Виктор Сапов
Это только ступени
От автора.
Дорогой читатель! Книга, которую вы держите в руках, имеет очень долгую предысторию. И мне хочется вам её рассказать, предвосхищая первый ваш вопрос: почему я выбрал такую, казалось бы, не самую актуальную тему для повести. Наверное, куда выгодней написать роман в стиле «кибер-панк» о приключениях искусственного интеллекта в не самом отдалённом будущем, или о ежедневных драмах домохозяйки, мечтающей выйти замуж за заграничного лорда или шейха… А тут – Гражданская война, белые, красные. Кажется, что в девяностых годах прошлого столетия об этом было сказано предостаточно, а затем достаточно сделано, чтобы изжить эту тему из общественного сознания. Но, не тут-то было! Оказывается, споры об этом трагическом периоде нашей истории до сих пор не утихают, а многие, происходящие прямо сейчас события заставляют задуматься – а все ли уроки прошлого мы правильно поняли, осмыслили, сделали так, чтобы это не повторилось? Увы, ответ очевиден – нет.
Впрочем, книга родилась совсем не по причине заранее обдуманного желания автора написать нечто актуально-назидательное. Вообще-то творческий процесс имеет несколько иную природу, и часто происходит как-бы случайно, спонтанно, или если угодно, по наитию свыше.
Воистину, повесть «Это только ступени» родом из детства автора. Из того периода, которое современные историки называют «позднесоветским». Того самого времени, когда в домах ещё были черно-белые телевизоры, по которым показывали фильмы тридцатых -шестидесятых годов: «Ленин в Октябре», «Мы из Кронштадта», «Оптимистическая трагедия» и «Железный поток». И конечно «Чапаев». Гражданская война представала передо мной исключительно с «красной» стороны, а эпитет «красные дьяволята» не вызывал никакого смущения. Но всё-таки, почему же самым любимым эпизодом «Чапаева» была «психическая» атака «каппелевцев», бесстрашно идущих на пулемёты ровным строем, под барабанный бой, попыхивая папиросками, демонстрируя абсолютное презрение к смерти? Что ими двигало, за что они сражались? Подрастая, я стал задаваться подобными вопросами. С красными-то всё было понятно – они были «за счастье народное», за то «чтобы не было помещиков и капиталистов», «не было богатых». А белые?
Уже в годы перестройки у нас стали осторожно издавать книги «оттуда», книги белоэмигрантов. Одна такая, тоненькая, под названием «Поход и смерть генерала Корнилова» была приобретена мною, тринадцатилетним подростком в местном книжном магазине. Написал её не кто иной, как генерал Деникин, главный предводитель «белогвардейских банд». И эта книга, будучи прочтена «залпом», разом «отменила» все старания советского кинематографа, все школьные уроки истории, книги, наподобие «Школы» Аркадия Гайдара и многие другие, прочитанные ранее. Такова была её сила, что она раз и навсегда она изменила мир советского школьника, завербовав его в «белый стан». И эта сила не принадлежала миру материи и логических доказательств. Это была неведомая духовная сила, ибо только она была способна сподвигнуть первых «белых» на их, казалось бы, безнадёжную борьбу.
Особенно поразил меня тот факт, что в рядах Добровольческой армии Корнилова-Деникина в самом начале 1918 года сражались совсем ещё мальчишки: воспитанники военных школ – кадеты, и обычные, такие же как я школьники, гимназисты. Чуть старше тогдашнего меня – подростки шестнадцати-семнадцати лет, они бесстрашно ушли в зимний, суливший одни тяготы, «Ледяной поход», отважно ходили в штыковые атаки. Ушли, между прочим, из моего родного города, Ростова-на-Дону. Ростовские мальчишки, ходившие по тем же улицам, что и я. Что заставляло их это делать? Тогда я так и не получил ответов на эти вопросы (слишком мало было информации), но эта тема и эти вопросы крепко засели в моей голове на долгие годы. Периодически я к ним возвращался, читая мемуарную и историческую литературу. Ответы появлялись. Оказалось, «ключи и шифры» лежали прежде всего в сфере духовных, христианских ценностей. С разгадкой этих «шифров» появлялось желание когда-нибудь написать об этом самому, поведав миру свои размышления.
