Виктория Травская
Карьера неудачника
– Ну да. Разумеется. Но где?
Супруга легонько накрыла его руку своей, – они сидели за чаем, за круглым столом под белой скатертью – но он освободил руку, взяв чашку.
– Этого я пока не знаю. Никто не знает, – ответил Костя. И, так как его собеседник не сводил с него вопрошающего взгляда, добавил с улыбкой: – Куда пошлёт Родина.
Отец и дочь обменялись взглядами, и Костя заметил, как Рита опустила глаза.
Маугли! Вот кто он в их глазах – во всяком случае, для этих двоих, Риты и её отца. Юный дикарь, набитый наивными представлениями о чести, но лишённый какого бы то ни было честолюбия. Но что же они хотят? Чего ждут от него? Не могут же они не знать, что жизнь офицера ему не принадлежит, что она подчинена уставу и присяге? Человек, решивший выбрать военную карьеру, делает свой выбор лишь единожды, но зато бесповоротно: принимая присягу, он соглашается беспрекословно следовать приказам командиров и с достоинством нести тяготы воинской службы. Конечно, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но, чтобы стать им, думал Костя, придётся побыть сержантом, лейтенантом, капитаном и так далее – то есть всё равно неизбежно придётся последовательно пройти все этапы табели о рангах. Этот путь можно сделать менее продолжительным, если быть лучшим сержантом, лейтенантом, капитаном. Но армейская машина неповоротлива, и даже в таком случае потребуются годы и годы, чтобы достичь должности, которая допускает некоторую альтернативу при выборе места службы.
А Ритин отец, кажется, видит свою единственную дочь не меньше чем за полковником генерального штаба.
………………………………
Поздно вечером, ложась в кровать, Леонид Захарович спросил жену, которая на своей половине постели читала толстый журнал:
– Ну и как тебе этот… Константин?
Елена Матвеевна опустила журнал на одеяло и, помолчав, сказала:
– По-моему, очень милый молодой человек.
Супруг фыркнул:
– Милый! Что ты хочешь сказать?
– Мне он показался очень неглупым… тактичным и, знаешь, глубоким человеком…
– Глубоким?! – Леонид Захарович пыхтел, как закипающий чайник. – Чёрта ли Ритке с его глубины!
– Но это важно, Лёня! Рита – девочка умная, образованная. Ей нужен спутник, который в состоянии разделять её интересы…
– Ей нужен, как ты выражаешься, спутник, который сможет обеспечить ей достойный уровень жизни! Не для того она оканчивала университет, чтобы таскаться за ним по гарнизонам и, дожидаясь его со службы, варить борщи!
Елена Матвеевна вздохнула и ничего не ответила.
– Я тебе вот что скажу… Он нам не подходит! – продолжал кипеть Леонид Захарович.
– Нам? – его жена повернулась к мужу и взглянула на его твёрдый профиль. – Это не нам с тобой решать, Лёня. Это Риточкин выбор. И потом, – поспешила добавить она, заметив, что супруг набрал воздуха для возражения, – ему ещё три года учиться. А за три года, знаешь, многое может измениться!
Леонид Захарович задумался, последний довод жены его несколько успокоил. В самом деле, что теперь копья ломать? Поживём – увидим.
– Ладно, – ответил он и, выключив лампу со своей стороны кровати, повернулся на бок. – Спокойной ночи.
Глава 2. Джедай
Таким образом, все заинтересованные стороны сочли за благо отложить решение судьбоносных вопросов до лучших времён. Костя, как и раньше, встречался с Ритой по воскресеньям, только теперь он стал бывать у неё в доме, что было даже удобно, учитывая переменчивую питерскую погоду. Теперь, если у них не было билетов в театр или они не собирались посетить какую-нибудь выставку, а ненастье и холода исключали пешие прогулки, можно было проводить вечера в тёплом уютном доме, попивать чай в просторной кухне – а потом, закрывшись в Ритиной комнате, тайком целоваться, прислушиваясь к звукам за дверью.
