Виктор Голявкин
Собрание сочинений. Рассказы и повести для детей

Полная версия

Огурцы

Мы с Вовкой сидим на брёвнах, беседуем и огурцы едим. Такие замечательные, свежие огурцы. Мы каждый год с ним сидим на брёвнах и едим огурцы.

– Эх, – говорю, – как-то скучно летом. Сплошные каникулы и огурцы!

– Мне каникулы нравятся, – говорит Вовка, – но не очень.

– Не очень-то и мне нравятся, а вот чтобы очень, так вовсе не нравятся.

– Сплошное безделье. На то и лето!

– Сплошное лето, вот именно!

Вот так мы сидим с Вовкой на брёвнах и разговариваем. И едим свежие огурцы.

И вдруг видим соседку Машу. Она что-то в земле копается. Непонятно зачем.

Я ей кричу:

– Что ты там делаешь?

Она говорит:

– Огурцы поливаю.

Вовка вынул из кармана огурцы и говорит:

– Вот. Пусть тоже растут на здоровье!

И я вынул два огурца из кармана. И сказал то же самое, чтобы они на здоровье росли.

– Эх вы, – говорит Маша, – только есть можете!

– В чём дело? – говорит Вовка.

– Это вдруг почему, – говорю, – только есть можем?

– Сразу видно, – говорит Маша.

Я смотрю на Вовку, а Вовка смотрит на меня, и ни я, ни он, конечно, не видим, чтобы у нас что-нибудь было видно.

– Закопайте свои тапочки, – смеётся Маша, – авось новые вырастут к осени.

Две шапки

Когда моя мама куда-нибудь отлучается, Вовка приходит ко мне, а когда его мама куда-нибудь отлучается, я к нему прихожу. И мы что-нибудь делаем.

Один раз мы с ним сидим, в окно смотрим, а за окном дождь идёт.

Я говорю:

– Давай что-нибудь делать.

А Вовка говорит:

– Чего?

– Что-нибудь будем делать, – говорю.

– Давай, – говорит Вовка.

– А чего будем делать?

– Не знаю.

– И я не знаю.

Мы посидели, подумали, посмотрели, как дождь идёт, посмотрели, как люди ходят под дождём, но ничего не придумали.

Очень сложно что-нибудь делать, когда делать нечего.

Вдруг я как заору:

– Придумал!

– Чего придумал? – спрашивает Вовка.

– Давай шапки стирать!

– Какие шапки?

Я весь шкаф перерыл, пока шапку нашёл. А Вовка смотрел и всё спрашивал: «Ты умеешь стирать? Ты умеешь стирать?»

– Да чего тут уметь, – говорю. – Гляди! Меховая, лохматая! Кое-где, правда, потёрлась. Вокруг головы. А так почти новая шапка. Только сзади прореха. И спереди. И дыра сбоку. Не так чтоб большая дыра. Но заметно. Когда очень близко подходишь. А издалека не видно. Хоть целый день смотри. Скоро лето. Потом будет осень. А после зима. Постираем мы наши шапки. Зима подойдёт. И мы будем ходить в чистых шапках!

– У меня ведь с собой нет шапки, – говорит Вовка.

– А это что?

– Это фуражка.

– Сначала мою, – говорю, – постираем, а потом твою постираем.

– Зачем мою стирать? Мою не надо стирать, – говорит Вовка.

– Совершенно грязная шапка, – говорю. – Противно смотреть! На твоём месте я постыдился бы появляться в обществе в такой шапке.

– Я ни в каком обществе не появляюсь, – говорит Вовка.

– А на улице, по-твоему, удобно появляться?

– Ну ладно, – говорит Вовка, – твою постираем, а потом мою постираем.

Положил я шапку в корыто. Воды налил. Засучил рукава. Стал мылить шапку.

Вовка мне помогал. Мы её по очереди мылили до тех пор, пока мыло всё не измылилось.

Дальше стали её полоскать. Мы полоскали её, полоскали, а потом из корыта вынули и стали её мыть под краном. Чтоб всё мыло из шапки вышло. В корыте вода и так мыльная. Всё мыло обратно в шапку лезет.

Мы её под краном, наверное, целый час мыли. Ухо одно оторвали. Кое-где мех общипали. И дыру сбоку расширили. А так здорово вымыли. Вся как есть чистая стала. Оставалось только сушить.