И вот однажды, все условия для этого сложились. Я к тому времени уже получил опыт литературной деятельности, написав один роман в стиле «фэнтези» и несколько рассказов. В них я постепенно продвигался от фантастики к реализму. Вновь «заболел» темой дореволюционной России, прочтя немало литературы, в том числе и краеведческой, о родном городе. Познакомился с людьми неравнодушными, по-разному: в стихах ли, в песнях, в прозе или публицистике вновь и вновь обращающихся к полузабытым страницам нашей истории. И, наконец, решился обратиться к перу сам.
Сначала это был лишь короткий рассказ, под названием «Идут Гимназисты», написанный в пылу заочной полемики с любителями советской повести «Первый Ученик» П. Яковлева, где дореволюционная гимназия рисовалась косным учреждением, а главными героями были троечники и хулиганы, регулярно срывающие уроки древнегреческого, латыни и Закона Божьего. (Позже они, естественно, выросли в революционеров). Мой же герой, Петя, хорошо учился, был монархистом, верующим в Бога, чтущим Государя и память об отце-офицере, погибшем на русско-японской войне. Получив хорошие отзывы от друзей и знакомых, рассказ требовал продолжения. А продолжение – нового продолжения. Героев (их становилось всё больше) нужно было провести через все коллизии Гражданской войны. Так, шаг за шагом, из рассказиков родилась повесть, которую вы держите в руках. Она написана достаточно простым и живым языком, понятным и подростку, во всяком случае тому подростку, каким был я в свои тринадцать лет. Собственно, я и писал её в первую очередь для него, для «того себя». И для моих детей того же возраста и чуть постарше. Но, как оказалось, книгу читают люди и более почтенных лет. И находят её хорошей. Надеюсь, она понравится и вам, дорогой читатель. И те мысли и чувства, которые вложил в неё автор, будут поняты и приняты.
Приятного вам чтения!
Часть первая. Идут гимназисты…
По пыльным дорогам Гражданской войны,
Где дым и пожары повсюду видны,
Идут гимназисты, идут реалисты,
Уходят на битву России сыны…
Михаил Устинов.
Ноябрь 1917 г.
1.
Снег. «Скрип, скрип!» Как весело хрустит он под ногами. Первый в этом году. Пока Петя сидел за партой, он посыпался из небесного лукошка. Стёпка, сидящий у окна и по обыкновению «ловивший ворон», увидел его первым. «Снег пошёл!» – вырвалось у него, пока учитель математики, Павел Семёныч, скрипел мелом на доске, поворотившись к классу спиной. Стриженые головы гимназистов враз повернулись к окнам, загалдели.
Обернувшись на шум, Павел Семёныч сразу всё понял и улыбнулся.
«Поздравляю вас с зимой, господа!» – с какой-то особой теплотой произнёс он, на что даже «революционеры» не обиделись, и не вставили своё обычное «товарищи». Класс пошептался ещё немного и погрузился в списывание с доски.
Впрочем, на дворе ещё был ноябрь. Холода в этом году пришли рано, словно природа пыталась поскорей остудить кипевшие людские страсти. Но страсти не унимались.
По правде говоря, Пете до чёртиков надоело ходить в гимназию. Ну как же можно было учиться, если, начиная с февраля, каждый второй урок превращался в митинг и демонстрацию? Где все кричали, топали ногами, перебивая друг друга и учителей? Убрали молитву. На уроке Закона Божьего устроили такую постыдную обструкцию отцу Афанасию, что этот полноватый, добрый, всегда улыбчивый батюшка, даже необходимую строгость сопровождавший словами Христа и Апостолов, со слезами на глазах молча покинул класс, и больше не вернулся.
Петя и другие «монархисты» ходили к директору, просили прощения за весь класс, в котором были в явном меньшинстве, но увы. Более того, они с ужасом увидели на лице директора – страшного, всегда несгибаемого директора! – усталость и какую-то обречённость.
