Виктор Сапов
Это только ступени
Часть вторая. Зима не вечна.
Март 1918 г.
1.
Анфиса Слепцова второй день сидела без работы и не находила себе места в своей каморке на Верхне-Луговой21, завешанной стиранным бельём и пропахшей переваренными щами. А тут ещё этот олух царя небесного, Васька, путается под ногами, зарёванный, виноватый. Конечно, это ж надо было додуматься – сунуть спицу в лючок швейной машинки, а затем провернуть колесо! Хрясь! И машинка, настоящий Зингер, пришла в негодность. А заказы – до воскресенья. И денег в доме нет, и есть нечего.
– Ууу! Ирод! – вновь погрозила она кулаком сыну. Сын, худенький, кудрявый, светло-русый пацанёнок восьми лет, вновь заныл и уполз к себе в угол, уткнулся в подушку. И поделом ему!
Анфиса прижила его от одного фабричного, которого злая на язык соседка, Катя-казачка, нарекла «Святым Духом». Мол, появился ниоткуда и растворился, как его и не было. А сына вот оставил. Сущее наказание!
И что же теперь делать? Лавка швейных товаров закрыта, товарищество «Компаньоны Зингера» закрыто, стёкла выбиты, дверь нараспашку, всё вынесено. Ходила к механику Болтову, он осмотрел, покачал головой и развёл руками: без запчастёв, мол, аппарат твой ремонту не подлежит, а запчастёв сейчас не сыщешь, власть-то новая.
Новой власти Анфиса вдоль и поперёк нашила флагов и транспарантов, но как обратилась за помощью, ей товарищи отказали:
– Время сейчас трудное, контрреволюция прёт, а ты тут со своими бабьими вопросами!
И тоже развели руками.
Правда, один сочувственный шепнул на ухо:
– Обратись в ДонЧеКа22. Они недавно учредились. Вопросы решают лихо!
И дал адрес.
Анфиса сразу не решилась. Была у неё одна мысль, да только что-то мучало внутри, ходу ей не давало.
Сейчас она вновь окинула взглядом убогое своё жилище, скорчившегося на лежаке сынишку, пустые кастрюли, и вслух стала размышлять:
– Ну и где ж ента справедливость? Она, можно сказать, как жила, так в хоромах и живёт, хлеб с маслицем, монпансье к чаю, барынек обшивает. А я – за гроши, или за продукты – баб фабричных! Где справедливость, спрашиваю? А ведь вроде как наша власть пришла, народная!
И стала собираться.
В тот же вечер в дверь квартиры Натальи Ивановны Тепловой грубо постучали. Кошка Муська, дремавшая на коридорном стуле, испуганно подскочила и скрылась в спальне. Наталья Ивановна встала из-за машинки, распрямила спину и неспешно направилась к двери. У неё было дурное предчувствие.
За дверью стоял мужчина средних лет в картузе и кожанке, вроде тех, в которых щеголяли раньше шофёры новомодных авто. Взгляд его из-под кустистых бровей был колючий, пронзительный. Щетина. Пара жёлтых зубов выпирала из-под верхней губы и прижимала нижнюю.
«Крыса какая-то!» – подумалось Наталье Ивановне.
За «крысой» стоял, напротив молодой, красивый красноармеец, почти одних лет с её Петром. Ну, может быть, чуть старше.
«И лицо знакомое!»
За их широкими спинами пряталась и отводила глаза Анфиса.
«Этой-то что надобно?»
– Гражданка Теплова?
– Да. Кто вы? Что вам угодно?
– Уполномоченный ДонЧеКа, товарищ Гомельский. Вот мой мандат.
Гомельский показал ей помятую бумажку с большой печатью и подписью. Наталья Ивановна успела прочесть там лишь слова «Чрезвычайная комиссия…».
– Мы к вам. И вот по какому делу. Пётр Теплов – ваш сын?
Сердце сжалось.
– Мой. А что с ним?
– Это мы и собираемся выяснить. Вы знаете, где он сейчас?
Немного отлегло.
– Нет.
– Нам известно, что он ушёл с контрреволюционными кадетами генерала Алексеева. Вы можете подтвердить?