Эти минуты были испытанием для обоих. Едва за ними закрывалась дверь, они слипались, как два магнита, которые долго держали рядом и наконец отпустили. Пьянея от желания, пожирали друг друга губами, проникали нетерпеливыми руками под одежду – избегая пуговиц, чтобы можно было быстро привести себя в порядок, если кто-то из родителей постучит в комнату (Рита уверяла, что папа и мама никогда не входят в её комнату без стука с тех пор, как ей исполнилось десять лет).
Сначала Костя робел: эта непривычно просторная, со вкусом и продуманной роскошью обставленная квартира вызывала в нём чувство собственной неуместности и незначительности. Когда Рита впервые привела его в свою комнату, он некоторое время в недоумении стоял у порога – ему казалось, что он попал внутрь декораций какого-то голливудского фильма: вся эта белая мебель с завитушками, туалетный столик на гнутых ножках с овальным зеркалом в золочёной раме, шёлк и бархат… Казалось, после парадного, прихожей и гостиной его уже трудно удивить, но эта комната вызвала оторопь. Первой мыслью, которая оформилась в пустоте его потрясённого сознания, было: «Что я здесь делаю?!»
Рита молча, с улыбкой наблюдала за его реакцией. Когда его изумлённый взгляд, охватив всё это великолепие, остановился на ней, цепляясь за её знакомый, реальный образ как за спасательный круг, она спросила:
– Впечатляет, правда? Это папа мне привёз. Из Европы. Ну, проходи же! Садись, – она указала на изящный диванчик рядом с собой (или как там называется этот предмет мебели? Канапе? Оттоманка?).
Костя нерешительно шагнул внутрь комнаты.
– Слишком хорошо для меня…
Рита рассмеялась, удовлетворённая произведённым эффектом.
– Не говори глупостей. Привыкай!
Однако в следующий его визит она не стала зажигать свет и, плотно закрыв дверь, остановилась рядом с ним в полной темноте. Стоило ей положить руки ему на плечи, всё остальное стало несущественным и бесконечно далёким. Вокруг могла быть хоть пещера Али-Бабы, хоть Букингемский дворец – это не имело никакого значения: весь мир сосредоточился в этой девушке, которую он так отчаянно желал и которая так горячо принимала его ласки.
И только дверь, возле которой они стояли, сдерживала его.
Возвращаясь из увольнения в казарму, он не чуял под собой ног. Страсть, не находившая выхода, становилась с каждый разом всё сильнее – она словно накапливалась в нём, рискуя сокрушить возведённую им плотину из приличий, порядочности, долга и рассудка. Эту плотину после каждого свидания приходилось надстраивать, поднимая всё выше и выше. Но было понятно, что это не может продолжаться бесконечно.
Жизнь курсанта, а тем более медика, расписана поминутно. Но есть в распорядке дня время, когда можно немного расслабиться – время для самостоятельной подготовки. Курсанты сидят над учебниками и тетрадками, и кто разберёт, действительно ли ты читаешь или просто уткнулся в книгу и думаешь о своём? Некоторые умудряются даже вздремнуть над какой-нибудь анатомией или общей хирургией, но лучше не попадаться, поэтому сидящему рядом товарищу следует незаметно толкнуть задремавшего соседа, если преподавателю вздумается ходить между рядами.
