ты вся жёлтая!
– Жёлтая?!
– Смотри! – запасливая и предусмотрительная Светка достала из кармана складное зеркальце и протянула Саше.
Она взглянула на своё отражение. В самом деле, всё лицо покрывали точки и мазки цветочной пыльцы. Это было забавно, но, к её удивлению, это было всё то же лицо, которое она привыкла видеть в зеркале. Ей почему-то казалось, что оно должно было измениться после всего, что произошло за последний час. Должно было стать…красивее? Взрослее? Она не знала. Но, как ни странно, это было её обычное лицо со своими маленькими несовершенствами – с веснушками, с заживающим прыщиком на подбородке, с этими срастающимися бровями, которые постоянно приходится выщипывать на переносице. Вот, теперь ещё и в цветочной пыльце. Разве может ему нравиться такое лицо?
– Пыльца! – Саша повернула голову и увидела и ещё кое-что – тёмную полоску угольной пыли там, где они со Славиком прикасались друг к другу… Она захлопнула зеркальце. – Пустяки, дома умоюсь.
– Может, хотя бы вытрешь?
– Бесполезно. Только размажу. Тут нужна вода! – отрезала Саша, отдавая Светке зеркало. – Пойдём.
Бродяга и маневровый наконец, лязгнув, соединились, и ребята потянулись обратно. Теперь Саша и Светка стояли рядом, обнимая свои букеты, и Славик дал себя оттиснуть в противоположный угол. К тому же Бродягу тащили на прицепе, а значит, не надо было закидывать в топку уголь и поддерживать огонь. Поэтому на обратном пути стало просторнее, и мальчишки шатались по кабине, от стены к стене. Неистовый восторг первой поездки сбавил обороты, и теперь не только Бродяга остудил топку, но и его пассажиры поостыли – размеренный стук колёс, размеренные разговоры. Саше тоже ничего не оставалось, как, вслед за Камарзиной, отвернуться к окну, но уголком глаз она постоянно искала Славика и иногда ловила короткие синие вспышки его взглядов.
Теперь картинка за окном разматывалась в обратном порядке, но когда поравнялись с Атамановкой, то не было уже ни мужика майке, ни мальчика, ни старушки. Были ранние сумерки, и в окошках хуторка зажигался свет. Только перед крайним домиком, в палисаднике, стоял, опершись на лопату, пожилой казак.
Глава 4.
На другой день в школе только и разговоров было, что о Бродяге. Ребята, которым посчастливилось прокатиться на возрождённом паровозе, на несколько ближайших дней стали звёздами, и некоторые из них с наслаждением использовали свою минуту славы, рассказывая об этом событии всем желающим. В их числе был, конечно, Воробей, голос которого, и без того зычный, теперь просто звенел от гордости. Он детально расписывал все этапы восстановления Бродяги, непринуждённо оперируя техническими терминами, и говорил о паровозе с теплотой и почти с нежностью, как о живом существе.
Вскоре кто-то из живущих по соседству с вокзалом принёс известие о том, что «комки»1, стоявшие вдоль путей, перевозят в другое место. Самые любопытные отправились после уроков смотреть – им, выросшим в девяностые, трудно было представить привокзальную площадь без этих «комков». И в самом деле: позади автобусных остановок теперь образовалось пустое пространство, по которому теперь сновал бульдозер, уничтожая последние следы от киосков и ларьков. Позади них был только бетонный забор, звенья которого рабочие крепили теперь к тросам автокрана. Первое звено было поднято и установлено по другую сторону запасного пути. Самые терпеливые – это были, в основном, мальчишки из пятых-седьмых классов – оставались до конца, и на другой день, помимо невыученных уроков, принесли в школу известие о том, что запасной путь теперь полностью расчищен.
Все эти радостные вести окрылили и участников предполагаемого театрализованного действа, для которых до сих пор репетиции были обычной рутиной, ничем не отличающейся от подготовки к другим большим праздникам. Бόльшая часть танцующих вполне сносно освоила фигуры венского вальса, и теперь Жанна Суреновна с военруком обсуждали костюмы и прочий реквизит. Нужны были гимнастёрки – по возможности, образца сороковых – а также платья той эпохи. Кубанцев вызвался связаться с ближайшими войсковыми частями и «потолковать с прапорщиками».