– Я не знаю никаких контрреволюционных кадетов. Мой сын пропал без вести в феврале. О нём сведений не имею.
– Но он состоял в войсках атамана Каледина?
– Каледина? Нет, не состоял.
«Крыса» потянул носом воздух. В доме пахло ужином.
– Хорошо, отрицаете значит. Может быть, впустите, поговорим?
– Ну проходите, мне скрывать нечего.
Мужчина снял калоши, сделал знак красноармейцу оставаться у двери. Анфиса нерешительно, бочком, вошла за ним, прямо в обуви.
Гомельский по-хозяйски осмотрел квартиру, прошёл в спальню, нехорошо хмыкнул, увидев святые образа. Анфиса тем временем сразу направилась на кухню, проверить, на месте ли «Зингер». Наталья Ивановна по-прежнему стояла в коридоре и молчала.
– А хорошая у вас квартирка, а, гражданка Теплова? Собственная?
– Нет, снимаю у домовладельца.
– А кто владелец?
– Господин Красовский.
– Господ больше нет, гражданочка. Кто такой?
– Да полковник он, офицер – отозвалась из кухни Анфиса.
– Ясное дело, контрреволюция, – отчеканил Гомельский, возвращаясь из спальни.
– Вот что, гражданочка. Постановлением Исполкома ДонГубЧека от двадцать девятого марта сего года квартира ваша подлежит конфискации в пользу революционной власти, с мебелью и утварью. Извольте одеться. С собой можете собрать немного вещей.
– И куда же мне деваться?
– А это не наши трудности.
– Машинку швейную можно вынести?
– Нет! – раздался голос Анфисы, выбежавшей из кухни. – Машинку мне отписали!
– Ах, вот оно в чём дело… – взгляд Натальи Ивановны теперь источал лёд и пламень, метал громы и молнии. – И что ж я тебе, гадина, такого сделала, а?
– Сама гадина. Кровопийца трудового народа! Она, товарищ Гомельский, врёт всё. Сын её точно с кадетами ушёл, он и тут им служил, видела я его в форме офицерского ихнего какого-то полка!
– Вот как. Хорошо. Иван! Ива-а-ан! – окликнул Гомельский молодого красноармейца. – Отконвоируй гражданку Теплову на Скобелевскую, в комнату №5. Там товарищ Турло разберётся.
Так, переполняемая возмущением, едва одетая, с несессером и маленьким узелком, в котором было Евангелие, и между страниц его – фотографии мужа и Пети, Наталья Ивановна оказалась на улице, под наливающимся чернотой небом. Следом из дверей вылетела кошка, на её мордочке было также написано глубокое недовольство происходящим.
Рядом засопел красноармеец.
– Ну, веди что-ли? В ЧеКу твою. Посмотрим, есть ли у кого там совесть.
Ростовская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией была образована совсем недавно. О том, что это были за люди, в городе пока мало кто знал.
Молодой красноармеец как-то нерешительно потоптался на месте и пошёл вперед, вдоль по Пушкинской. Наталья Ивановна поплелась следом, потихоньку овладевая собой. Так прошли до конца квартала, до пересечения с Почтовым переулком.
Красноармеец вдруг резко обернулся.
– Наталья Ивановна! Стойте! Послушайте! Вам в ЧеКа никак нельзя. Там не будут разбираться. Гады там все. Этот Гомельский, он из-за квартиры за это ухватился. А Анфиса эта ваша – из-за машинки. Обратно вам это не отдадут, только хуже будет!
– Аааа, спасибо, – только и промолвила удивлённая Наталья Ивановна.
Красноармеец снял картуз, взлохматил волосы.
– Вы меня не узнаёте? Я – Самохин Иван, учился с вашим Петей в гимназии. Но меня отчислили с волчьим билетом. Помните?
– Да, что-то такое Петя рассказывал. Здорово вы директору насолили.
– Было дело, – весело ответил Иван и тут же посерьёзнел, нахмурился. – Есть у меня перед Петей вашим должок, а какой – не спрашивайте. Только отпускаю я вас и всё. В квартиру не возвращайтесь ни в коем случае! Есть вам куда идти-то?
– Найду. Спасибо вам, Иван. Но, простите, вы такой положительный, отчего вы с ними?