Раньше Косте и самому случалось заснуть над учебником – некоторые предметы как будто специально созданы для лечения бессонницы: после первой же страницы глаза слипаются и сознание проваливается, как в подушку, в глубокий и здоровый сон. Но в последнее время на занятиях ему не спалось. Перебирая взглядом сухой научный текст, он вдруг ловил себя на том, что не понял ни слова из прочитанного, потому что мысли его были заняты совсем другим. Точнее говоря, мысли были заняты одним, а чувства – другим, но ни один из этих предметов не имел отношения к медицине. Вместо убористого текста, таблиц и иллюстраций он видел Риту во всей её непостижимой прелести. Вот она идёт по набережной, чуть впереди него, ветер играет её локонами, и вдруг она оглядывается через плечо; он смотрит на её смеющиеся губы – и вспоминает, как целовал их в темноте, за дверью её комнаты, и загорается от нахлынувшего желания… Но в следующую минуту видит эту комнату при ярком свете – всю эту роскошь, которую «папа привёз из Европы». Из Европы, надёжно скрытой от простых советских граждан за железным занавесом! Видит её отца: рука заложена за ворот бархатного халата, другая в кармане; он стоит в коридоре этой огромной квартиры и смотрит на Костю с молчаливым презрением патриция. Наверное, таких, как этот человек, его собственный папа с беззлобной иронией величает слугами народа. Теперь Костя знает, что в советской стране только у слуг народа есть свои слуги – Рита и её мать не особо утруждают себя бытом. Он пытался представить, как приведёт эту девушку в свой дом, к своим папе и маме, и не мог. Рита, изнеженная барышня, папина любимица – в их доме на окраине, с разномастной потёртой мебелью, ветхими диванами под пёстрыми пледами и неумело наклеенными (он только теперь это понял) обоями? Это казалось так же неуместно, как и представить себя в её хоромах! Он вспомнил её небрежно брошенное «привыкай!» и подумал: ну уж нет, им не удастся сделать из меня домашнюю собачку!
Но что тогда? Что может он ей предложить, кроме своей любви? На этот вопрос у него не было ответа, он сразу остужал его пыл, возвращая к реальности. От тяжёлого протяжного вздоха переворачивались страницы, и, глядя на них, Костя осознавал, что у него есть только один выход: быть лучшим. Лучшим из лучших! Лучшие выпускники получают назначение в лучшие клиники. По крайней мере, расположенные в городах, а не в отдалённых гарнизонах. Он, конечно, не станет в одночасье генералом. Но в его силах показать, что он на это способен. Нельзя позволить этому напыщенному снобу смотреть на него сверху вниз!
И Костя осатанело вгрызался в учёбу. Сначала было непросто. Но он гнал от себя мимолётные виденья и несвоевременные мысли, по нескольку раз перечитывая страницу до тех пор, пока её смысл накрепко не впечатывался в мозг. Он открыл для себя занятную закономерность: чем больше отвлекающих факторов мешают умственным занятиям, тем больше усилий приходится прилагать, чтобы их преодолеть. А чем больше прилагаешь усилий, тем прочнее и глубже становятся полученные знания.
Он первым вызывался испробовать новые манипуляции на практических занятиях в госпитале и неустанно оттачивал свои навыки. Перечислял без запинки все симптомы и методы лечения во время обхода больных, а если чего-то не знал, то уходил в библиотеку или приставал к медперсоналу – словом, не успокаивался до тех пор, пока не восполнит пробел.
Как раз в это время кое-кто из внешторговцев и дипломатов завёз в СССР, вместе с диковинными ещё видеомагнитофонами, первые кассеты «Звёздных войн». О фильме много говорили, родные и подружки взахлёб расхваливали его по телефону курсантам, и в ближайшее воскресенье парни отправились к одному из местных, счастливому владельцу этого чуда техники, смотреть видео. Костя, разумеется, с ними не пошёл. Он уговаривал Риту, дома у которой тоже имелась эта диковинка, посмотреть фильм, но она брезгливо морщила носик: «Фантастика? Мы же не школьники!»
Вечером, когда он вернулся в казарму, она кипела от впечатлений. Собравшись в кружок, однокурсники бурно обсуждали премьеру, и Костя ощутил укол зависти. Он стал слушать, о чём говорят ребята, но мало что понимал: они произносили незнакомые имена и вспоминали эпизоды, о которых он не имел ни малейшего представления. Вдруг кто-то заметил его присутствие.
– Пацаны, глядите: Джедай!
Все обернулись в его сторону и дружно заржали, как табун молодых жеребцов, повторяя на разные лады – «Джедай! Джедай» – хлопая его по спине и плечам, а кое-кто и пониже спины. Шут гороховый Пегов отвесил ему церемонный поклон и пророкотал:
– Да пребудет с тобой сила!
