Виктория Огурцова
Моя Маленькая конфетка
Она часто оставалась у него допоздна, помнит, как просыпалась на диване его комнаты, но не помнит, как ложилась. В её воспоминаниях не просто какие-то смутные обрывки, а «чёрные провалы». Она всегда помнила, как засыпала в своей квартире, но в квартире Максима она только просыпалась.
Этот вопрос надолго оставит в ней леденящий душу осадок, аж до двадцати шести лет… Потому что, стоило ей услышать его голос в трубке, как она сорвалась в половину четвёртого утра и кинулась домой, оставив сына и разгневанную подругу. Есть связи, которые тупо нельзя просто взять и вылечить.
Сказать по правде, она не помнила, как доехала до дома, поднялась на нужный этаж и остановилась у дверей. Сердце колотилось, ноги подкашивались, к горлу подкатил ком, но в пижаме и ботинках на лестничной клетке она выглядела весьма экстравагантно, а потому надо было заходить.
Дверь была открыта, свет в квартире был только на кухне, а мерный шум вытяжки звучал, как бензопила, которая вот-вот распилит голову Нади пополам. Сбросив обувь, как ночной мотылёк, она шла на слабый свет кухни и, осторожно выглянув из-за угла, ей показалось, что ноги сейчас просто сложатся от отчаяния.
Зона не щадит никого, особенно то, что может отрасти, а потому чёрные волосы были срезаны под армейский ёж. Серые глаза устало глядели в лампочку на вытяжке и то, как клубы дыма затягиваются в трубу. Он был всё таким же – под два метра ростом и метр вширь, но заметно похудел, сказалось влияние мест не столь отдалённых. Никого не щадил и возраст, где–то на висках уже проглядывалась седина, да и мимических морщин стало больше. Ему уже было тридцать шесть, но для своего неполного сороковника, пять лет из которых он провёл на зоне, он сохранился очень даже хорошо.
Взгляд серых глаз метнулся в сторону дверного проёма, а Наде показалось, что она схватилась за оголённый провод. Эти глаза, чёрт тебя подери, ей казалось, время замерло, звуки померкли, а потому вопрос она услышала раза с третьего.
– Ты меня вообще слышишь? – немного болезненно усмехнулся брюнет.
– Что? – девушка словно проснулась.
– Я спрашиваю: почему ты в пижаме?
– В пижаме? – переспросила девица, осмотрела себя и немного нервно оттянула ворот. – А, ну да… Ночь на дворе. Так это, пижама – не проблема… Я могу её снять.
От этих слов Максим тихо засмеялся, после чего не без труда затянул сигарету, выдохнул дым и немного тоскливо глянул на свою девочку. Медленно, не сводя глаз, мужчина, не глядя, затушил недокуренную сигарету, слегка приподнял голову и развёл руки в стороны. Этот жест, подобно команде, сработал на русую головушку, от чего Наденька буквально сорвалась и кинулась в объятья.
Эти руки, которых ей так не хватало; этот запах, который мерещился ей на каждом шагу; этот голос, который она слышала по ночам во сне… Глаза.
– Я так скучала. – По щекам покатились слёзы, а сама она уткнулась носом в грудь. – Если бы ты знал, как мне тебя не хватало.
Я знаю, – шепнул брюнет, целуя эту растрёпанную макушку, и прижимая к себе одного из двух самых родных людей. – Ванька сейчас у Марины?
– Да.
– Хорошо. – мужчина осторожно приподнял заплаканное личико и посмотрел в карие глаза. – Я соскучился.
С этими словами, не дожидаясь ответа или реакции, Максим резко подался вперёд и впился в эти сладкие губы. Ему её не хватало так сильно, что, казалось, он сойдёт с ума от отчаяния. Он на стену камеры лез пять лет, силясь узнать, как там его Маленькая Конфетка, и, если бы она его не навещала, он был точно перебил всю тюрьму.
А дальше всё было как в тумане. Про свет и вытяжку на кухне было решено забыть уже в спальне, пижама разошлась по шву почти сразу, но это последнее, что их сейчас беспокоило. Впившись в столь родные губы, ей показалось, что в её полном хаоса мире наконец наступил покой. Он здесь, а значит, все монстры под кроватью и невзгоды остались где-то там, за пределами их маленького мирка.