Некоторые одноклассники уже перестали посещать уроки. Кого-то видели на митингах в Городском саду, кто-то, как Федя Феофани, уехал с семьёй за границу, «переждать». А куда податься ему, Пете?
Домой он не торопился. Дома мама, всегда за машинкой, ей всегда некогда. Заказы. Надо работать, чтобы оплатить ему образование. А если уже никакого образования не осталось, за что же прикажете платить?
Хотя до дома от гимназии было минут пять ходу, Петя прошёл нужный поворот и устремился на Большую Садовую1. Ему хотелось подольше погулять, надышаться морозным воздухом, хотелось, чтобы вот так: «скрип-скрип» – скрипел снег под сапогами.
А ещё ему позарез надо было, чтобы вновь пришла Муза. В прошлый раз она прилетела к нему так же, на осенней прогулке, и нашептала стихи, которые он аккуратно записал в тетрадочку. Уже не первые. И хотя Петя их никому не показывал, само их наличие грело ему сердце. Он мечтал стать поэтом. «Как заполню тетрадь, то издам книгу» – твёрдо решил он, и ждал, когда Она опять его посетит, и боялся, что этого не случится.
Большая Садовая горела электрическим светом. На этой улице всегда праздник, всегда шумная радость, как будто не было ни войны, ни отречения, ни революции. Нарядная публика гуляла и радовалась погоде, от проходивших мимо слышались Пете возгласы восторга и счастливый смех. Кавалеры и дамы входили в Городской сад и выходили из него, как ни в чём не бывало. Ещё недавно там гремел митинг, полоскались на ветру кроваво-красные флаги, доносились призывы: «отнять, реквизировать, освободить», кого-то предлагали «ниспровергнуть», кому-то кричали «долой!». А сейчас, когда солнце закатилось и зажглись фонари, всё вернулось к такому приятному обыкновению.
Уж неизвестно почему, но Петя невзлюбил революцию и революционеров. Может быть, потому что он учился на «отлично», а в «революционеры» в их классе записались в основном закоренелые троечники и второгодники? Или потому, что он всю свою маленькую жизнь боготворил Государя Императора, любил вставать на молитву, гордился победами русской армии, а сейчас всему этому сказали: «долой»? Потому ли, что его отец, казачий офицер, погиб в японскую войну, и он его не помнит, но всё хорошее, правильное, светлое – воплощает собой его фотография, в парадной форме, с орденами? А сейчас всё это у революционеров не в чести? Как же можно ему это принять, хотя бы и весь класс записался в большевики?
«Уйду», – решительно подумал он. «Надо только сначала найти, что делать дальше».
Внезапно впереди он услышал и увидел драку. Вообще, уличные драки были не редкостью в городе, но не на Большой Садовой, где было столько городовых. Только сейчас Петя осознал, что прошёл уже три квартала, но пока не встретил ни одного стража порядка.
Впереди двое били одного, по виду студента, уже упавшего на снег. Вокруг них бегала дама и пыталась урезонить нападавших. Внезапно один из них развернулся и сильно толкнул даму в грудь. Этого Петя стерпеть уже не смог и ринулся в бой.
Петя драться не любил, но умел. Жизнь заставила. В детстве его часто дразнили: «маменькин сынок», а такой обиды Петя никому не спускал. Недостаток роста и физической силы он всегда замещал быстротой и натиском, словно любимый его герой из истории, Суворов. Благородная ярость восстала в нём и кулаки стремительно замелькали. Не ожидавшие такого поворота, обидчики дамы растерялись и пропустили несколько болезненных ударов Пети, один из драчунов вдруг застонал и схватился за челюсть, а второй отскочил и начал громко ругаться площадной бранью. Избиваемый студент, воспользовавшись передышкой, поднялся и молча атаковал сквернослова, боксёрским ударом уделав того снизу в челюсть так, что тот до крови прикусил язык и дико завыл. Его подельник побежал в сторону Таганрогского2, получив вдогонку по спине кулачком от разъярённой дамы. Прикусивший язык сплюнул кровью, выкатил налитые злобой глаза, прошамкал: «Ещё встретимся, буржуи проклятые!» и затрусил вослед товарищу.