Костя в недоумении смотрел на товарищей, понимая только то, что вся эта церемония как-то связана с фильмом. Но когда парни принялись наперебой рассказывать ему и изображать в лицах самые захватывающие диалоги, он понял причину такого бурного приёма. Дело в том, что Костина фамилия была Джедаев, и когда с экрана прозвучало слово джедай, их компания просто взорвалась хохотом. Они хихикали и пинали друг друга локтями всякий раз, когда слышали его.
Джедай, воин света, со светящимся мечом из чистой энергии на месяцы стал пищей для неистощимых шуток и розыгрышей товарищей. Они таки вытащили его посмотреть фильм в ближайшее воскресенье, заодно повторив удовольствие, и потом, когда он расставался с ними на углу, собираясь на свидание, скабрезно поинтересовались, в порядке ли его световой меч, и кричали вдогонку, гогоча: «Да пребудет с ним сила!»
Прозвище накрепко приклеилось к нему. Но время шло, шутки приелись и иссякли, а прозвище наполнилось смыслом: за этот год Костя здорово продвинулся во всех предметах, оставив позади даже самых отъявленных ботанов. В том, как однокурсники произносили это прозвище, становилось всё меньше иронии и всё больше уважения. Известно, что «ботаников» всегда недолюбливают и изводят шутками, иногда довольно жестокими. Но в Костином характере не было ничего от классического зубрилы: он не имел привычки смотреть свысока на своих менее способных или усидчивых товарищей и не пренебрегал физподготовкой, выкладываясь на тренировках на все сто. Кроме того, он обладал отменным чувством юмора и был душой компании.
…………………………….
Обычно они встречались у Адмиралтейства или на набережной Фонтанки, но в одно из воскресений апреля Рита попросила зайти за ней домой. Впустив его в квартиру, она прямо в прихожей обвила его шею руками и, приблизив лицо, посмотрела на него пристально, глаза в глаза. Сердце у Кости заколотилось и упало вниз, когда он, обнимая её, почувствовал, что на ней, под тонким шёлковым халатиком, нет ничего. Но он лишь коснулся её губ и настороженно поглядел вглубь квартиры, прислушиваясь. Было совершенно тихо. Рита, улыбаясь, прошептала:
– Мы сегодня одни.
– Одни? – недоверчиво переспросил он, почему-то тоже шёпотом. – А где же…
– Папа в командировке, мама с Галиной уехали на дачу, готовить её к лету. – Галиной звали домработницу, или, как называла её Елена Матвеевна, помощницу Павловских. – Приедет поздно, – добавила она многозначительно.
У Кости мгновенно похолодели и вспотели руки. Мысли, одна бесстыднее другой, теснились в голове, он с усилием сглотнул и спросил:
– И каковы наши планы?
Вместо ответа Рита медленно, с наслаждением поцеловала его – плотина рухнула, и он, застонав от желания, подхватил её на руки и устремился в её комнату. Дверь оказалась открыта, кровать не застелена. Срывая с неё и с себя одежду, он вдруг остановился и задыхаясь, сказал:
– Постой, а как же… вдруг… надо принять меры!
Продолжая расстёгивать пуговицы его рубашки, она коротко хохотнула грудным смехом:
– Не бойся, я приняла…
………………………………………
Этот упоительный, невозможный, безумный день мелькнул, как проносится за окном силуэт пролетающей птицы. Уже в сумерках, обнимая утомлённую Риту, он в наступившей тишине расслышал тиканье часов и только тогда вспомнил о времени. Часов ему не было видно, но он посмотрел в окно, к которому незаметно подкрался вечер. Не может быть, подумал он и, чувствуя, как на него наваливается тяжёлый, неудержимый сон, пошевелился. В ответ на это движение Рита перекатилась на спину и с наслаждением потянулась. Потом протянула руку к прикроватной тумбочке и поднесла к глазам будильник.
– Надо же! Почти четыре часа… Я умираю от голода! – она снова перекатилась на живот и заглянула ему в лицо. – А ты?
