Виктория Платова
8-9-8
– Даже теперь.
В витрине выставлены большие альбомы с фотографиями, перед которыми просто невозможно устоять: виды животного и растительного мира, светящиеся тела небоскребов, мосты, автомобили, оружие – холодное и огнестрельное, ювелирные украшения.
– Это для того, чтобы привлечь потенциальных покупателей, – объясняет Габриель.
– Разумно.
Самые ходовые, по мнению Габриеля, издания – на уровне глаз.
– Я бы поставила сюда еще и триллеры с ужастиками. Людям почему-то нравятся ужастики, всякие там зомби и живые мертвецы. Кошмар!
– Зомби и есть живые мертвецы. Но ты права, это действительно кошмар.
– Не забудь про комиксы.
– Уже закупил двадцать разных наименований.
– А мой любимый Том Шарп?
Том Шарп – смешной английский писатель, Фэл потешается над его текстами полгода, она скормила их и Габриелю, чтобы тот по достоинству оценил специфический британский юмор.
– Он здесь, смотри. В твердом и мягком переплете и даже в суперобложке. Есть на немецком языке, если сюда заглянут немцы.
– А если заглянут французы?
– Французский перевод тоже имеется. Не волнуйся, ни один француз не уйдет без Тома Шарпа.
– Французы – крепкие орешки, – смеется Фэл.
– Ничего, я их расколю. Раз-раз, и готово. У меня есть свои соображения, как раскалывать французов.
– Ты мне расскажешь?
– Обязательно.
Подарочная полка, приготовленная и оформленная специально для Фэл: «Популярная астрономия», «Релятивистская астрофизика», каталог нейтронных звезд, нобелевская речь Энтони Хьюиша[4], ротапринтное издание «Системы мира» Лапласа; брошюра «Что мы знаем о Магеллановых Облаках?», «Теория внутреннего строения и эволюции звезд» в трех томах, коллекционный сборник снимков, сделанных телескопом Kueyen VLT Европейской южной обсерватории в Чили (Фэл стажировалась там на заре туманной юности).
Kueyen VLT! – она так растрогана, что едва не плачет.
– Потрясающе, дорогой мой! Скажи, ты сделал это для меня?
– Ну… не то чтобы только для тебя. Люди до сих пор интересуются звездами.
– Правда?
– Представь себе.
– Пожалуй, я куплю у тебя фотоальбом. И нобелевскую речь Хьюиша.
– Зачем тебе чья-то нобелевская речь? Впору подумать о своей собственной. Я верю, что тебе придется произнести ее, рано или поздно.
– Льстец! – Фэл треплет Габриеля по затылку. – Я не настолько значимая величина в науке.
– Значимая, очень значимая. Для твоего глупого племянника – уж точно.
– И вовсе ты не глупый. И магазин у тебя получился замечательный. Очень уютный. Поверить не могу, что это тот самый малыш Габриель, которого я безбожно отшлепала когда-то! Помнишь?…
Еще бы он не помнил!
…Священник, в чей рот залетела пчела; остальные насекомые, ринувшиеся в щели гроба, чтобы успеть на уходящий поезд. Это воображение подсунуло Габриелю сказочку про поезд, на котором отец отправится в небытие, до свидания, папа, счастливого пути!..
Счастливого пути!
Вот что сделал тогда Габриель: помахал рукой комьям земли, падающим на гроб. И улыбнулся.
Когда все было кончено, они потянулись к центральной аллее кладбища: мама впереди, Мария-Христина с темной лошадкой Хавьером – следом, а диковинная тетушка Фэл и вовсе пропала куда-то. Габриель позабыл думать о ней, сосредоточившись на мыслях про пластинки, старые цирковые плакаты и сигары, что теперь будет с ними? Никому они не нужны – мама не любит цирк, а Мария-Христина всегда называла пластинки старьем и никчемным хламом, кто теперь помнит какого-то Марио Ланца, кто возбудится на какую-то Марию Каллас?…
Наибольшая опасность угрожает сигарам – их может заграбастать Хавьер, подговорить влюбленную Марию-Христину и заграбастать – все до единой, нужно придумать план по спасению сигар. Прямо сейчас, невзирая на жару и на грустное место под названием «кладбище».