Только для Саши репетиции были настоящей пыткой. Не говоря уже о том, что ей приходилось смотреть, как Седых, с видом хозяйки, прикасается к Славику – её собственный партнёр, Букин, оказался хореографически абсолютно безнадёжен. Когда Жанна Суреновна, убедившись в бесплодности своих усилий, перевела их пару в массовку, Саша испытала и досаду, и облегчение одновременно. Теперь ей не оставалось ничего другого, как стоять в сторонке с остальными неудачницами и с малышнёй из младших классов, изображая матерей с детьми, встречающих своих мужей. По звуку паровозного свистка парни, стоявшие на сцене актового зала, которая должна была изображать вагон, спрыгивали, и девчата бросались их встречать. Все обнимались, «отцы» подхватывали на руки «детей», и тут начинал звучать вальс. Несколько пар – их число пришлось увеличить за счёт параллельных классов – отделялись от толпы и принимались кружиться в танце…
Учитывая масштабы привокзальной площади, репетиции пришлось перенести в «Локомотив», в просторном фойе которого соорудили временный подиум из хоровых помостов. К тому же у дворца культуры имелась звуковая аппаратура и собственный звукорежиссёр. Кубанцев, как и обещал, «пошуровал по сусекам» войсковых складов и раздобыл несколько лежалых, но самых настоящих военных гимнастёрок и галифе. Их на всех, конечно же, не хватало: предприимчивые прапорщики давно уже «утилизировали» старые запасы, но Дедов вспомнил про Валентину Борисовну Воробей, Борькину мать, которая по-прежнему работала на швейной фабрике в должности начальника цеха. Та охотно согласилась организовать пошив военной формы для ребят по имеющимся образцам – сколько потребуется, в рамках праздничного почина! – и даже предложила одеть девочек.
– Это было бы замечательно! – лицо Дедова озарила улыбка. – Если вас это не слишком затруднит, конечно, – прибавил он уже серьёзно.
– Затруднить-то не затруднит, но дело вот какое… – Она задумчиво посмотрела на военрука. – На девчачьи платья ткани у нас найдутся, а вот хаки и сукно вам придётся обеспечить.
Последний почесал седую, в боевых шрамах, голову.
– Идёт. Будет вам и белка, будет и свисток…
– Отлично, – ответила Валентина Борисовна. – Я пока распоряжусь, чтобы конструкторы изготовили лекала, и сниму мерки.
– Сколько времени займёт пошив? – поинтересовался Иван Ильич. – Нам бы ещё пару репетиций в костюмах провести, чтобы ребята пообвыкли…
– Это будет зависеть от того, как быстро вы раздобудете ткани. А уж моим закройщицам и швеям не привыкать к авралу. И, кстати, не забудьте про фурнитуру!
– Фурнитуру? – озадаченно переспросил Кубанцев.
Валентина Борисовна улыбнулась.
– Пуговицы, погоны, лычки, пряжки – не знаю, что там ещё…
– Ааааа! Понятно. – Полковник раскатисто захохотал. – Я думал, фурнитура – это про мебель…
– И ещё. Мне понадобится список участников с указанием костюмов.
– Будет сделано, Валентина Борисовна! – отвечал Дедов. – Сегодня скопирую и передам вам с Борей.
На другой день после репетиции с её участников снимали мерки. Процедура проходила в кабинете администратора дворца, ребята шумно толклись в коридоре и заходили по одному. Всем девочкам Валентина Борисовна велела поспрашивать бабушек, не сохранились ли у них послевоенные платья, – ей казалось, что участники такого представления не должны выглядеть с иголочки. Как-никак оно подразумевало, что закончилась долгая война, и вряд ли многие тогда могли позволить себе обновки!
– Если что-то найдется, скажите об этом Ивану Ильичу, он со мной свяжется. Возможно, платья придётся подгонять по фигуре.