Костя энергично потёр глаза.
– Чашка крепкого кофе мне бы не помешала…
Она выскользнула из кровати и, накинув халатик, подошла к шкафу.
– Сейчас посмотрим, что там Галина оставила на плите. – Вынула джинсы и клетчатый батник и, направляясь в ванную, бросила: – Надо привести себя в пристойный вид. Мама не поймёт, если увидит, что я принимала тебя в пеньюаре.
Когда он, причесавшись и застегнув последнюю пуговицу, вышел из ванной, в коридоре уже аппетитно пахло голубцами вперемешку с кофе, и было слышно, как Рита звенит посудой. Он остановился в дверях. Она стояла над дымящейся туркой (которую подчёркнуто, поправляя его, называла джезве) и не сразу заметила его появление. На обеденном столе были расставлены тарелки и разложены приборы. Рядом с плитой, на рабочей поверхности кухонного гарнитура, была приготовлена буханка хлеба и нож.
Костя смотрел на её стройную фигурку в потёртых джинсах и клетчатой приталенной рубашечке, с упёртыми в бока кулачками. В этой милой затрапезе Рита казалась хрупкой, уязвимой и очень… земной. Несколько часов любовных восторгов привели его в размягчённое и сентиментальное настроение. Ему казалось, что теперь, когда они целиком принадлежат друг другу, между ними больше нет преград. Его божество сошло с пьедестала и оказалось обычной женщиной, которая вот теперь стоит у плиты и варит ему кофе.
Потом они неторопливо обедали, сидя напротив и лаская друг друга взглядами. После обеда, пока Рита заправляла постель, он мыл посуду, и ему доставляло удовольствие представлять, что они семья и это их обычный выходной. Они долго и нежно прощались в прихожей, и он ушёл до возвращения Елены Матвеевны, что было к лучшему: Рита сказала, что по его сияющему виду мама сразу поймёт, чем они тут занимались.
До окончания увольнительной оставалось ещё несколько часов, и он отправился бродить по апрельскому Ленинграду, в воздухе которого уже отчётливо пахло весной. По-другому пахла и вода каналов, и земля в парках и скверах. Было ещё светло, настала пора долгих северных вечеров, которые месяц спустя перетекут в белые ночи. Он посидел на парапете набережной, глядя на плывущие в воде облака; купил в гастрономе бутылку лимонада и с наслаждением выпил её на скамейке в Исаакиевском сквере.
Он был счастлив.
«Вся эта роскошь, – говорил он себе, – не более чем одежда, под ней оказалась обычная женщина, которую так легко и радостно любить. Всё будет хорошо!»
Глава 3. Конец романа
Ему нравилось чувствовать себя рыцарем, который отправился в трудный и опасный поход, чтобы покрыть себя славой ради Прекрасной Дамы. Он никому бы не признался, что сохранил эту детскую привычку воображать себя героем прочитанных книг, точнее – проецировать книги на свою жизнь, но эта маленькая тайна часто помогала ему пережить неприятности, преодолеть слабости, достичь цели. Многое из того, что обычному мальчику Косте Джедаеву казалось запредельной мечтой, недостижимым идеалом, для его любимых героев было нормой существования. «С восьми до десяти утра – подвиг»,16– говорил он себе и с этой минуты становился бароном Мюнхгаузеном.
Пожалуй, именно этот герой лучше всего соответствовал его натуре – романтик и выдумщик с тем органичным чувством юмора и самоиронии, которое, несмотря на кажущуюся несовместимость его поступков со здравым смыслом и законами физики, позволяло обеими ногами стоять на земле. Если бы Костя воспринимал свои детские фантазии всерьёз, то это бы грозило ему, пожалуй, инфантильностью или раздвоением личности. Но этого не произошло, а случилось то, что случилось: он совершал свои маленькие каждодневные подвиги с улыбкой в душе, отдавая себе полный отчёт в том, что это своего рода игра. Играя, он ввязывался в драку, даже когда численный перевес или преимущество в силе и возрасте были на стороне обидчика: ему было страшно, но он надевал на себя личину одного из любимых героев, и эта личина становилась его доспехами – страх отступал. «Сила в правде» стало его девизом задолго до того, как эти слова были увековечены Бодровым17.