Придумать ничего путного Габриель так и не успел: кто-то сильным ударом сшиб его с ног, а потом подхватил за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.
– Ты маленькая сволочь, – услышал он над самым ухом. – Бездушная маленькая сволочь!
– Пусти, – сказал Габриель, едва сдерживая слезы обиды и негодования. – Дура!
«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радиоастроному-или-как-там-еще, ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.
– Сам ты дурак, – ответила тетка в стиле малыша Осито. – Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?
– Я не улыбался.
– Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?
– Кто?
– Твой папа.
Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить – любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это – необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем – все то же самое, воздух едва слышно колеблется:
– Как у тебя дела, мой мальчик?
– У меня все в порядке, папа.
– А твои друзья, они тебя не обижают?
– Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот – заступаются.
– Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.
– Я берегу.
– Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.
– О дружбе?
– О дружбе. И о многом другом.
Беседа исчерпана – на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти – пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.
Взгляд отца всегда блуждает – но не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.
Воспоминания не имеют никакого отношения к любви – любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:
– Нисколько он меня не любил, мой папа.
Сказал и повернулся, побрел прочь.
– Эй, подожди! – В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. – Подожди, ты не прав!..
Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.
– Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.
– Откуда ты знаешь? – Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.
– Я знаю.
– Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?
– Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.
Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем – покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…
Тетка Фэл – неприятная особа, и ее огромный лоб – тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с ней? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —
вот почему.
И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было – теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.
Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает – эту Фэл? К тому же она ударила его!
Габриель – молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:
– Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.
Взять такую подачу невозможно.
– Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?
Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:
– Он только собирался…
– Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.
– Он зря это делал.
– Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты – замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.
– Зачем же было ждать?
– Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.
Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов – общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.
– Папа все время уходил – к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.
– Если бы ты все знал – ты бы его извинил.
– Нет.
– Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет.
– Он работал там журналистом?
– Нет, – после небольшой паузы сказала Фэл. – Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес.
Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес».
– Что такое «торседорес»?
– На Кубе делают сигары, правильно?
Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, – кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал.
– Я знаю, что на Кубе делают сигары…
– Самые лучшие из них – те, что ценятся по-настоящему и стоят немалых денег – сворачиваются вручную. И это делают торседорес.
– А-а… Крутильщики, да?
– Верно. Ручным производством занимаются целые фабрики… Представляешь, каково это: с утра до ночи сидеть за длинным столом и вертеть сигары.
Не хотел бы я быть торседорес и возиться с сигарами – с утра до ночи, брать в руки табачные листы и сворачивать – один, другой, третий. Наверняка, чтобы получилась сигара, нужен не один табачный лист, не просто табачный лист, но сути дела это не меняет.
– Ну, представляешь?
– Представляю. – Габриель зажмурился изо всех сил и скрючил пальцы. – Скука смертная.
– Вот именно – скука! – почему-то развеселилась Фэл. – А чтец как раз и призван бороться со скукой и монотонностью. Он читает вслух книги, чтобы рабочие не скучали.
– Так папа всего лишь читал книги?
– «Всего лишь»! – Фэл сжала руками лицо Габриеля, чтобы оно ненароком не расплылось в разочарованной улыбке. – Это очень почетная профессия, поверь. Выбрать такую книгу, чтобы она всем понравилась, чтобы ее было интересно слушать! И читать нужно с выражением… О, он был настоящим актером, твой отец! Его потом даже приглашали в театр…
– В театр?
– Там, на Кубе. Или ты думаешь, что на Кубе нет театров?
– Ничего я не думаю…
Если Габриель о чем-то и думал, то только о том, как его ладонь оказалась в руке Фэл, – прохладной и успокаивающей. До сегодняшнего, не слишком радостного дня никто особенно не заморачивался судьбой ладоней Габриеля, а ведь это так приятно – ощущать прикосновения чужой кожи. Да нет, не чужой! Чужие относятся к тебе с равнодушием, хотят, чтобы ты побыстрее исчез с горизонта, а Фэл – не чужая. И кожа Фэл – страшно знакомая, ей все известно про ладонь Габриеля, и про линии на ней, и про маленький шрам между большим и указательным пальцем…
– Я бросался камнями в котенка, – неожиданно сказал Габриель.