Победа была полной, как при Рымнике, Шипке и в недавнем Луцком прорыве. Пленных решили не брать. Студент пожал гимназисту Пете руку и представился:
– Георгий. А это Ксения, моя сестра. Большое спасибо.
Ксения оказалась дамой совсем юного возраста, примерно ровесницей Петра.
– Пётр. Не мог не прийти на помощь, когда двое на одного, да к тому же, вашу сестру так грубо толкнули. Но кто это были такие?
– Какие-то залётные, наверное, с Затемерницкого3. Попросили закурить. Я не курю. Один грубо выругался, я сделал замечание, что при даме так нельзя. Ну и пошло-поехало.
– Раньше такого бы не было, городовые бы вмешались. Но их сейчас нет.
– Да, ни городовых, ни дворников. Новые порядки, революция, свобода… – Георгий произнёс это таким тоном, что Петя понял, что у него с Георгием есть общие взгляды на мир.
– Вы далеко живёте, вас проводить?
– В Нахичевани4. Но тебя, наверное, родители дома ждут?
Петя немного обиделся, решив, что его считают маленьким.
– Мама меня не особо-то и ждёт. Она вся в работе. И ещё не поздно.
– Ну, тогда пошли, у нас дом на Первой линии. Приглашаем на чай.
– Благодарю, с удовольствием, – совсем по-взрослому чеканно ответил Петя.
Так Петя познакомился с семьёй Вериных. У них дома вкусно пахло ужином. Отец, невысокий худощавый брюнет в очках с тонкой оправой, и мама, красивая, с тонкими чертами лица, спокойно, не без внутреннего волнения выслушали рассказ Георгия о «битве при Садовой», как окрестил Петя, любитель военной истории, их приключение.
– Чёрт знает, что такое! Никакого порядка не стало с февраля! С каждым днём всё хуже! Надо приобретать револьвер, иначе скоро нельзя по улицам будет пройти.
– Может, угомонятся, – робко предположила мама Георгия, разливая чай по тонким, фарфоровым чашечкам.
– Сами не угомонятся. Только сила их успокоит, непреклонная сила. Нужна личность, вождь. Такой, как Корнилов. Говорят, будто бы он в Новочеркасске, собирает под знамёна людей. Да только я не вижу, чтобы было много желающих. Пойду к нему сам, что остаётся?
– Ну куда ты пойдёшь, ты без очков на три метра не видишь. Ты же доктор, а не солдат.
– Вот доктором и пойду.
– А на что им окулист? У военных хорошее зрение.
– Вспомню, чему меня учили в училище, ведь всякому. Не могу я сидеть тут и распивать чаи, когда происходит вся эта разнузданная вакханалия.
В гостиной воцарилось молчание. Его прервал Георгий.
– Я с тобой пойду, отец. Всё равно учёбы сейчас никакой не стало. Невыносимо всё это.
Мама закатила глаза и шумно вздохнула. Затем она очнулась и стала решительно отговаривать мужчин от «этой авантюры».
Петя слушал и лихорадочно думал. Его сердце учащённо билось. Всё высказанное настолько соответствовало его собственным мыслям, что нельзя было не увидеть в этом перст судьбы.
– А вот давайте послушаем, что скажет гимназия! Что вы думаете об этом, молодой человек?
Петя сообразил, что обращаются к нему. Он поднял своё румяное юное лицо, посмотрел почему-то на Ксению, и ещё больше зарделся.
– Мой отец был офицером. Он погиб за Веру, Царя и Отечество. И я готов. Мне тоже всё это ужасно не нравится, – как можно решительнее произнёс он. Его голос при этом слегка подрагивал.
– Браво, молодой человек! Вот с такой молодёжью мы победим! Но, боюсь, вы пока совсем не призывного возраста. Вам ведь шестнадцать?
– Мне семнадцать. Будет. Скоро.