Придя домой, Саша застала маму и бабушку перед телевизором.
– Привет, – бросила она, стараясь угадать настроение матери: той не нравились эти затяжные репетиции. Мать считала их пустой тратой времени, которое дочери следовало употребить на учёбу – выпускной класс, надо готовиться к экзаменам!
– Ну, слава Богу! – проворчала Вера Сереевна, поднимаясь. – Уже всё давно остыло.
– Мама, сиди, она сама разогреет – не маленькая!
– Сама!.. Ещё успеет сама-то. – Бабушка уже направлялась в кухню.
Мать смерила Сашу требовательным взглядом.
– Иди, мой руки! Поешь – и за уроки.
– Ладно, – ответила дочь и скрылась в ванной.
В кухне, пока бабушка накладывала в тарелку плов, Саша сказала:
– Ба, у меня к тебе дело.
– Выкладывай, – ответила та, заговорщически глядя на внучку.
Саша помотала головой.
– Не сейчас. Ты иди, а то мама рассердится.
– Потом так потом, – согласилась Вера Сергеевна и вернулась в комнату.
Саша за полчаса управилась с историей, проигнорировала литературу – не станет она читать этот дурацкий учебник, в котором автор излагает свои довольно спорные взгляды на Булгакова! Вполне достаточно того, что она прочла самого автора. Параграф по физике тоже не был особенно сложным, к тому же перед глазами стояла подвижная фигура Шустера, самозабвенно объясняющего квантово-волновую природу света. С задачами сложнее, но задачи можно у кого-нибудь списать – да хоть у Букина! Зря что ли она с ним мучилась на репетициях. Пусть компенсирует ей крушение мечты хотя бы задачами по физике. «А заодно и по алгебре!» – нахмурилась Саша, безнадёжно глядя в учебник. Алгебра была настоящей проблемой!
Когда бабушка досмотрела свой мексиканский сериал и зашла в их общую комнату, Саша сидела над раскрытым учебником химии, но Вера Сергеевна сразу поняла, что мысли её внучки сейчас далеко.
Прикрыв за собой дверь, она прошла к кровати и, аккуратно завернув покрывало, села на её край. Саша встряхнулась и повернулась к бабушке, которая уже выжидательно смотрела на неё, сложив руки на коленях.
– Ба, у тебя сохранились какие-нибудь старые платья? – начала Саша без предисловий.
– Зачем тебе? – удивилась Вера Сергеевна.
– Для представления. Борькина мама сказала, что мы должны быть одеты в платья, которые носили после войны. И хорошо, если у кого-то сохранились старые, потому что тогда все донашивали то, что оставалось.
– Так и есть, – ответила бабушка, – одно платье на каждый сезон. И берегли же его! – Она задумалась, уперев руки в поясницу, повязанную серым пуховым платком и глазами, обращёнными внутрь сознания, обшаривая закрома памяти. Вдруг её глаза посветлели. Вера Сергеевна встала и направилась в кладовку – крошечный чуланчик в углу комнаты, где хранились домашние заготовки и всё, что рука не поднимала выбросить. Одним из таких предметов был загадочный старый чемодан с никелированными уголками, втиснутый под самый потолок.
– Ага! – удовлетворённо воскликнула бабушка, словно наконец застукала чемодан за чем-то непозволительным. – Лежит, милок! Я, грешным делом, подумала, что Леночка его таки выволокла на помойку. Сашка, подсоби!
Стула оказалось мало – пришлось карабкаться по полочкам. Опершись ногами в противоположные полки, Саша пыталась вытащить плотно втиснутый чемодан, но он сопротивлялся – как будто врос в своё ложе!
– А ну-ка толкни его кверху! – предложила бабушка. – Это коленкор, небось, прилип, давно ведь лежит…
Саша упёрлась обеими руками и что есть силы толкнула выступающие углы чемодана к потолку. Послышался сухой треск и – о, чудо! – чемодан наконец подался. Красная, растрёпанная Саша передала бабушке это сокровище и слезла на пол. Бабушка смахнула с него пыль своим носовым платком и щёлкнула застёжками.