– Это ужасно, – спустя долгую, очень долгую минуту произнесла Фэл, но руки не отняла.
– И он, кажется, умер…
– Ты точно знаешь это?
Еще бы Габриелю не знать!
Все из-за Америки, из-за того, что он распустил язык, чтобы отвлечь внимание Осито от дневника Птицелова. Никакого особого смысла в я хочу с вами в Америку Габриель не вкладывал, но медвежонок запомнил. И сказал об этом брату.
Все выяснилось на следующий же день, когда они встретились впятером.
– Значит, хочешь с нами в Америку? – еще раз для верности поинтересовался Кинтеро.
– Да, – соврал Габриель, втайне надеясь, что американские перспективы – дело отдаленного будущего, которое может и не случиться.
– Мы кого попало не берем, и зря Осито проболтался… Ну, он за это уже получил…
– Я – не кто попало.
– Это еще надо доказать.
Габриель ничем не отличается от всех остальных мальчишек, от всех остальных людей: стоит только появиться тени запрета, как он тотчас же начинает страстно желать запретного, – хотя еще минуту назад ни о чем таком не помышлял.
– Разве я не делал все то, что нужно? Не помогал вам? Какие еще нужны доказательства?
– Идем…
…Это была окраина парка – достаточно глухая, тоскливая и неприятная.
Сюда редко забредают посетители, они предпочитают центральную часть с более-менее ухоженными дорожками; они вообще предпочитают другие парки. Те, что находятся в центре Города и ближе к морю; те, что полны туристов, мороженщиков, смотровых площадок, родителей с детьми и табличек, указывающих на тот или иной архитектурный памятник.
А от этой пыльной зелени и куска обвалившейся ограды ничего хорошего ждать не приходится.
Габриель и не ждал, он молча сидел между Кинтеро и медвежонком – Мончо и Начо куда-то исчезли. А когда появились, то несли в руках наглухо завязанный мешок: тот шевелился и мяукал, и сердце Габриеля на секунду замерло в недоумении, а потом забилось часто-часто.
– Это еще что такое? – спросил он у Кинтеро.
– Это? – Кинтеро сплюнул и ухмыльнулся. – Это твое испытание.
Когда они успели набрать столько камней?
Небольшая горка – перед медвежонком, чуть побольше – перед его братом, даже у вновь прибывших Мончо и Начо в руках по булыжнику.
– Давайте! —
командует Кинтеро, и Мончо становится единственным обладателем мешка. Отделившись от Начо, он подходит к ограде, присаживается возле нее на корточки и развязывает тугой узел.
Котенок.
Совсем малыш, темно-рыжий, с белой полоской вдоль спины, с белым пятнышком на груди, с белыми носками на передних лапах. Котенок щурится от внезапного яркого света, делает несколько шагов и заваливается на бок. «Какой потешный», – думает Габриель, вот бы Мария-Христина обрадовалась! У его непробиваемой старшей сестры есть одна слабость (за исключением Хавьера) – такие вот кошки. Комната Марии-Христины переполнена кошками, они живут на обоях и портьерах, на наволочках и покрывале, как пить дать – Мария-Христина была бы счастлива без меры.
Котенку не место в мешке и не место у ограды.
Он замечательно устроился бы в комнате сестры, и блюдце с молоком его, несомненно бы, обрадовало.
– Ты с нами? – спрашивает Кинтеро.
– Конечно. – Габриель не понимает, к чему клонит Кинтеро, но, на всякий случай, произносит именно это слово.
Камень, пущенный Осито, падает рядом с темно-рыжим малышом, не задев его.
– Раззява! Косые руки!.. – Кинтеро совершенно наплевать, что котенок перепугался насмерть, жалобно открывает рот и пищит. – Теперь ты, Мончо!
Мончо много точнее, чем увалень Осито.
Его булыжник угодил малышу в живот, и малыш перевернулся в воздухе и отлетел к ограде.
Начо метнул камень без всякой команды и тоже попал в котенка.