– Ну, – замялся Иван, – долго рассказывать. Люди там так себе, разные попадаются. Но сама идея-то хорошая!
– Ааа. Идея. Прощайте. Прощайте, Иван.
– Прощайте, Наталья Ивановна. Если вдруг Петя объявится, скажите ему про меня, ладно?
– Скажу. Непременно скажу. Вы хороший друг, Иван.
Иван вдруг смутился, круто развернулся и быстро зашагал по Почтовому вверх.
А Наталья Ивановна, недолго думая, пошла в Нахичевань, к Елене Семёновне Вериной.
Пока шла, наблюдала город. Ростов как будто резко состарился, обветшал. Мусор валялся везде, весенний ветер переносил на своих руках клочки газетной бумаги, какие-то листовки. Ими был засыпан весь городской сад, клумбы в котором были истоптаны, а стены Ротонды исписаны большевицкими лозунгами. На Садовой улице увеселительные заведения были большей частью закрыты. Но некоторые работали на свой страх и риск, который заключался в том, что, если пожалует к ним новая народная власть, кормить и поить её придётся за счёт хозяина.
Громада Александро-Невского Собора23 на Новой базарной площади в вечерних сумерках мягко светилась каким-то неземным светом. Наталья Ивановна перекрестилась на храм, казавшийся ей каким-то нерушимым оплотом старой жизни.
«Завтра воскресенье, надобно сходить, поблагодарить Господа за всё. Ведь что случилось, то всё к лучшему. Могло быть и хуже. А Иван! Какой чудесный мальчик! А служит у них. Помолюсь и за него».
До Нахичевани добралась на усталых ногах. По пути ей не встретился ни один извозчик. Город и вправду вымер.
У Вериных был современный звонок, кнопочкой. Она несколько раз позвонила, но никто не отозвался. На шум вышла пожилая соседка.
– Вам кого, милочка?
– Елену Семёновну.
– Нету её. Дня три уже. А вы не Теплова часом будете?
– Теплова.
– Тогда держите адресок.
Оказалось, что Елену Семёновну, слабую ещё после болезни, на время забрали к себе её друзья, семья Зарефьян. Они жили неподалёку, на Восьмой линии.
Уже к полуночи Наталья Ивановна постучалась к Зарефьян. Ей открыла хозяйка, высокая и красивая черноволосая армянка, Гаянэ. По-видимому, она ещё не ложилась, что утешило её гостью, смущавшуюся необходимостью будить хозяев в столь поздний час.
– Доброй ночи, простите меня за беспокойство, пожалуйста. Я – Теплова, мама Пети, помните? Елена Семёновна у вас?
– Здравствуйте, ну конечно помню. Как хорошо, боже мой! Но что случилось?
– Видите ли, меня сегодня под вечер выставили из квартиры. Новая власть. «ЧеКа». Я пошла было к Елене, а мне сказали, что она у вас…
Гаянэ шагнула к ней и обняла, решительно втащив в квартиру.
– Лена ещё слаба, и уже спит. Но вы проходите прямо на кухню, мы только чай заварили. Есть новости. О ваших мальчиках. И она заговорщицки подмигнула.
2.
В большом зале правления кубанской казачьей станицы Елизаветинской24 был оборудован временный лазарет. Станичники освободили комнаты от мебели и принесли сено. Раненые лежали прямо на полу, на разбросанном сене, и радовались такому удобству. Запах приятный, опять же. Всё лучше, чем трястись в фургонах, телегах, повозках, под дождём и мокрым снегом. Всю душу вытрясешь. И у многих вытряхивало.
Петя лежал и глядел в грязный пожелтевший потолок, и с содроганием вспоминал томительные дни и часы ожидания переправы через реку Кубань. Где-то передовые части уже завязали бой, грохотала артиллерия, строчили пулемёты, а они (обоз с ранеными) всё стояли и стояли, пока последние боевые части не покинули южный берег. А потом ещё долго, со сложностями переправлялись. На единственном ветхом пароме. Как однако же неудобно, обременительно для армии быть раненым!
Но о тяготах Петя думал мало. Его душа была там, в авангарде армии, с Корниловым. Решающее, генеральное сражение! Судьба всего похода! А он тут, валяется со своей дурацкой ногой.