Вдруг Вовка мне говорит:

– Она, когда высохнет, на голову не полезет.

Я здорово испугался, что она потом не полезет на мою голову, и говорю:

– Что ж ты раньше мне не сказал?

– Я только сейчас вспомнил.

– Почему же ты раньше не вспомнил?

– Не мог. Это не от меня зависит.

– А от кого же это зависит?

– От памяти.

– Ну и память у тебя!

– Память у меня неважная, это верно, – говорит он.

Вот что значит память! Разве я бы стирал свою шапку, знай, что так всё получится? А он всё знал и забыл. Остаётся надеть шапку мокрой. Пусть сохнет на голове.

Мы с Вовкой выжали шапку как следует, и я надел её, и мы пошли играть в шашки. Хотя мы выжимали шапку вовсю, воды в ней осталось много.

Вода текла по лицу и за шиворот. Но я терпел. Другие люди в более тяжёлые условия попадают. И ничего. Выдерживают.

Я спокойно играл с Вовкой в шашки, а шапку свою не снимал. Мы сыграли с ним несколько партий. Иногда я мотал головой, и брызги летели во все стороны. Подкладка линяла, и брызги были чернильные. Вовка ёжился и ругался.

Вдруг мне пришла в голову мысль такая: «А вдруг, когда она высохнет, с головы не слезет?» Я даже вертеть головой перестал. Хотел Вовку спросить об этом, но мне как-то неудобно стало его обо всём спрашивать, как будто я сам ничего не знаю. Как будто бы он в жизни больше меня понимает. И я молча сидел и думал.

Я думал о многом: о том, сколько времени будет сохнуть моя шапка, о том, как я буду спать в этой шапке, поскольку она сегодня не высохнет, о том, стирают ли шапки вообще, и если стирают, то неужели вот так сидят в мокрых шапках и ждут, когда они высохнут?

Я вспоминал все шапки, какие мне приходилось видеть, представил многих людей в моём положении и почему-то стал сомневаться в том, что шапки вообще кто-нибудь стирает и сушит их таким образом. Я, например, вспомнил шапку папиного знакомого, директора театра, маминого знакомого, учёного… Или, может быть, есть особенные приспособления, этакие болванки, куда натягивают мокрую шапку и сушат её, может быть, посредством какой-нибудь электрической сушилки?

Я представил себе целый ряд этих болванок, на которых торчат различные шапки, и мне стало очень тоскливо, будто я какая-нибудь болванка, а не Петя Ящиков, ученик первого класса…

– Ну как, – спросил Вовка, – сохнет?

– Неважно, – говорю, – сохнет.

– И чего, – говорит, – тебе в голову пришло эту шапку стирать?

– А тебе чего-нибудь в голову пришло? – говорю.

– Мне ничего не пришло, – говорит Вовка.

– Тогда нечего на других говорить, раз самому ничего в голову не пришло.

Вдруг я вспомнил про Вовкину шапку.

Я встал и сказал:

– Вот что, Вовка, давай твою шапку стирать.

– Ну нет, – говорит Вовка, – я свою шапку стирать не буду.

– Как это так не будешь?

– Моя шапка, – говорит Вовка, – хочу стираю, хочу не стираю.

Я разозлился и говорю:

– Я свою шапку стирал?

– Стирал, – говорит Вовка.

– И ты свою тоже стирай!

– Нет, – говорит Вовка, – свою шапку стирать не буду. Мало ли что я хотел! Сейчас совсем другая ситуация.

– Какая это ещё другая ситуация? Ишь ты какой! При одной ситуации хочешь стирать, а при другой не хочешь? А я, по-твоему, при всех ситуациях должен стирать? – Схватил я его и держу. – Стирай, – говорю, – свою шапку!

А он вырывается и орёт:

– Не буду! Не буду!

Тогда я его отпустил и говорю:

– Это просто нечестно. Не по-товарищески.

А он надевает свою нестираную шапку и уходит.

И на прощание говорит:

– Ты был мой лучший друг. Мне с тобой не хотелось бы ссориться. Но раз так, я ухожу. До свидания, Петя!

И он уходит. И даже хлопает дверью.

А я остаюсь сидеть. В своей мокрой шапке.

Ну, разве это товарищ? Какой же это товарищ! Нет, это не по-товарищески.