Он никогда не был с ней особенно мягок, но сейчас словно присмирел. Сказалась ли это тюрьма или общая физическая и эмоциональная усталость, но в тот вечер Наде он показался нежным как никогда, и от этого на ресницах навернулись слёзы. Она могла только догадываться, что он пережил на зоне, но это было уже неважно. Он тут, всё остальное где-то там, далеко и их не касается.
Протяжный стон разнёсся на всю спальню, когда она почувствовала его плоть внутри себя. Господи, как ей этого не хватало все эти пять лет. Она и мысли не допускала, чтобы найти кого-то на стороне, а потому близость с любимым ей казалась куда ярче, чем раньше.
Этот калейдоскоп страсти длился очень и очень долго. Как ей не хватало этого безумия, к которому она так привыкла. Она чувствовала его плоть, его тело, его дыхание и снова ощущала себя той самой беззащитной девочкой, которая отчаянно бежит на ручки, дабы урвать свою любимую конфетку.
Маленькая Конфетка. Проходя к психологу бессчётное число раз, эти слова уже не казались столь безобидными, и всё же ей не хотелось об этом думать. Она хотела предаться той самой животной страсти, не думая о последствиях и о том, как она будет глядеть в глаза подруги, когда будет забирать их сына. Всё это где-то там, в недалёком, но таком смутном будущем.
За все эти годы она выучила все его повадки, а потому ловко умела подстраиваться и предугадывала любые действия. Подобно змее, она извивалась в такт его мыслям, чётко понимая, что от неё требуется. Реакция не заставила себя ждать, а потому уже через миг она ощутила его плоть внутри себя, от чего закусила губу до крови, а тело то и дело подавалось навстречу ласкам. Сладко, нежно… она хотела, чтобы эта ночь не кончалась, и всё же он не каменный.
На улице уже светало, когда сил не осталось ни моральных, ни физических. Она лежала на его груди, мерно вслушиваясь в этот стук сердца, подстраивая мысли под определённый ритм. Его сердце всегда билось ровно, лишь два раза она слышала, как оно сбивалось с ритма, но этот раз был таким же, как обычно. Мерное тук-тук, которое ничего не нарушало, это внушало доверие, спокойствие, но оно же внушало тревогу, ибо психологи сделали своё дело. Нет, они не промыли ей мозги, они просто достали ряд вопросов, на которые она хотела получить ответ.
– Максим, – тихо позвала девица. – Ты спишь?
– Почти сплю, – в той же манере выдал мужчина. – А что?
– Я не помню.
– Чего ты не помнишь? – Он хотел было усмехнуться, как вдруг женщина продолжила:
– Я не помню… Как засыпала у тебя в квартире.
Эти слова заставили гаденький оскал таять на глазах, а немного мутный взгляд проясниться на раз. Ящик Пандоры, который он закрыл от них обоих, он знал, о чём она говорит, и она почувствовала, как его сердце ускорило темп. Он не хотел этого вспоминать, он не хотел об этом говорить, но бежать ему было некуда, как и ей.
Медленно она подняла на него взгляд и проникновенно посмотрела в эти серые глаза. Она была намерена получить ответ, каким бы страшным он ни был, потому что она зашла достаточно далеко и имеет на это полное право.
– Максим, – шепнула девушка, силясь поймать взгляд. – Почему я не помню, как засыпала? Я помню, как просыпалась, что у тебя, что дома, но не помню, как засыпала. Почему?
Он молчал. Молчал настолько долго, что её сердце начинало биться столь же быстро, что и его. Он не хотел об этом говорить, заперев всё это глубоко внутри, и всё же…
Серые глаза скользнули на девицу, а губы тронул немного гаденькая и даже какая-то угрожающе спокойная улыбка. Она хочет открыть эту коробочку? Хорошо.
– Тебя обработал хороший психолог, – почти с любовью выдал любимый, прижимая к себе девушку ещё крепче. – Надо признать, я восхищён… Действительно, восхищён.
– Макс… Что было?
– Ты хочешь знать?
– Да.
– А чего только не было. – И видят боги, она услышала в этом голосе истинную боль и раскаяние. – Я всё и не упомню. Я вообще отмороженным по молодости был, да и в целом не сильно изменился.
– Максим… Почему ты приходил ко мне в детстве?
– Я приходил не к тебе, а к твоему отцу.