Ранение он получил под станицей Кореновской, когда их оберегаемый, вечно запасной Ростовский Студенческий батальон наконец бросили в бой, длившийся там уже второй день. Перед атакой Пете было не по себе, крутило живот. Но прозвучала зычная команда полковника Зотова. И они встали в полный рост, и пошли, и побежали! Порыв был такой мощный, что, несмотря на сильный огонь большевиков, добежали до окраины, закрепились. Петя, себя не помня, топал по рыхлому снегу и кричал «Ура!» На пули внимания не обращал, сердце его вдруг расширилось, его переполнила какая-то дикая, первобытная сила, предбоевой мандраж улетучился. И тут, так некстати, случилось дурацкое ранение, падение в ложбинку, свист пуль прямо над головой. Укрытый в ложбинке, он лежал напротив красного пулемёта. Дождался, пока тот смолкнет, и попытался подняться. И тут – резкая боль в ноге, потеря сознания. Так бой для и Пети закончился. Очнулся он уже в лазарете, где и узнал, что станицу взяли.
Теперь он выздоравливающий. Всё – обработки раны (пуля прошла навылет), смены перевязок, сделанных из белья и простыней – уже позади. Но увы, пока не выписывают. А Георгий там за него геройствует. А Ксению он давно не видел, она где-то в другом помещении, с другими ранеными. И отец её с ней. Да поди, уже забыла она его, Петю. Вон вокруг героев-то сколько! Корниловцы, марковцы, партизаны, казаки. Эх…
Петя в походе научился курить. Делал, как все, самокрутки, табак доставали в станицах. Он взял одну, заготовленную, поднялся, опёрся на костыль и, переступая через товарищей, направился к выходу.
– Погоди, братка, я с тобой.
За ним увязался кубанский казак Степан, из отряда Покровского25. Они познакомились уже в лазаретном таборе, куда Степан попал с ранением предплечья. Тоже пустяки.
Степан был на пять лет старше Петра, но отчего-то тянулся к нему, испытывал расспросами его «учёность и книжность». Вот и сейчас у него к Петру был какой-то вопрос.
Они вышли на крыльцо, затянулись. На Кубани уже отчётливо запахло весной. Вечернюю тишину нарушал лишь лай станичных собак да отдалённые выстрелы, доносившиеся с окраин Екатеринодара. В душе Петра шевельнулось воспоминание о Ксении, сладко заныло.
– А скажи, студент, возьмут наши Екатеринодар?
– Возьмут. Не могут не взять.
– А то, что большевиков там двадцать тысяч, то как?
– А никак. Нас всегда было меньше. Во всех боях. И везде они бежали от нас.
– Так. Да не совсем. Если у тебя город за спиной, а в городе рабочие за тебя горой, тут расклад другой. И железная дорога за них воюет, и бронепоезда, и техника…
– Всё это ерунда. Перед русской штыковою атакой никто не устоит.
– Так ведь и там русские.
Петя нахмурился.
– Я думаю, что штыковая тогда имеет успех, когда подкреплена нравственной правотой. Когда за правое дело, короче. Когда бежишь и чувствуешь – с нами Бог. Вот у меня под Кореновской такое было. И у других спрашивал – было то же самое.
– А я на Германской войне ни разу в конную атаку не ходил. Всё в траншеях сидели, постреливали, да ночами ползали по земле на брюхе, проволоку резали для пехотного прорыва. Мы казаки! Разве так надо воевать нами было?
– Каждая война чему-то новому учит. Может, так и надо было. Дотерпеть, а не фронт оставлять.
– Не тебе судить, студент! Ты там не был. А как взбаламутились все, так никто, от вахмистра до есаула, уже сделать ничего не смог. Враз всё и обрушилось.
– То большевики вас взбаламутили.
– Не без них. Да только устали все от такой войны. Окопная грязь, вши, снайперы ихние. Деды говорили, никогда такой сроду не было.
– Так и при Наполеоне «никогда такой не было». Враг был у стен Москвы. Ну и что? Никто же не побежал домой, «мама помоги!»