Беда

Мы решили цветы посадить во дворе. Посадим мы во дворе цветы. Никому не скажем об этом. Пусть цветы постепенно растут. Когда они вырастут, все удивятся. Все скажут: «Цветы сами выросли». И людям польза, и нам приятно.

Посадили мы семена. И ждём.

Долго ждали. Вдруг показалось что-то.

– Гляди, – кричит Вовка, – виднеется!

Я не сразу заметил.

– Где, где, – говорю, – где виднеется?

– Вон, вон, – кричит Вовка, – вон!

– Ой, и вправду виднеется!

– Ой, не могу больше ждать! – кричит Вовка.

Прошёл день. Прибегает Вовка весь бледный. Смотрит испуганно. И моргает. Он вообще всегда моргает. Но не так часто.

– Беда, – говорит.

– Где беда?

– Вырос лук.

– Какой лук?

– Зелёный.

Весь день мы печалились, хмурились. Только к вечеру нам стало лучше. Мы слегка успокоились. Всё же это беда не большая. Не самая страшная. Лук так лук. Ну и что же? Лук можно есть. А цветы? Цветы есть нельзя. Это каждый знает. Какая же это беда!

Трубачи

Я думал, играть на трубе – пустяк. Дуешь себе, а она играет. Но оказалось, это совсем не так.

Однажды горнист на пляж ушёл, а мы с Вовкой его трубу взяли. Поиграем, думаем, две-три песни, а потом на место положим.

Вовка спрашивает:

– Ну, что сыграть?

– Сыграй, – говорю, – про весёлый ветер.

– Пожалуйста, – говорит, – у меня слух хороший.

Вовка поднял трубу кверху и стал что есть мо́чи дуть. Но звука не получилось.

– Наверное, – говорю, – ты слабо дуешь.

– Да нет, – говорит, – я во всю силу дую. – И стал так дуть, что я думал, он лопнет. У него даже уши красные стали.

– А ну, дай-ка мне, – говорю.

Я тоже дул, дул – никакого звука!

– Ты прав, не дудит труба.

– Может, мы не так дуем?

– А как же ещё надо дуть?

– Ну, как-нибудь по-другому.

Попробовали мы ещё по разу. Всё зря. Не дудит труба.

Тут как раз проходит Миша Зябликов. Дали ему подудеть. Может, он сможет.

Миша дунул – тоже ни звука.

Потом ещё появились ребята. Они тоже по очереди в трубу дули. А звука всё не было.

Потом вдруг Коля дунул – звук вырвался. Слабый звук, но всё же. Мы загалдели.

– Пусть объяснит, – кричим, – как это вышло!

А он сам не знает.

– Я, – говорит, – всё дул, дул, и вдруг – бац! – загудело!

Сколько он после ни дул – всё впустую.

Пришлось положить трубу на место. Испорченная труба – дело ясное.

А вечером вдруг слышим звуки. Переливаются над лагерем, звенят.

Это наш горнист Лёва играл на трубе.

Просто чудо!

Совесть

Когда-то была у Алёши двойка. По пению. А так больше не было двоек. Тройки были. Почти что все тройки были. Одна четвёрка была когда-то, очень давно. А пятёрок и вовсе не было. Ни одной пятёрки в жизни не было у человека. Ну не было – так не было, ну что поделаешь! Бывает. Жил Алёша без пятёрок. Рос. Из класса в класс переходил. Получал свои положенные тройки. Показывал всем четвёрку и говорил:

– Вот, давно было.

И вдруг – пятёрка! И главное, за что? За пение. Он получил эту пятёрку совершенно случайно. Что-то такое удачно спел – и ему поставили пятёрку. И даже ещё устно похвалили. Сказали: «Молодец, Алёша!» Короче говоря, это было очень приятным событием, которое омрачилось одним обстоятельством: он не мог никому показывать эту пятёрку. Поскольку её вписали в журнал, а журнал, понятно, на руки ученикам, как правило, не выдаётся. А дневник свой он дома забыл. Раз так, значит, Алёша не имеет возможности показывать всем свою пятёрку. И поэтому вся радость омрачалась. А ему, понятно, хотелось всем показывать, тем более что явление это в его жизни, как вы поняли, редкое. Ему могут попросту не поверить без фактических данных. Если пятёрка была бы в тетрадке, к примеру, за решённую дома задачу или же за диктант, тогда проще простого. То есть ходи с этой тетрадкой и всем показывай. Пока листы не начнут выскакивать.