– Кошмар какой-то, – закрыла лицо ладонями мама Георгия, встала и вышла из комнаты.
Стали прощаться. К одевающему пальто Пете подошла молчаливая до сей поры Ксения, взяла его руку в свою и шепнула на ухо:
– Ещё раз, огромное спасибо. Вы – настоящий рыцарь, без страха и упрёка. Приходите опять на будущей неделе, как сможете. Вечером мы дома.
Петю залил румянец. Не помня себя от счастья, он, окрылённый, полетел домой.
2.
В конце ноября немного потеплело, но задули сильные ветра. С ними по Дону приплыла флотилия из Севастополя. На берег сошли матросы в чёрных бушлатах, с красными бантами и пулемётными лентами крест-накрест, и установили советскую власть, легко и практически без сопротивления. Казаки и солдаты гарнизона отказались поддерживать законно избранного атамана Каледина и разошлись по домам и казармам. Лишь горстка казаков ещё удерживала вокзал. На восточной границе Нахичевани, по Кизитериновской балке, пролегла позиция, образовались окопы и пулемётные гнёзда. Опасались «кадетов» генерала Алексеева и казаков Каледина, со стороны Новочеркасска. До горожан начали доноситься частенько выстрелы, сначала по ночам, а потом и средь бела дня. Городом управляла таинственная «Пятёрка»5, кто они и откуда, никто толком не знал.
Всё это Петя слышал от мамы, соседей и от семьи Вериных. Уроков не стало, всех распустили по домам. Петя перечитывал «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта, сравнивал Ксению с Изабеллой Де Круа, и строил с Георгием планы сбежать в Новочеркасск. Но это было невозможно, так как никакого сообщения со столицей Войска Донского не стало.
Мама Пети строчила на машинке. Её последняя работница, Анфиса, ушла от неё
«делать революцию», а она, «эксплуататор рабочего класса», взвалила на себя двойную работу. Она была модистка и шила платья на заказ, для «высшего общества». Заказов, как ни странно, меньше не стало. Высшее общество продолжало развлекаться, а по кафе и ресторанам, по клубам и синематографам сидело много офицеров-фронтовиков, не собиравшихся ни к «кадетам», ни к Каледину.
– Мой Саша бы не сидел, – обращаясь неизвестно к кому, вдруг вслух обронила мама, и слеза скатилась по её щеке.
– Мама, а как погиб отец? – Обернулся к ней Петя.
– Я тебе уже сто раз говорила, не знаю, – ответила мама. Погиб и всё. На японской.
– А письмо осталось?
– Какое письмо?
– Ну такое, какие с фронта присылают. Погиб, мол от пулевого ранения в грудь навылет, в бою под Ковелем, за Веру, Царя и Отечество…. Мне Медведев показывал. У него отца как убило, так сразу прислали письмо.
Мама на минуту задумалась.
– Ладно, повзрослел ты, можно тебе открыть, поймёшь, – она встала, распрямилась, подошла к комоду. Пошелестев там бумагой, вынула письмо и подала сыну.
Петя углубился в чтение.
Через минуту он, гневно отшвырнув письмо, вновь обратился к ней.
– Так что выходит, не в бою отец погиб?
– В бою, сынок. Только не на фронте и не от японцев, а от наших же русских людей. Его полк возвращался с фронта, из Манчжурии. Везде по дороге бунтовали рабочие, так же, как и сейчас. Полк прибыл в Самару, они должны были помочь властям в наведении порядка. Какой-то бомбист метнул бомбу в казарму. Трое убитых, в числе их твой отец.
– Кто это были, революционеры? Большевики?
– Я не знаю, сынок. Большевики, эсеры, анархисты – один чёрт. Убийцу потом поймали и повесили. А я всем сказала, что на японской погиб, не хотела, чтобы пересуды начались, у нас тут многие революционерам тогда сочувствовали. Прости, сынок.
– Мама, я отомщу.
– Кому? Говорю же, поймали и…
– Им всем. За то, что всё ломают, топчут нормальную жизнь. За «Бога нет», за Государя. За отца.