– Зачем?
– Работа у меня такая была: долги выбивать, с кого уговорами, с кого силой. – Мужчина как-то хищно, но немного болезненно усмехнулся. – А батяня у тебя в долги влезать любил. Он вообще водку очень сильно любил, сильнее жены и дочери, а потому влез в долги не по-детски, а как возвращать – не думал. Тогда-то я и пришёл в первый раз. Я жил по соседству, в том же самом доме, а потому такое понятие, как деньги не пахнут, мне было знакомо с раннего детства. Твой батя был конченным кретином, настолько конченным, что был готов продать за бутылку и собственную шкуру, даже родную дочь.
Не столько сами слова, сколько эта интонация и немного угрожающая ухмылка заставили холодок пробежаться по коже. А Максим же лишь продолжил свой рассказ:
– Я пришёл к нему в первый раз, когда тебе было четыре. Он задолжал кому-то денег, я уже не помню, а как возвращать – не знал. Он был пьян, напуган, не знал, что делать, но тут на кухню вбежала ты. Я не знаю точно, но почему-то я решил, что нашёл рычаг давления, и сказал, что если этот мудак не найдёт денег, то их отработаешь ты. – Брюнет даже как-то виновато усмехнутся. – Наверное, я был четырнадцатилетним наивным идиотом, но я действительно тебя забрал, дабы ты «отработала» долги своего отца. Что может сделать четырёхлетняя девочка… Ты даже не представляешь, сколько человек готовы платить за то, чтобы посмотреть, как ты снимаешь маечку. Больных психов много, ещё больше – платежеспособных, но где-то посредине сего процесса я вдруг поймал себя на мысли… Что мне нравится смотреть… Как ты это делаешь. – Вот тут ухмылка приобрела воистину зловещие черты, а в серых глазах заиграли черти. – Мне нравилось за этим наблюдать, а ты не понимала ничего, и от этого становилось забавно. За те видео, которые я сделал, я мог сорвать кучу бабла, но я их удалил… Я решил оставить тебя себе, так сказать, для «личного пользования». Твой папаша, отбитый алкоголик, был готов на всё, лишь бы его не трогали, а потому, когда я говорил ему, что мы пойдём «играть», он охотно кивал головой и даже не спрашивал, в какие конкретно «игры» мы будем рубиться. Ему было плевать, да и тебе, собственно, тоже. Ты охотно бежала ко мне на ручки и лопала за обе щёки конфетки… С хлороформом.
От этих слов уже сердечко Наденьки ускорило темп, а вот его сердце билось ровно. Правда освободит тебя, но сначала она тебя уничтожит, и это относилось к ним обоим.
– Тут как в музее, правило одно: трогать нельзя, только смотреть. И я понимаю, почему его ввели. Один раз у меня соскочила рука, и я реально думал, что сейчас сорвусь окончательно. После двадцати минут ледяного душа меня чуть отпустило, но домой я тебя отнёс, так, на всякий случай, потому что за себя уже не ручался. Мне надо было, чтоб ты выглядела красиво, – как-то даже отрешённо выдал Максим, уставившись глазами в потолок. – Что я делал, пока ты спала, обожравшись дури? А что я только не делал. Разве что только тебя не трогал. Если бы явились органы опеки, а на тебе оказались хоть какие-то «следы», я бы стал одним из главных подозреваемых, а потому мне надо было, чтобы ты выглядела красивой и счастливой. Ты была моим Маленьким Секретом, моей Маленькой Пакостью, моей Маленькой Конфеткой, я не хотел, чтобы о тебе кто-то узнал, а потому давился слюной под свист тормозов собственной кукухи, глядя, как ты спишь. Что бы я ни сделал, ты бы не проснулась, но я знал точно, что если я сорвусь… Я разорву тебя на части, потому что я не смогу остановиться. Это чувство абсолютной власти, я мог сделать всё, что взбредёт в мою больную голову, а идей там было много… Но я хотел, чтобы мой маленький секрет продолжал своё существование. Меня это заводило. А вот твой батяня вошёл в раж. Он видел, что ты мне нравишься, а потому охотно лез в долги, выставляя тебя в качестве «оплаты», причём не только мне. Он нашёл жилу с халявным алкоголем, предлагая своим собутыльникам за пузырь «подержать