На уроке арифметики у него созрел план: украсть журнал! Он украдёт журнал, а утром его принесёт обратно. За это время он может с этим журналом обойти всех знакомых и незнакомых. Короче говоря, он улучил момент и украл журнал на переменке. Он сунул журнал себе в сумку и сидит как ни в чём не бывало. Только сердце у него отчаянно стучит, что совершенно естественно, поскольку он совершил кражу. Когда учитель вернулся, он так удивился, что журнала нет на месте, что даже ничего не сказал, а стал вдруг какой-то задумчивый. Похоже было, что он сомневался – был журнал на столе или не был, с журналом он приходил или без. Он так и не спросил про журнал; мысль о том, что кто-то из учеников украл его, не пришла ему даже в голову. В его педагогической практике такого случая не было. И он, не дожидаясь звонка, тихо вышел, и видно было, что он здорово расстроен своей забывчивостью.

А Алёша схватил свою сумку и помчался домой. В трамвае он вынул журнал из сумки, нашёл там свою пятёрку и долго глядел на неё. А когда он уже шёл по улице, он вспомнил вдруг, что забыл журнал в трамвае. Когда он это вспомнил, то он прямо чуть не свалился от страха. Он даже сказал «ой!» или что-то в этом роде. Первая мысль, какая пришла ему в голову, – это бежать за трамваем. Но он быстро понял (он был всё-таки сообразительный!), что бежать за трамваем нет смысла, раз он уже уехал. Потом много других мыслей пришло ему в голову. Но это были всё такие незначительные мысли, что о них и говорить не стоит.

У него даже такая мысль появилась: сесть на поезд и уехать на Север.

И поступить там где-нибудь на работу. Почему именно на Север, он не знал, но собирался он именно туда. То есть он даже и не собирался. Он на миг об этом подумал, а потом вспомнил о маме, бабушке, своём отце и бросил эту затею. Потом он подумал, не пойти ли ему в бюро потерянных вещей; вполне возможно, что журнал там. Но вдруг возникнет подозрение? Его наверняка задержат и привлекут к ответственности. А он не хотел привлекаться к ответственности, несмотря на то что этого заслуживал.

Он пришёл домой и даже похудел за один вечер. А всю ночь не мог уснуть и к утру, наверное, ещё больше похудел.

Во-первых, его мучила совесть. Весь класс остался без журнала. Пропали отметки всех друзей. Понятно его волнение. А во-вторых – пятёрка. Одна за всю жизнь и та пропала. Нет, я понимаю его. Правда, мне не совсем понятен его отчаянный поступок, но переживания его мне совершенно понятны.

Итак, он пришёл утром в школу. Волнуется. Нервничает. В горле комок. В глаза не смотрит.

Приходит учитель. Говорит:

– Ребята! Пропал журнал. Какая-то оказия. И куда он мог деться?

Алёша молчит.

Учитель говорит:

– Я вроде бы помню, что я приходил в класс с журналом. Даже видел его на столе. Но в то же время я в этом сомневаюсь. Не мог же я его потерять по дороге, хотя я очень хорошо помню, как взял его в учительской и нёс по коридору.

Некоторые ребята говорят:

– Нет, мы помним, что журнал лежал на столе. Мы видели.

Учитель говорит:

– В таком случае куда он делся?

Тут Алёша не выдержал. Он не мог больше сидеть и молчать. Он встал и говорит:

– Журнал, наверное, в камере потерянных вещей…

Учитель удивился и говорит:

– Где-где?

А в классе засмеялись.

Тогда Алёша, очень волнуясь, говорит:

– Нет, я вам правду говорю, он, наверное, в камере потерянных вещей… он не мог пропасть…

– В какой камере? – говорит учитель.

– Потерянных вещей, – говорит Алёша.

– Ничего не понимаю, – говорит учитель.

Тут Алёша вдруг почему-то испугался, что ему здорово влетит за это дело, если он сознается, и он говорит:

– Я просто хотел посоветовать…

Учитель посмотрел на него и печально так говорит:

– Не надо глупости говорить, слышишь?

В это время открывается дверь и в класс входит какая-то женщина и в руке держит что-то завёрнутое в газету.

– Я кондуктор, – говорит она, – прошу прощения. У меня сегодня свободный день – и вот я нашла вашу школу и класс, и в таком случае возьмите ваш журнал.