– Много ты знаешь, студент. Книжки умные читал…
– Читал. И не студент я, говорил же тебе. Гимназист. А отец у меня был казаком.
Степан умолк, поскрёб затылок, задумался.
– Выходит, смалодушничали все?
– Выходит, так. И теперь вот – расплата.
– Да уж.
Помолчали. Докурили. Вдали буднично рванул тяжёлый артиллерийский снаряд. Петя ещё досадовал, что опять до тетрадки со стихами не добрался. Были у него потуги посочинять на привалах, да так ничего путного не вышло. Обычно кто-то непременно мешал, втягивая его в разговор: то о еде, то о семье, ну а потом тема переводилась непременно на нынешнюю смуту. Сначала он больше слушал, что говорят старшие, потом сам немного поднаторел в спорах. Под них походное время летело быстрее.
Петя боялся признаться себе, что этот поход оказался вовсе не Анабасисом26 античных греков и не боем Роланда в Ронсевальском ущелье. И всё это далеко не Вальтер Скотт. Некоторые добровольцы порою творили такое, что никак не укладывалось в представления Петра о благородных воинах. Взять хотя бы бессудный расстрел пленных в Лежанке. А эта юная баронесса фон Боде!27 Безжалостная мстительница! Петя одновременно восхищался ею, и ужасался. Было что-то неправильное в том, как всё происходило. А самое неправильное творилось в головах.
Петя понял, что таких как он, сторонников свергнутой монархии, в армии не так уж много. А среди генералов – пожалуй, ни одного.
– За что воюете, братцы? – спрашивали их в станицах.
– За Учредительное собрание! – отвечали им.
Далее следовала немая сцена. Или нудные расспросы. Разве такова должна быть идея, за которую идут на смерть?
Пётр уже слышал от кого-то, что Государь сейчас в Сибири, с семьёй, в заточении. Вот куда надо было идти походом, освобождать живое знамя борьбы. Так ведь нет…
Впрочем, большую часть своих размышлений он благоразумно держал за зубами. Не хватало ещё сеять сомнения в походе. Как-нибудь всё образуется. Главное сейчас – взять Екатеринодар.
Со следующего утра стали подвозить раненых. Больше, больше. Петя уступил своё место на полу контуженному офицеру. К зрелищу ран, крови, стонам он уже давно привык. Сердце затвердело. Единственной мыслью было – поскорее бы отсюда и снова в бой. Он вышел во двор – ходить, разрабатывать ногу. Костылём он уже почти не пользовался.
Вдруг он увидел Ксению. Она только что въехала во двор на подводе, с другой сестричкой милосердия, постарше. Петя так и впился в неё взглядом и думал: «Боже, как она красива, в своём сестринском фартучке с красным крестом, в белоснежном платке, худенькая, маленькая, но с удивительно живым личиком, ясными, чистыми глазами, кротко смотрящими куда-то ввысь, в глубину. А ведь сколько ей уже пришлось пережить видов мук, смертей, отчаяния. А ещё совсем ведь недавно она играла в куклы. Сколько же в ней силы, сколько воли, если она продолжает так чисто смотреть на мир?».
Она заметила его и подошла.
– Здравствуйте, Пётр. Как ваша нога? – тихим голосом поинтересовалась она. Её взгляд из-под сестринского платка был так волнительно прекрасен.
– Здравствуйте, Ксения! – несколько громковато ответил Петя. – Вы к нам, сюда?
– Да. Сюда перевели, здесь рук не хватает, а там, во втором лазарете – с избытком. Вот, решили поправить. Раненых-то больше к вам везут.
– Ксения, я, наверное, вас задерживаю?
– По правде говоря, мне надо уже бежать в перевязочную. Говорят, бой идёт жестокий, раненых ещё много будет. Но минутка есть.
– Вы не знаете, где Георгий?
– Там. – С затаённой тревогой ответила она. Сам туда напросился, а половину их батальона здесь, на охрану станицы поставили.
– Эх. А я вот тут, как видите, без дела шатаюсь. Так хочется туда, верите?
– Верю, Пётр. Вы герой, я знаю. Вы ещё отличитесь. Обязательно.
При этих словах на нетронутых бритвой щеках Петра появился яркий румянец. Он уже мысленно бежал впереди цепей с трёхцветным знаменем, и трусливый враг разбегался перед ним.