Играя, он с отличием окончил школу и, не обладая выдающимися физическими данными, прошёл строжайшую медкомиссию в академию, без какой-либо протекции успешно сдав экзамены.
Для его героев не было ничего невозможного. И теперь, окрылённый, он брал новые вершины во имя своей любви, закреплённой обладанием. Как знамёна побеждённых полков, он был готов бросить к ногам любимой все свои незаурядные успехи в боевой и политической подготовке, не говоря уже о многообещающих для будущего врача медицинских познаниях и навыках. Ему нравилось думать, что он в походе, и, штурмуя очередную крепость, он испытывал азарт и предвкушение счастья…
Тогда он ещё не задумывался, что такого рода обладание всегда взаимно и Прекрасная Дама лелеет собственные планы о том, как она распорядится его подношениями.
«Два мира – два детства». Излюбленное пропагандистское клише советских журналистов, противопоставлявших счастливое советское детство полной лишений жизни детей и подростков за Железным Занавесом, в странах капитализма. К началу 60-х, когда советская партийная элита переоделась из аскетичного сталинского кителя в дорогие костюмы, лицемерие официальной идеологии сделалось уже вполне очевидным для любого, кто давал себе труд сопоставить лозунги с фактами. Заглянув за транспаранты, в изобилии украшавшие города и веси социалистического отечества, диссидентствующие граждане обнаружили всё те же пороки, которые было принято считать исключительными симптомами загнивающего капитализма. Это было время, когда впервые серьёзно пошатнулась вера советских людей в святость коммунистических идеалов. Всё ещё осторожно, на кухнях, но уже с изрядной долей сарказма заговорили: прогнило что-то в датском королевстве18.
Не стало тирана, который держал в страхе одну шестую часть суши и наводил ужас на остальные пять шестых, избивая своих, чтоб чужие боялись. И эти свои, оплакав Вождя, пустились в пляс на его трупе, первыми надругавшись над символами коммунистической веры. Почуяв свободу – свободу от парализующего страха – они с циничным наслаждением попрали заодно равенство и братство, узурпировали тот образ жизни, который прежде был платой за служение – и одновременно платой за риск, который становился всё выше по мере приближения к трону скорого на расправу тирана.
На первый взгляд, после развенчания культа личности мало что изменилось. С трибун партийных съездов и со страниц газет звучали те же самые лозунги; так же, как и раньше, граждане в едином трудовом порыве боролись за выполнение и перевыполнение планов, участвовали в социалистическом соревновании и битве за урожай; их дети по-прежнему становились октябрятами, потом вступали в пионеры и комсомол и изучали труды Маркса и Ленина, в которых, в числе прочего, утверждалась мысль о коммунистическом обществе как обществе бесклассовом…
Но по сути все эти звонкие фразы чем дальше, тем больше отдавали фарисейством, так как общество победившего социализма, казавшееся таким монолитным в первое послевоенное десятилетие, стремительно становилось классовым. И ложь, религия рабов и хозяев19, вернула себе утраченные было позиции: в этом обществе равенства дети партийной элиты учились в лучших школах, жили в лучших домах, лучше одевались и питались и имели гарантированно лучшие карьерные перспективы, чем все остальные советские дети – хотя произносили всё те же клятвы и лозунги и штудировали те же труды основоположников марксизма-ленинизма.
Повторив судьбу многих благих намерений, коммунизм таки наступил – но не для всех. Костины родители шли к нему так долго, что и верить-то в него перестали: всеобщее благоденствие стало своего рода идеей о рае, куда никто не надеялся попасть при жизни. В то время как семья Риты уже теперь жила при коммунизме, где, как хорошо было известно даже советскому двоечнику, от каждого по способностям – каждому по потребностям. Если она и задумывалась о том, что подавляющее большинство её соотечественников живёт иначе, то считала это чем-то естественным – результатом их собственного выбора или неспособности добиваться своего.