В классе сразу поднялся шум, а учитель говорит:

– Как так? Вот это номер! Каким образом наш классный журнал оказался у кондуктора? Нет, этого не может быть! Может быть, это не наш журнал?

Кондукторша лукаво улыбается и говорит:

– Нет, это ваш журнал.

Тогда учитель хватает у кондуктора журнал и быстро листает.

– Да! Да! Да! – кричит он. – Это наш журнал! Я же помню, что нёс его по коридору…

Кондукторша говорит:

– А потом забыли в трамвае?

Учитель смотрит на неё широко раскрытыми глазами. А она, широко улыбаясь, говорит:

– Ну конечно! Вы забыли его в трамвае.

Тогда учитель хватается за голову и говорит:

– Господи! Что-то со мной происходит. Как я мог забыть журнал в трамвае? Это ведь просто немыслимо! Хотя я помню, что нёс его по коридору… Может, мне уходить из школы? Я чувствую, мне всё труднее становится преподавать…

Кондукторша прощается с классом, и весь класс ей кричит «спасибо», и она с улыбкой уходит. А на прощание она говорит учителю:

– В другой раз будьте внимательней.

Учитель сидит за столом, обхватив голову руками, в очень мрачном настроении. Потом он, подперев руками щёки, сидит и смотрит в одну точку. Тогда встаёт Алёша и срывающимся голосом говорит:

– Я украл журнал.

Но учитель молчит.

Тогда Алёша опять говорит:

– Это я украл журнал. Поймите…

Учитель вяло говорит:

– Да… да… я понимаю тебя… этот твой благородный поступок… но это делать ни к чему… ты хочешь помочь… я знаю… взять вину на себя… Но зачем это делать, мой милый?..

Алёша, чуть не плача, говорит:

– Нет, я вам правду говорю…

Учитель говорит:

– Вы смотрите, он ещё настаивает… какой упорный мальчишка… нет, это удивительно благородный мальчишка… Я это ценю, милый, но… раз… такие вещи со мной случаются… нужно подумать об уходе… оставить на время преподавание…

Алёша говорит сквозь слёзы:

– Я… вам… правду… говорю…

Учитель резко встаёт со своего места, хлопает по столу кулаком и кричит хрипло:

– Не надо!

После этого он вытирает слёзы платком и быстро уходит.

А как быть Алёше?

Он остаётся весь в слезах. Пробует объяснить классу, но ему никто не верит.

Он чувствует себя в сто раз хуже, чем если бы был жестоко наказан. Он не может ни есть, ни спать.

Он едет к учителю на дом. И всё ему объясняет. И он убеждает учителя. Учитель гладит его по голове и говорит:

– Это значит, что ты ещё не совсем потерянный человек и в тебе есть совесть.

И учитель провожает Алёшу до угла и читает ему нотацию.

Закутанный мальчик

Этот мальчик был так закутан, что на него нельзя было смотреть без смеха. Поверх всего он был обмотан большим шерстяным платком. Из сплошного клубка одежды торчали лишь нос и два глаза.

– Как ты на коньках катаешься? – спросил я.

– Никак.

– И на лыжах не катаешься?

– Не катаюсь.

– Вот так и стоишь у стены без движения?

– А зачем мне движение?

– Так ты бы лучше дома сидел.

– Я вышел воздухом подышать.

– Научить тебя на коньках кататься?

– Не надо.

– Тебе одежда мешает? Так ты разденься.

– Мне холодно будет.

– На коньках холодно не бывает.

– Мне и так тепло.

– Вот чудак! Ну и стой возле стенки, только смешно смотреть на тебя. Как чучело.

– А вот и нет.

– Как же нет, когда вон ты какой смешной!

– Не смей смеяться, я тебя стукну!

– Как же ты стукнешь? Тебе и руку поднять невозможно.

Я побежал кататься.

Закутанный мальчик очень обиделся, побежал за мной, но сейчас же упал. Он встал, сделал шаг и опять упал.

– Поставьте его у стены, – сказал кто-то, – а то он так будет всё время падать.

Мяч и чиж

Настал первый день каникул. Вожатый и октябрята собрались в школе. Вожатый сказал:

– Мы должны позаботиться, чтоб на каникулах не было скучно.

– Сходим в музей!

– Купим мяч!

– Купим чижа!