тебя на коленках». Понимала ты довольно мало, но тебе стало страшно, и ты побежала ко мне жаловаться. – Тут лицо мужчины обрело воистину зловещие черты. – Я не хотел убивать Гришу. Я даже не собирался, но он начал мне угрожать. У твоего бати на почве смерти твоей матери под беленькой развязался язык, ну сболтнул чего лишнего. Гриша начал давить на меня, мол, он знает, что я с тобой делаю, и что это я такой жадный, делиться надо… Он меня выбесил до скрежета зубов, я хотел его прирезать, чтоб он просто заткнулся. Я знал, что париться за смерть этого урода никто не станет, а потому стёр отпечатки и выбросил нож… Но у меня ещё осталось одно незаконченное дело, – немного укоризненно усмехнулся брюнет. – Я пришёл к твоему отцу и спросил, почему Моя Маленькая Конфетка пришла ко мне запуганная и говорит, что её заставляют сидеть за столом в компании непонятных людей? Он не то что «протрезвел», мне казалось, он закодировался, но мне было плевать. Отмудохал я его до кровавой рвоты, разнёс хлебало в фарш, а ещё пригрозил, что если дочка этому сутенёру на минималках не нужна априори, то я заберу её себе. Я не блефовал… Я действительно тебя забрал… А потом ты узнала нож, которым убили Гришу, – почти с любовью выдохнул мужчина. – Моя Маленькая Конфетка, ты видела меня насквозь, но упорно молчала, потому что верила, что я тебя не обижу. Я не верил в это, а ты верила, и твоя детская наивность придавала мне каких-то моральных сил. Стыдно признаться, но я действительно тебя любил, где-то внутри, и с каждым днём давать конфетки с хлороформом мне давалось всё сложнее. Смерть твоего грёбанного бати вообще усугубила положение, тебя отправили в детдом, но ты всё ещё тянулась ко мне. Ты тянула свои маленькие ручки, а я вдруг понял, что конфетки хорошо работают и без хлороформа, главное – проявить терпение. – Не в силах больше сдерживаться, мужчина как-то осторожно заправил прядь девушке за ухо и рвано выдохнул: – Твоя Людочка – это конченная тварь, которая знатно попортила мне крови. Ты делала всё, что я хотел, выглядела, как я хотел, вела себя, как я хотел, а потом до меня достучалась Людочка и сказала, что она примет меры. Она могла, я знал, и это бесило меня ещё больше, но тупо послать её я не мог, мне бы перекрыли доступ к тебе. Я бы просто проигнорировал её слова, если бы ты тогда не задрала майку, а я не увидел, как у тебя торчат кости. Вот именно в тот момент я понял, насколько у меня всё плохо, потому что я вдруг осознал, что меня это волнует. Я вдруг осознал, что готов променять этот чёртов сарафан на то, чтобы у тебя не торчали кости. Я не знал, как это обозвать, но мне хотелось верить, что это просто помутнение… Я ошибся. Я любил тебя до одури, настолько сильно, что, когда тебе стукнуло шестнадцать, мне просто сорвало ширму со вседозволенности. Ты никогда не сопротивлялась, никогда не перечила, и тот раз не стал исключением. Я осознал, что делаю, лишь когда ты уже не кричала, а на тебе не было ни одного живого места. Я реально опешил в тот момент, я не хотел этого. Я бы в жизни тебя не отпустил, удерживал бы силой, если бы понадобилось, но я знал, что перегнул палку и она вот-вот треснет. Тебе не было восемнадцати, ты находилась под опекой детского дома и выйти могла из него только по обоюдному с ними согласию, а они в принципе были против. Если бы ты сорвалась, я бы нашёл способ достать тебя оттуда силой, но где-то внутри я этого не хотел… К моему облегчению, ты вцепилась мне в шею, прося не уходить и, если бы ты знала, как я был счастлив. Моя Маленькая Конфетка… Ты всё ещё моя Маленькая Конфетка. Ты всё ещё бежишь ко мне на ручки, что в четыре, что в десять, что в шестнадцать, что сейчас. – Рука осторожно соскользнула на затылок, после чего он притянул её к себе вплотную и прошептал буквально в губы. – А я всё ещё больной ублюдок, который болен тобой, Мелкая. Что тогда, что сейчас… Ты только моя, и я никому тебя не отдам.