Все происходит как в замедленной съемке: снова Осито, и снова Мончо, и опять Начо, два попадания из трех; неизвестно, что лучше – круглые тяжелые булыжники или острые маленькие камешки. Маленькие камешки могут поцарапать и ранить котенка, а булыжники наверняка повредят ему внутренности.
Котенок почти перестал двигаться, он больше не пищит – вместо него попискивает Габриель: попискивает, всхлипывает и закрывает лицо руками. Белые шляпы, черные костюмы, фишки из казино, которые можно обменять на миллион, – все это не имеет никакой ценности для Габриеля. Он должен поставить в известность Кинтеро. Сейчас же, пока не случилось самое ужасное.
Сейчас же.
Сейчас.
Только что делать с языком, закатившимся в горло?
– Твоя очередь!..
Совершенно непонятно, кто вложил в руку Габриеля камень: кто-то из тех, кто мечтает о Большом Ограблении Банков, но только не Кинтеро.
Кинтеро, как обычно, раздает команды. Ничуть не изменившимся ровным голосом.
Сволочь.
– Твоя очередь, слабак! Ну!..
Камень сидит в пальцах, как приклеенный. Чтобы избавиться от него, стряхнуть с рук, нужны определенные усилия. Кажется, у него получилось!..
Но Габриель радуется недолго – ровно до той секунды, когда камень снова опускают ему на ладонь: это сделал дурак Мончо. А дурак Начо больно толкнул его в плечо. А дурак Осито наступил на ногу. И только Кинтеро ничего не предпринимает, он —
самый умный из всех.
– Ты как будто не хочешь напрячься? – ласково спрашивает Кинтеро у Габриеля.
– Отпустите меня, – шепчет Габриель.
– Смотрите-ка, он расклеился, – в голосе Кинтеро слышны торжествующие нотки: «ну, что я вам говорил!»
– Разнюнился! – подхватывает Мончо.
– Распустил сопли, дерьмовая башка! – подхватывает Начо.
Осито давит на ногу Габриеля сильнее и сильнее.
– Давай, сделай это!..
Давай, давай, давай!.. – гулом отдается в голове.
– Если не сделаешь – придется тебя убить. Такие у нас правила. Кто не с нами – не проживет и дня. Кто не с нами – пусть сушит кишки на солнце.
Вряд ли Кинтеро сам придумал столь напыщенную фразу. Подобные фразы выпускают на волю плохие парни из американских фильмов – и впору ответить ему такой же, подслушанной. Габриель заучил их не меньше десятка, и все они принадлежат не плохим, а хорошим парням, а хорошие парни всегда побеждают.
Он не может вспомнить ничего подходящего случаю.
Это из-за котенка, его тельце темнеет у ограды, и непонятно – жив он или нет. Это из-за котенка, из-за жалости к нему; от жалости голова Габриеля распухла и вот-вот треснет, она отказывается соображать. И лишь одна мысль перекатывается в ней, как засохшее семечко в тыкве, – что если Кинтеро и вправду приведет угрозу в исполнение?
Что если котенку уже не помочь, и Габриель пострадает напрасно?
Обмануть Кинтеро.
Не такой уж он крутой, он и книжек не читал, а Габриель – читал, и он не в пример умнее щербатой гадины, так неужели у него не получится обмануть Кинтеро?
Получится, еще как.
Всего-то и надо, что бросить камень. Размахнуться и бросить, но не в темного-рыжего пушистого малыша, а в сторону ограды. Ничего страшного в этом нет, вот и Осито не попал в котенка ни разу, – а старался. Габриель не будет стараться, он даже глаза закроет, а руку отведет подальше, пустит камень в небо, в белый свет, —
и все разом закончится.
Это – хорошая мысль. Счастливая, хоть и похожа на семечко в тыкве, еще одно. Один плюс один – будет два, их двое – Габриель и котенок, не волнуйся, малыш, все будет хорошо.
Почти счастливый Габриель что есть силы смежает веки, отводит руку далеко за спину и швыряет камень.
И наступает тишина.
А потом, откуда-то издали, с края этой бездонной, подернутой мутной пленкой тишины, раздается голос Мончо:
– Он попал!..