– Сынок, Господь заповедовал не мстить. Твой отец писал с войны, как тяжело ему было попервой стрелять в человека, даже во врага, в японца. Только Долг перед Государем и Отечеством его понуждал. А сейчас, и царя уж нет. Скинули…
– Мама! Не смей так о Государе. К тому же, осталось Отечество.
Петя встал и стал стремительно одеваться.
– Боже мой, куда ты?
– Не волнуйся мама, я к Георгию. Вернусь, – твёрдо и смотря прямо в глаза ей, ответил Петя и закрыл за собой дверь.
«Совсем взрослый стал, мужчина» – не без гордости, но с волнением и тревогой подумала мама и вновь села за машинку. Работу надо было докончить до завтра.
До Первой линии6 Петя добрался без помех, доехав на подножке трамвая. По пути он видел патрули матросов в чёрных бушлатах и ещё каких-то личностей в штатском, но с винтовками и красными бантами, пришитыми к пальто. Они важно расхаживали взад-вперёд по Садовой.
Георгий сразу отвёл его в спальню и заговорщицки зашептал:
– Петя, я револьвер раздобыл.
– Да ну, где?
– Тише! У матроса выменял. На папины сигары.
– У матроса??
– Ага. Он пьяненький был, лыка не вязал, я сказал ему так: «Товарищ, поделись, мол, с товарищем оружием, я, мол, из молодёжной рабочей дружины, нам надо вместе с контрой бороться.» И дал ему сигары, за револьвер системы «Наган». И за патронов коробку в придачу. Выгодное дельце!
– Ловко! Не зря ты в коммерческом учишься!
– Ага!
– И что теперь? В Новочеркасск?
– Пока рано. Скоро, я думаю, Каледин их разобьёт. Говорят, казаки просыпаются. А я пока среди своих, в коммерческом, отряд формирую. Уже десять человек записалось.
– Ты молодец, Георгий! А я не могу уже ждать, скука одна. К тому же сегодня выяснилось, как погиб отец. Оказывается, его бомбой убили бунтовщики в пятом году. Мама скрывала от меня…
– Вот как. Сволочи.
– Знаешь, мне тоже надо оружие добыть. Только, как у тебя, у меня не получится. Я торговаться вообще не умею. Мама ругается, что на базаре я всё дорого покупаю…
– И как же ты его добудешь?
– А вот как! Одолжи мне револьвер на пару дней, я тебе верну.
Ночью в спальне, тайком от мамы, Петя рассматривал револьвер, открывал и закрывал «дверцу», крутил барабан, извлекал и вновь вставлял патроны, вскидывал в руке, прицеливался. Наутро, когда мама отлучилась за покупками, раздобыл в её коробках красную ленту, сделал бант, достал старую смятую кепку, надвинул на лоб, накинул пальто и выскользнул на улицу. В таком виде он потолкался у Ротонды, где собирались большевики, походил по улицам, пока не приметил одного низенького, сутулого красногвардейца, с винтовкой на плече и револьвером в кобуре на поясе, завернувшего во двор по нужде. Петя юркнул за ним под арку, надвинул шарф на подбородок и окликнул:
– Эй, товарищ! Можно вас?
– Чего тебе, парень? Не мешай, не видишь, мне приспичило?
Красногвардеец снял винтовку, прислонил её к стене, повернулся спиной, расстегнул штаны и начал справлять нужду прямо на ступеньки наружной лестницы, ведущей на второй этаж.
Петя с трудом сдержался, чтобы не выстрелить ему в спину.
– Ну, чего тебе? – наконец повернулся к нему большевик, оказавшийся рябым среднего возраста мужиком, с нагловатым лицом, выражавшем крайнее раздражение.
Петя навёл на него револьвер.
– Расстегни ремень с кобурой и брось на землю. И уходи. Попробуешь кричать, я тебя убью. Вы моего отца убили. Мне тебя не жалко будет.
– Да ты чего, парень? Шутки шутишь? Тебе в гимназию пора!
– А тебе – на завод. Паровозы клепать. А ты тут дворы обсыкаешь. Делай, что велено!