– Я пойду, Пётр. Может увидимся ещё, когда я освобожусь. Я теперь рядом.
От последней фразы у Пети голова пошла кругом. «Рядом». Рядом с ним? Он понял, что любит её. Но как это сейчас несвоевременно!
Но Ксения так и не освободилась. Поток раненых же всё возрастал. Те из них, кто мог говорить, передавали картину страшного боя, где десятки тысяч красных, ощетинившихся орудиями, пулемётами, поддерживаемые бронепоездами, создавали такой свинцовый шквал, сквозь который было не пробиться белой доблести. Пал Неженцев28, поднимая вновь в атаку свой героический полк. Убита баронесса София Боде, кавалерист-девица, ангел мщения Добровольческой армии. Потери рядового состава были огромны, слишком тяжелы для такой маленькой армии. Но что удалось? Удалось закрепится на окраине. На завтра назначено было продолжение штурма.
«Завтра всё и решится» – подумал Пётр и стал с удвоенным усилием разрабатывать ногу.
3.
Георгий уже не помнил, как оказался на позициях Партизанского полка. После нескольких малоуспешных дневных атак части поредели и перемешались между собою. Снаряд и пуля его миловали, лихорадка боя не отпускала. Ему казалось, что одно лишь усилие, и фронт большевиков рухнет, что они побегут. Не могут же быть напрасными столько явленной отваги, столько бесстрашия, столько героических смертей? Наверное, так русские дрались при Бородино, самозабвенно, до последних резервов души.
Своих врагов он практически не видел. Они прятались за оградами домов, стреляли из выбитых окон, строчили пулемётами с чердаков. Добровольцы уже прошли самое трудное – открытое место, где их безжалостно косила шрапнель. Осталась ещё одна хорошая атака, и утомлённый, морально сломленный враг будет разбит. Но, господи, как же мало осталось в строю бойцов-добровольцев!
Наступали сумерки. Генерал Казанович29, командующий партизанами, обходил цепь. Он был ранен, перебинтован, но, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания. При усах и пышной, седеющей бороде, он в свои почти полвека излучал молодецкий задор.
– Ну, что господа партизаны, славные казаки донские да кубанские! Есть ещё порох в пороховницах?
– Так точно, ваше превосходительство!
– Вот и славно. Вспомните, ребята, Чернецова, вспомните, как дрались тогда, как бежала от вас красная сволочь. Вспомните поруганный Дон и Кубань, они ждут своих избавителей. За мною, ребята!
В едином порыве весь полк, все двести пятьдесят донских партизан и примкнувших к ним мобилизованных кубанских казаков, поднялся в атаку.
Похоже, врага в этот раз удалось застать врасплох. Целую минуту партизаны атаковали под аккомпанемент собственного дружного, богатырского «Ура!». Стрелять в них начали слишком поздно. И вот уже Георгий видит смутную тень, выскочившую из-за угла дома, стреляет в неё, а тень бросает винтовку, пятится назад, поворачивается и вприпрыжку убегает. Палец пляшет на курке мосинской винтовки, но разум спокойно даёт левой руке распрямиться, ствол уходит вниз, пока глаза ищут новую цель, такую, чтобы лицом к лицу. Но не находят. Справа и слева – свои. Георгий выскакивает из-за угла дома и видит широкую улицу и удаляющиеся спины бегущих. Это ли не победа?
Добровольцы быстро подбирают разбросанные трофеи. Казанович высылает авангард, остальных строит в колонну. Полк уже в сгустившихся сумерках осторожно продвигается к центру города. На одной из площадей они натыкаются на целый обоз, охрана которого разбегается в панике. На повозках – снаряды для трёхдюймовок, ценный трофей. Но где же остальные части? Где корниловцы, где Марков? По расчётам генерала, они уже тоже должны были пробиться к центру.
Но ни справа, ни слева не доносится звуков боя, стоит гулкая тишина. Они идут по вымершему Екатеринодару, низенькому, одно-двухэтажному, топая по булыжной мостовой. Хотя свет в окнах убран, и ставни плотно закрыты, Георгию кажется, что на них смотрят из каждого окна. Кто же может спать в такую ночь? Разве что беспечные маленькие дети.