– Попал! – Голос Начо намного ближе, чем голос Мончо.
– Попал! – Голос Осито еще ближе.
А самый близкий – голос Кинтеро.
Он вполз в ухо Габриеля и забился там, как муха между стеклами. Огромная навозная муха, на такую даже смотреть неприятно, сразу возникает приступ тошноты.
– Ты попал, слышишь, – жужжит муха. – Хоть и дерьмовая башка, а меткий.
– Нет, – Габриель едва шевелит губами. – Я не попал.
– Попал, не сомневайся. Кот издох? – вопрос адресован Мончо, еще одной навозной мухе.
– Издох, – подтверждает муха-Мончо.
– Издох, – подхватывает муха-Начо.
– Издох-издох, – не отстает от приятелей муха-Осито.
– Вот видишь! Издох! Каменюкой по темени – как тут не издохнуть-зыы… Зы-ы-зы-ыы…
Жужжат и жужжат, облепили со всех сторон и не отпускают. Того и гляди, оставят в покое ухо и набьются в рот – что тогда будет делать бедолага Габриель?…
– Нет, я не мог попасть…
– Хочешь посмотреть, что он издох? Иди и посмотри-зы-ы-ы…
Они придумали это специально, чертовы мухи, – чтобы связать Габриеля по рукам и ногам, а он не в состоянии причинить зло беспомощному животному, он даже не целился, просто бросил камень, который вряд ли и до ограды-то долетел, они придумали это.
Мончо и Начо – большие специалисты по подлому битью под коленки, но Мончо и Начо здесь совсем ни при чем: Габриель валится на землю сам, без чьей-либо помощи. Все так же, не открывая глаз, он заслоняет голову руками и тихонько поскуливает.
– Слабак, – Кинтеро касается ребер Габриеля носком ботинка. – Не видать тебе Америки, как своих ушей.
– Отметелить его? – деловито интересуются Мончо и Начо.
– Была охота мараться… Пошли отсюда.
Рой навозных мух улетает без всяких (трагических для Габриеля) последствий.
…Он больше никогда не увидит медвежонка, но спустя лет пятнадцать нос к носу столкнется с Мончо и Начо, благополучно ставшими Рамоном и Игнасио. Рамон зайдет в магазин Габриеля купить коробку сигар со скидкой, а Игнасио останется на улице поджидать дружка. Рамон так и не узнает его, зато Габриель сразу же вспомнит обоих, они не слишком-то изменились, несмотря на заросшие щетиной лица. Они не изменились и по-прежнему выглядят шестерками, за которых думает кто-то другой.
Самый умный.
И все то время, что Рамон проведет в магазине, нюхая сигары, Габриеля будет мучить вопрос: «Ну как там Америка, парень?…»
Судя по внешнему виду Рамона и оставшегося за дверью Игнасио – до Америки они так и не доплыли.
«Странно, – подумает Габриель, разглядывая Рамона, – я совсем не вспоминал о них, даже о Кинтеро, а вот о темно-рыжем котенке помнил всегда».
Он не должен был что-либо говорить Рамону, но все-таки сказал.
– Ну как там Америка, парень?
Рука Рамона с зажатыми в ней деньгами слегка дрогнула:
– Какая еще Америка?
– Вы же собирались в Америку. Ты, он, – кивок в сторону скучающего на улице Игнасио, – Осито и ваш главный. Кинтеро.
– Осито прострелили башку сто лет назад, – Рамон сказал это по инерции и лишь потом удивленно уставился на лицо Габриеля. – А ты кто? Откуда знаешь Осито?
– Я Габриель. Помнишь такого?
– Впервые тебя вижу.
– А котенка помнишь?
– Какого еще котенка?
– Которого вы убили.
– Ха! Я пришпилил штук десять котов, что с того? А ты был родственник тому коту? Но если ты меня знаешь, значит, мы были приятелями, так?
– Нет.