Мужик, поражённый металлом в голосе Петьки и его бешеным взглядом, нехотя расстегнул ремень и швырнул его на снег.
– Теперь уходи, не оборачиваясь. Винтовку тоже оставь. Крикнешь – убью.
Красногвардеец насупился и побрёл к арке. Петя посторонился, держа его на мушке.
– Всё равно тебя поймаем, щенок. Тебе не жить. В топке паровозной спалим, – зло прошипел мужик, входя в арку. Вскоре он исчез за воротами.
Петя быстро схватил ремень с кобурой, покосился было на винтовку, но решил не возиться.
Дворами он выбежал на Сенную7 и был таков.
3.
Двадцать девятого8 вернулась Анфиса, молодая швея, родом откуда-то с Владимирщины, полнощёкая и курносая. Мама нанимала её себе в помощь за жалованье. В октябре она исчезла без объяснений, а после соседи видели её среди рабочих, на митингах. Петя по поручению мамы тогда разыскал её, но она наотрез отказалась возвращаться:
– Хватит, попили моей крови, эксплотаторы!
А сегодня она всё же вернулась требовать неуплаченное жалованье за неделю. Видать, средства закончились. Пришла не одна, а с симпатичным лопоухим пареньком с рассеянно-мечтательными глуповатыми синими глазами, в старом поношенном пальто.
Мама пригласила их на чай.
– Чаво там церемониться, давайте ужо расчёт, да мы пойдём…
Но, видимо по привычке, порог переступила и расселась на кухне. Её кавалер снял шапку и тоже, не снимая пальто, в обуви, бухнулся на стул.
– Чем же ты живёшь, Анфисонька? Нашла работу-то? – Ласково спросила мама, наливая заварку в чашки.
– В комитете я работаю, флаги и транспаранты шью, – важно заявила Анфиса.
– Хорошее жалованье-то?
– А я не за деньги! За идею работаю!
– За какую-такую идею?
– За свободу и этот…соцализм!
– И в чём же идея ваша, расскажи-ка, будь ласкова?
– А очень просто: эксплотаторов вон, классовых врагов – вон, тогда всё перейдёт в наши, рабочие руки. И фабрики, и заводы, и дома. Всё будет общее, сами себе жалование назначать станем. Заживём!
– Понятно. А я значит, по-твоему, эксплуататор?
Анфиса не ответила, кушая бубличек и напряженно работая зубами. За неё ответил её кавалер:
– Вы, Марья Ивановна, как вас там? не извольте беспокоиться. Вы, это так, мелкая буржуазия. До вас потом очередь дойдёт. Сначала мы с Парамоновыми, Асмоловыми, Кошкиными9 разберёмся. Пусть с народом поделятся. Попов, паразитов, пощиплем, эвон сколько золота у них! Генералов царских, офицерьё разное. Да много кого! Враждебные классы, иным словом.
– И куда же вы их денете?
– Как куда? – удивился парень. – Пущай нам теперь прислуживают. А кто нам служить не будет – тех к стенке. Бах! Так нам товарищ Сырцов10 сказали.
Петя стоял в проёме двери в кухню, слушал и смотрел. Страшные слова, слетавшие с уст Анфисыного кавалера, совершенно не вязались с его простым, открытым и добрым лицом. «Как будто чужими словами поёт, не от себя» – подумал Петя. «Но ведь скажут и будет убивать, не задумываясь» – и вспомнил о припрятанном револьвере.
Мама отсчитала причитающееся Анфисе жалованье. Анфиса с недовольным видом взяла деньги, шепнула что-то на ухо кавалеру. Тот оглядел Петю, наткнулся на его решительный ледяной взгляд, покачал отрицательно головой, попятился… Парочка вышла на двор и, скрипя обувью, скрылась под аркой.
– Ну мама, ты слышала? Каковы?
– Слышала, сынок. У них головы, что вёдра пустые. Что налили – то и держится.
– Да, но представь, мама, если они победят. И те, кто им это наливает. Кто-то должен их остановить.