Они продолжали видеться и, когда появлялась такая возможность, тайком предаваться плотским утехам, не слишком задумываясь о будущем, пока будущее само не напомнило им о себе.
В одно из воскресений, придя к условленному месту, Костя нашёл Риту бледной, с тёмными кругами вокруг глаз. Сами глаза выражали растерянность и вопрос.
– Что с тобой? Что-нибудь случилось? – спросил он, целуя её. – Выглядишь ты неважно…
– Я беременна, – сообщила Рита, продолжая безотрывно смотреть ему в глаза.
– Что ж… Замечательно, – проговорил он, чувствуя, как кровь приливает к лицу. – В таком случае нам следует пожениться. Как думаешь? – он улыбнулся, презирая себя за то, что улыбка, он это чувствовал, вышла жалкой и вымученной.
– Ты не обязан. Я могу… – начала было она.
– Не говори глупостей. Я всё равно собирался на тебе жениться, когда окончу академию. Просто сделаю это немного раньше. – Он притянул её к себе и почувствовал, как расслабились её напряжённые плечи и вздох облегчения окатил его шею горячей волной. Она была сейчас такой ранимой и хрупкой. Он подумал о том, что ей пришлось пережить, пока она ждала этого свидания и его ответа, и у него защипало в глазах.
Помолчали – каждый о своём. Костя вспоминал слова отца, когда тот счёл его достаточно взрослым: «Имей в виду, сынок: тебе несколько минут удовольствия – а ей потом носить, рожать и много лет воспитывать твоего ребёнка!» Его мысли естественным образом обратились к медицинской стороне проблемы, и он спросил:
– А ты уверена? Насчёт беременности?
Рита судорожно вздохнула, и он понял, что она плачет. Рита плачет? Это было новостью. Он привык считать её снежной королевой, чувства которой, если таковые и есть, не имеют внешнего выражения, как если бы они были скованы коркой льда. Это не делало её менее привлекательной – напротив, придавало ей прелесть уязвимости, заставляя его испытывать азарт завоевателя, бастион за бастионом покоряющего этот ледяной зáмок. И вот теперь он, кажется, добрался до самой середины – до трепетно пульсирующего ядрышка этой твердыни. Прижимая к своему плечу её кудрявую голову, Костя улыбнулся: оно того стоило!
– Ну что ты, малыш. Всё будет хорошо! – он погладил её точно так же, как обычно утешал Лильку, когда та выплакивала на его плече свои детские горести. – Расскажи-ка мне лучше, что ты чувствуешь.
– У меня задержка, – прошептала она в его китель и уточнила: – Две недели. Даже больше… Почти три! И сегодня утром меня тошнило… – Она всхлипнула и выдохнула в отчаянии: – Я не знаю, как сказать папе и маме!
Её горячее дыхание проникло сквозь плотную ткань кителя. Боже мой, она нуждается в его защите! Рита, которую он привык считать гордой амазонкой, самодостаточной и независимой, нуждается в его защите. Это было совершенно новое, незнакомое и удивительное ощущение. Чувствуя, как, расправляясь, его плечи наливаются силой, Костя ответил:
– Предоставь это мне. Они сейчас дома?
Рита проглотила слёзы.
– Папа не знаю, а мама должна быть дома.
– Что ж, пойдём!
Дверь открыла Елена Матвеевна.
– Здравствуйте, Костенька! Какие вы молодцы, что зашли! Сейчас будем пить чай. Хотя… – она бросила взгляд на корабельные часы в прихожей, – пожалуй, уже можно обедать. – Тут она взглянула на дочь, и улыбка на её подвижном лице сменилась выражением тревоги. – Что-нибудь случилось?
– Мама, нам надо поговорить, – сказала Рита и умоляюще взглянула на Костю.
– Что ж… Всё равно проходите на кухню, чай вам обоим не помешает.