Казанович посылает гонцов с донесением в тыл. Просит подкрепления. Все вдруг понимают, что только их крохотный партизанский отряд пробился в начинённый красными город. Несколько томительных часов они напряженно ждут помощи, заняв одну из центральных площадей. Скоро об их прорыве станет известно красному командованию, и тогда им придётся туго. Наконец генерал строит отряд к обратному маршу, обоз со снарядами – в тыл.
– Так, ребята, если что, то мы теперь – Красный, ихней матери, Кавказский полк. «Ихней матери» можно опустить. Идём на позицию для подкрепления. Со встречными большевиками обходиться до моей команды ласково, разрешаю даже угостить табаком. Или принять таковое угощение. Всё понятно? Шагом марш!
Если Георгий и мечтал попасть в настоящее приключение, случающееся только в книгах и только с любимыми героями, то он в него попал. Несколько часов, в полумраке, колонна Партизан возвращалась походным порядком к окраине Екатеринодара, постоянно натыкаясь на красных, и наконец пристроившись в хвост большой тысячной колонне, ловко представилась знаменитыми Красными кавказцами. Папахи и оборванный, диковатый вид бойцов говорил в пользу этой легенды, а генерал Казанович виртуозно играл красного героического комполка. Актёрство это передалось и остальным бойцам.
– Ну как товарищи, на передовой? Жарко небось? – спрашивали они встречных красноармейцев.
– Жарко! Но мы кадетам30 так врезали, что они ещё не скоро опомнятся.
– Добре! Щас, мы на позицию выйдем и тоже дадим им прикурить! Угостим их штыком да кинжалом. Узнают, как против Советской власти воевать!
Боевой настрой «красных кавказцев» встречал повсеместное шумное одобрение. И когда они пересекли линию обороны и в том же порядке, маршем, спокойно двинулись в сторону позиций «кадетов», революционные рабоче-крестьянские головы не сразу догадались, в чём дело.
Догадались, когда над удаляющимся отрядом взвилось трёхцветное знамя и долетела лихая казачья песня:
«Смело, равняйтесь направо, партизаны,
За Дон нас в бой ведет Чернецов» …
Редкие, бессильные выстрелы не заглушили песню партизан.
4.
Отерев пот со лба, Павел Александрович вышел на воздух. Его пошатывало от усталости. Третий день он был на передовой лазаретного фронта, третий день воевал со смертью. Вчера спал два часа. Поспит ли сегодня?
«Корнилов убит» – такую весть принесли днём. Эта фраза настойчиво крутилась в голове у бывшего ростовского врача-окулиста, а ныне «на все руки мастера».
До лазаретной части Лавра Георгиевича не донесли. «Скончался на руках у…». Говорят, предупреждали, убеждали покинуть стоящий на виду у красной артиллерии штабной домик. Ни в какую. Искал смерти?
Её сейчас многие ищут. Героическая смерть в почёте. Некоторые, так и не дождавшись её, уже начали стреляться. Ну хорошо, давайте-с все умрём. А на кого Россию оставим?
Павел Александрович усилием воли остановил «прискорбную тенденцию к засыпанию на боевом посту». Ещё не время, работать надо. Работать…
Он вспомнил забавный случай, имевший место пару дней назад, до начала штурма, когда они ещё были на южном берегу Кубани. К нему подошёл невесть откуда взявшийся в расположении армии щуплый, средних лет армянин.
– Верин Павел Александрович? Вы будете по снабжению?
– С кем изволю говорить?
– Келешьян, Арам Хачатурович, поставщик екатеринодарских медицинских учреждений. И не только. Мои клиенты – по всему Югу!
– Очень интересно. Что вы мне можете предложить?
– То, что вам нужно. Бинты, спирт, уксус, скипидар, камфара… По сходной цене.
– Господи, очень хорошо, нам и вправду всё это нужно. Где оно у вас?
– С собою, на подводах. Только что из Екатеринодара.
– Но там же большевики? Как они вас выпустили?
– Эээ, для Арама Келешьяна это даже не вопрос. Это сущий пустяк.