– Значит, просто знакомыми? Ну а раз мы были знакомыми, давай-ка сюда еще одну коробку сигар. В честь встречи. Заметь, я не прошу ее просто так. За одну я заплачу, а две по цене одной старому знакомому – это справедливо?…
Отдал ли Габриель вторую коробку сигар, в памяти не зафиксировалось. Но уж такая она, память Габриеля, всегда избирательная, всегда щадящая, всегда готовая подыграть ему – ангел-хранитель, а не память.
Котенок являлся Габриелю в снах: поначалу – едва ли каждую ночь и мертвый, затем – с полугодичными интервалами и живой. Живой котенок из снов неизменно прощал Габриеля – за то, что он струсил и бросил камень. И за то, что он струсил еще раз – уже в полном одиночестве, – когда не решился подойти к ограде и посмотреть: можно ли еще помочь бедному животному, можно ли его спасти.
Все было именно так.
Габриель провалялся на земле довольно долго. Он не ждал, что компания вернется, хотя, безусловно, лучше бы ей было вернуться и выполнить задуманное, отметелить слабака. Тогда Габриелю стало бы легче.
Но никто не вернулся.
Чуть приоткрыв глаза и малодушно расфокусировав взгляд, Габриель ощупал пространство возле ограды. И сразу же обнаружил неподвижное темно-рыжее пятно.
Пятнышко.
Совсем крохотное.
«Кот издох», – сказал Кинтеро. Но вдруг котенок оказался хитрецом и просто прикинулся мертвым? А когда исчезнет Габриель (последнее из безжалостных и страшных человеческих существ), поднимется, как ни в чем не бывало, отряхнется и побежит по своим неотложным кошачьим делам.
– Не волнуйся, я уже ухожу, – громко сказал Габриель.
И ушел.
Остаток вечера он потратил на то, чтобы убедить себя: котенок – хитрец. Хитрюга. Пройдоха. Ловкая бестия. Жует где-то звериные консервы и посмеивается над мальчишками-недотепами.
Габриелю почти удалось поверить в это. И он заснул в своей кровати – если не успокоенный окончательно, то, во всяком случае, примирившийся с собой.
Никто не просил котенка влезать в Габриелев сон, но он влез. «Мертвое мало чем отличается от живого, – подумал во сне Габриель, – оно всего лишь не движется и не дышит, вот и все». Мертвое не отталкивает и не ужасает, просто… оно какое-то неудобное, как заноза в пятке. Или как звук, когда пенопластом скребут по стеклу —
Габриель и проснулся от этого звука.
Он шел не извне, а рождался в голове самого мальчика; шрр-шрр-шшшррр – от висков к затылку, и снова к вискам. Трясти головой бесполезно, подпрыгивать (в надежде, что проклятое «шрр» выскочит) – тоже. Габриель пробовал читать, но не понимал из прочитанного ни строчки. Пробовал разговаривать с мамой и даже с отцом, но не слышал их голоса. Отчаявшись, он отправился в парк, где накануне оставил котенка, – вот когда скрежет и царапанье проявили себя в полной мере!.. Они стали просто невыносимыми, почти как Мария-Христина с ее вечными подколками и шуточками про недоумка. Но стоило Габриелю приблизиться к месту расправы, как все разом стихло.
Он не нашел тела. Только с десяток камней у ограды – относительно чистых, без отметин крови и шерсти. Никаких особенных следов не было и на земле, значит, он не ошибся и все понял про хитреца-котенка.
Не ошибся!..
А ко сну можно приспособиться, чтобы он не доставлял неприятностей. Наверное, так и произошло: Габриель приспособился. Во сне котенок продолжал оставаться мертвым, но при этом шерсть его не тускнела, наоборот – лоснилась и становилась все гуще. Во сне над котенком сияло солнце, а дождь (если случался дождь) проходил стороной. Кажется, там еще были птицы, малютки-сверчки и густые заросли кошачьей мяты – лучшего места придумать невозможно.
Котенок не страдает – значит, и Габриель не должен страдать.
Он должен успокоиться насчет пенопласта, насчет занозы в пятке: занозы этой разновидности не выходят наружу. Через слои эпидермиса они проникают все глубже, ныряют в кровоток и, попутешествовав, прибиваются к сердцу.
Чтобы остаться там навсегда.
Сердце Габриеля все-таки щемило, иначе зачем бы он рассказал о котенке полузнакомой Фэл?