Когда чайник был поставлен на огонь и все трое расселись за столом, Костя «доложил ситуацию». Он был по-военному краток:
– Елена Матвеевна, мы с Ритой хотим пожениться. Сейчас.
Она пристально посмотрела на обоих.
– Почему именно сейчас? – И добавила с сомнением в голосе: – Зачем так спешить?
Костя набрал побольше воздуха и постарался, чтобы его ответ прозвучал твёрдо и уверенно.
– У нас будет ребёнок.
– Боже милостивый, – выдохнула Елена Матвеевна и посмотрела на дочь.
Рита сидела, уставившись в пустую чашку, которую вертела в руках. На плите зашумел закипающий чайник. Елена Матвеевна медленно встала и принялась машинально заваривать чай и расставлять на столе угощения, видимо думая о другом – о муже, догадался Костя. О том, как тот воспримет это известие и что она может сделать, чтобы смягчить его неизбежный гнев.
– Что ж, – проговорила она, опустившись на стул. – Придётся сказать папе.
– Мамочка, ты поговоришь с ним? – Рита подняла лицо и посмотрела на мать сухими блестящими глазами. – Пожалуйста!
Елена Матвеевна сплела над чашкой тонкие нервные пальцы и грустно улыбнулась.
– Конечно, милая.
– Спасибо…
– Простите нас, – добавил Костя, понимая, что разговор с отцом не будет лёгким и Елене Матвеевне придётся вызвать огонь на себя.
– Что поделаешь, – отозвалась она, переводя взгляд с одного на другую и обратно. Потом вздохнула и сказала: – Что ж, давайте пить чай!
Он почувствовал благодарность к этой женщине, которая без лишних вопросов, охов и ахов, слёз и истерик приняла эту новость.
…………………………………
На другой день Костя использовал двадцать минут личного времени между занятиями, чтобы позвонить Рите. Она, видно, ждала его звонка, сидя у телефона, потому что сняла трубку уже после первого сигнала. На его вопрос, как всё прошло, ответила: могло быть и хуже. Отец, конечно, около часа размахивал шашкой и громыхал, но в конце концов заявил, что «хочет видеть этого молодого человека».
– Мне кажется, он может прийти к тебе в академию, – сообщила Рита. – Так что ты там держись.
Так оно и вышло. Около пяти часов дежурный вызвал курсанта Джедаева и сообщил, что его ждут на КПП.
Павловский сидел на скамейке рядом с КПП и курил. При Костином появлении он не шелохнулся, тяжелым взглядом из-под полей шляпы наблюдая за его приближением.
– Здравствуйте, Леонид Захарович, – проговорил Костя, остановившись перед ним.
Тот ничего не ответил, только указал глазами на скамейку рядом с собой. Костя сел. Не глядя на него, Павловский докурил, поискал глазами урну, загасил о её край окурок и щелчком отправил его внутрь.
– Мне бы не составило труда добиться вашего исключения из академии даже несмотря на то, что начальство довольно высокого мнения о ваших способностях и перспективах. Считаю, что вам бы следовало указать ваше место, отправив фельдшером на какую-нибудь погранзаставу…
Павловский надолго замолчал. Костя воздержался от возражений, хотя тон посетителя был оскорбителен. Эта сдержанность давалось ему непросто: слова Леонида Захаровича взорвались в его мозгу гневом против снобистской самонадеянности этого чинуши. Но впитанное вместе с кавказским воздухом почтение к старшим сковало ему уста.
– Я пытался убедить дочь избавиться от последствий ваших гусарских шалостей. Но, к сожалению, она полна решимости выйти за вас замуж. А если Рита чего-то хочет, то она это привыкла получать. Поэтому завтра вы подаёте заявление в загс – я договорился с вашим начальством, вам дадут увольнительную на два часа. Мой водитель будет ждать вас возле этого входа в половине четвёртого, – Павловский поднялся, смерил вставшего вслед за ним Костю холодным взглядом. – Я позабочусь, чтобы вас расписали через месяц. Можете сообщить вашим родителям, хотя это необязательно. У меня всё.