На другой день вожатый и октябрята обсуждали вопрос о хоккейном мяче и чиже для кружка юннатов.

На третий день они не могли решить, что купить: мяч хоккейный или чижа.

На четвёртый день во главе с вожатым октябрята пришли к выводу, что хоккейный мяч нужен ничуть не меньше, чем чиж.

– Мы собираемся в пятый раз, – заявил вожатый на следующий день, – у меня с головой что-то творится.

Октябрята на это ответили:

– У нас тоже головы не чугунные. Но мы должны решить этот вопрос.

И решили, что чиж – чудесная птица, но и мяч хоккейный – хорошая штука.

На шестой день октябрята с вожатым были склонны купить хоккейный мяч, если бы не имели в виду чижа.

На седьмой день они заседали, как прежде, и вопрос стоял о мяче и чиже. Только пока еще не было ясно, что именно лучше купить.

На восьмой день вожатого не пустила мама, он переутомился и слёг в постель.

На девятый день октябрята пришли к вожатому. Он, приподнявшись с постели, сказал:

– Вопрос решён. Мы купим чижа. Каникулы завтра кончаются, хоккейный мяч уже ни к чему… тем более что его самим можно сделать.

Как мы в трубу лазали

Большущая труба валялась на дворе, и мы на неё с Вовкой сели. Мы посидели на этой трубе, а потом я сказал:

– Давай-ка в трубу полезем. В один конец влезем, а выйдем с другого. Кто быстрей вылезет.

Вовка сказал:

– А вдруг мы там задохнёмся?

– В трубе два окошка, – сказал я, – как в комнате. Ты же в комнате дышишь?

Вовка сказал:

– Какая же это комната, раз это труба? – Он всегда спорит.

Я полез первым, а Вовка считал. Он досчитал до тринадцати, когда я вылез.

– А ну-ка я, – сказал Вовка.

Он полез в трубу, а я считал. Я досчитал до шестнадцати.

– Ты быстро считаешь, – сказал он, – а ну-ка ещё!

И он снова полез в трубу.

Я сосчитал до пятнадцати.

– Совсем там не душно, – сказал он, – там очень прохладно.

Потом к нам подошёл Петька Ящиков.

– А мы, – говорю, – в трубу лазаем! Я на счёте тринадцать вылез, а он на пятнадцати.

– А ну-ка я, – сказал Петя.

И он тоже полез в трубу.

Он вылез на восемнадцати.

Мы стали смеяться.

Он снова полез.

Вылез он очень потный.

– Ну как? – спросил он.

– Извини, – сказал я, – мы сейчас не считали.

– Что же, значит, я даром полз?

Он обиделся, но полез снова.

Я сосчитал до шестнадцати.

– Ну вот, – сказал он, – постепенно получится.

И он снова полез в трубу.

В этот раз он там долго полз. Чуть не до двадцати. Он разозлился, хотел опять лезть, но я сказал:

– Дай другим полезть, – оттолкнул его и полез сам.

Я набил себе шишку и долго полз. Мне было очень больно. Я вылез на счёте тридцать.

– Мы думали, что ты пропал, – сказал Петя.

Потом полез Вовка. Я уже до сорока сосчитал, а он всё не вылезает. Гляжу в трубу – там темно. И другого конца не видно.

Вдруг он вылезает. С того конца, в который влез. Но вылез он головой вперёд. А не ногами. Вот что нас удивило!

– Ух, – говорит Вовка, – чуть не застрял…

– Как это ты повернулся там?

– С трудом, – говорит Вовка, – чуть не застрял…

Мы здорово удивились.

Тут подошёл Мишка Меньшиков.

– Чем вы тут, – говорит, – занимаетесь?

– Да вот, – говорю, – в трубу лазаем. Хочешь полезть?

– Нет, – говорит, – не хочу. Зачем мне туда лазать?

– А мы, – говорю, – туда лазаем.

– Это видно, – он говорит.

– Чего видно?

– Что вы туда лазали.

Глядим мы друг на друга. И вправду видно. Мы все как есть в красной ржавчине. Все как будто заржавели. Просто жуть!

– Ну, я пошёл, – говорит Мишка Меньшиков.

И он пошёл.

А мы больше в трубу не полезли. Хотя мы уже все были ржавые. Нам всё равно уже было. Лезть можно было. Но мы всё равно не полезли.