– Хорошо, пойду, поговорю с начмедом. Ожидайте-с.
В итоге сошлись в цене и ценный груз перекочевал в лазаретные фургоны. Было этого добра немного, но всё же. Всё же. Павел Александрович горячо поблагодарил Келешьяна. А тот вдруг возьми и спроси:
– Вы ведь из Ростова вышли?
– Да, ещё в начале февраля.
– А родные в Ростове есть?
– Супруга осталась.
– Послушайте, у меня там брат живёт, не в Ростове, а в Нахичевани. Я к нему завтра поеду, на поезде. Могу передать письмецо.
– Да, было бы замечательно! У меня ведь тоже дом в Нахичевани.
– Вах, да мы вообще с вами земляки! Что же вы сразу не сказали, я бы скидку сделал, а?
Павел Александрович торопливо написал записку жене. Успокаивал. Всё хорошо, все живы, Ксения при нём, а Георгий в строю, но в пекло не посылаем, начальство студентов бережёт. В общем, и победим и вернёмся…
– Передам, дорогой земляк, непременно в личные руки! Не будь я Арам Келешьян!
Ловкий армянин отправился в обратный путь, а Павел Александрович думами уже был дома с этой запиской. Представил, как Елена её разворачивает, как облегчённо вздыхает…
А теперь вот пожалуйста, «Корнилов убит». Убит человек, на котором, как на железном гвозде, держались войско и борьба. А с ним под Екатеринодаром полегла треть армии. Город не взят. Опять они в чистом поле, стиснутые большевиками, разъезжающими на бронепоездах по железным дорогам. Ох, много их, дорог, успели построить при Государях императорах! И поднялись на этом многочисленные фабрики и заводы. Завелась у рабочих не копейка, а полновесный рубль! Но завелось и «рабочее движение». Социалисты завелись, меньшевики, большевики. Как гонококки заводятся. И теперь в этой инвазии вся Россия. И что прикажете делать? Стреляться?
Его мысли прервало долгожданное появление Георгия. Сын выглядел молодцом, но в его тёмных глазах была тоска.
– Как ты сынок? Не ранен?
– Папа, мы почти победили, понимаешь! Мы в город ворвались! Но никто нас не поддержал. Никто. Пришлось возвращаться. Это было удивительное дело, мы притворились большевиками и вышли из красного кольца. Столько всего было и всё напрасно. Корнилов убит!
В глазах Георгия стояли слёзы.
– Погоди ты убиваться! В армии ещё много достойных вождей. Выберут кого-нибудь. Борьба не проиграна.
– Не знаю, папа. Я видел красных. Когда они в тебя стреляют, они как тени, серые пятна. Враги. А когда мы шли одной колонной, как бы «красных кавказцев», они меня даже табаком угостили, представляешь! И такие улыбчивые, добрые! А узнай они, что я «кадет», скорее всего растерзали бы на части. Как такое возможно, как до этого дошло?
– Не знаю, сынок. Когда пациент болен, доктор не спрашивает: «как до этого дошло?» Надо лечить, и весь разговор. А иногда только хирургия помогает. Понимаешь?
– Да, – кивнул Георгий.
– Ты надолго в тыл?
– Не знаю. Я ведь в Партизанском полку случайно оказался. Так вышло, неразбериха боя. После признался генералу Казановичу, попросил оставить. Он не возражал. Написал записку нашему командиру. Я к нему сейчас иду.
– Ох, Георгий, ну что ты наделал? Партизанский полк всегда в самое пекло бросают. Мне куда спокойней было, когда ты здесь…
– В тылу пусть другие отсиживаются, папа. Я после вчерашнего боя себя в тылу решительно не представляю.
– Понятно, и ты в герои записался…
– В герои, не в герои, а в строю в Партизанском полку сейчас двести с лишним человек осталось. А в тылу у вас целая армия околачивается.
– Ладно, ты только Петру своему не говори. Он этого не переживёт. Видел я его вчера, он так страдает из-за своего ранения, в смысле из-за того, что тоже в герои хочет, но не может. Хотя скоро выпишут.
– Ладно, папа.
– Иди-иди. Партизан…
Последнее Павел Александрович произнёс не без внутренней гордости за сына.