…– Он, кажется, умер.
– Ты точно знаешь это? Ты видел его мертвым?
– Нет, но…
– Вот что ты должен запомнить, малыш: кошки – очень живучие существа. Даже если кошка выпадет из окна какого-нибудь верхнего этажа – она останется жива.
– Почему?
– Потому что кошки так устроены. Они гибкие. Они умеют собраться в самый последний момент. Врасплох их не застанешь. У меня было несколько знакомых кошек, с которыми случались подобные казусы… Я имею в виду падение с высоты.
– И?…
– Никто из них не разбился. Все они прожили долгую счастливую жизнь.
– И сейчас живут?
– И сейчас.
– Значит, мой котенок…
– С ним все в порядке, поверь.
Это именно то, что хочет слышать Габриель. Голос Фэл такой же мягкий и прохладный, как и ладони, которыми она обнимает его за плечи. Голос Фэл струится подобно водопаду, под него просто необходимо встать, чтобы ловить капли пересохшими губами. Габриелю хочется плакать, но больше – смеяться: смех облегчения, вот как это называется. До чего же замечательно, что появился кто-то, кто снял с Габриеля всякую ответственность, утешил его и успокоил.
В знак благодарности Габриель просит Фэл рассказать о пульсарах: они много сложнее, чем ему представлялось, не косматые и не хвостатые.
Фэл изо всех сил старается быть понятной и доступной, «пульсары – это космические источники импульсного электромагнитного излучения, – говорит она, – большинство пульсаров излучает в радиодиапазоне от метровых до сантиметровых волн».
Радиопульсары отождествляются с быстро вращающимися нейтронными звездами.
И еще что-то про оптический, рентгеновский и гамма-диапазон и про конус, в котором генерируется излучение.
– Пульсары – самая интересная вещь на свете, – не слишком уверенно заявляет Фэл. – Будешь писать мне письма?
– Письма?
– Ну да. Я люблю получать письма. А ты?
До сегодняшнего дня Габриель ни с кем не состоял в переписке, он и понятия не имеет, как это делается.
– Твой отец писал мне письма. Они были забавными. Иногда он такое придумает, что я хохочу до упаду сутки напролет.
– А про меня он писал?
– Конечно! Не было ни одного письма, в котором бы ты не упоминался…
– А я? О чем должен писать я?
– О чем угодно. О том, как ты живешь. И что делаешь.
– Про школу тоже можно писать?
– Если посчитаешь нужным.
– Там не очень интересно.
– Тогда не пиши.
– А если и в жизни ничего интересного не происходит?
Фэл похожа на маленький заводик по производству телячьих нежностей: она ласково ерошит Габриелю волосы и целует в обе щеки и еще в подбородок, «никогда так не говори, дорогой мой! Жизнь не может быть неинтересной, нужно только присмотреться повнимательнее. Ведь столько замечательных вещей вокруг!»
– Мороженое, – тут же вспоминает Габриель.
– Мороженое, да, – подтверждает Фэл. – Мороженое делает жизнь вкусной. Какая жизнь тебе понравилась бы больше – ореховая, ванильная или земляничная с добавлением киви?
– Мне нравится фисташковое… И чтоб оно слегка подтаяло.
– Отлично. Думай о жизни, как о фисташковом мороженом.
– Я попробую. Еще было бы здорово уплыть куда-нибудь.
– Здорово, да! Однажды я путешествовала на океанском лайнере.
– Не в Америку?
– Нет.
– А собираешься?
– Все рано или поздно собираются в Америку, – философски замечает Фэл. – Но я уже была там. Ездила в одну обсерваторию в Чили… Чили – тоже Америка, только Южная.
Габриель в курсе дела, он неоднократно видел Чили на карте, это очень узкая страна, похожая то ли на нож, то ли на морского угря. Она находится в спасительном отдалении от той Америки, в которой существуют банки, казино и черные костюмы с белыми шляпами и куда намылился Кинтеро с дружками. Вдруг Фэл взбредет в голову поехать в ту Америку, и она столкнется с Кинтеро? Габриеля почему-то совсем не привлекает подобная перспектива.
