Виктор Елисеевич Дьяков
Золото наших предков
5
Уговорить Шебаршина заплатить за аренду Калина так и не смог. Тот чего-то выжидал, видимо, надеялся, что правительство по-советски, в приказном порядке вернёт курс рубля в исходное додефолтовское состояние, ну и дождался. НИИшная администрация смотрела, смотрела на падение рубля, и когда стала намечаться стабилизация, проиндексировала арендную плату.
Оставшись наедине с Пашковым, Калина не выдержал и разразился нервной тирадой:
– Прощёлкал… урод. Такой удобный момент упустил, по дешевке аренду спихнуть. Тут надо было даже вперёд, до Нового года заплатить. И ведь деньги были, и я ему чуть не каждый день долдонил, пойди, заплати. А теперь всё. Ну, не идиот разве? Ему не то, что фирму, сортир платный доверять нельзя…
В октябре кое-как стали налаживаться взаимоотношения с банком, но рублёвый счёт фирмы сильно "полегчал", к тому же деньги выдавались небольшими порциями. Таким образом, о закупках больших партий сырья пока нечего было и думать. Но Шебаршин, вновь обретя банковскую опору, уже не зависел от денег добываемых Калиной. Тот сразу почувствовал это – директор приказал ему прекратить носить готовую продукцию на Рождественку. Паралельно Шебаршин окончательно разругался с руководством НИИ, отказавшись платить новую арендную плату. Институт ответил незамедлительно и жёстко. В одно дождливое октябрьское утро, сотрудники "Промтехнологии" не смогли пройти через проходную. Им объяснили, что руководство института распорядилось их не пускать. Калина из автомата позвонил в офис. Вскоре приехал на своём "мерсе" Шебаршин, пошёл договариваться. Договорились где-то к обеду.
Демарш руководства НИИ имел неожиданные последствия. Вместо того, чтобы хоть частично погасить задолженность Шебаршин срочно отрядил Ножкина на поиски нового места, где можно разместить производство и склады фирмы.
– Ну, урод!… Что делает!? Разве можно сейчас, когда такая нестабильность, под зиму с места срываться!? – высказывал своё крайнее возмущение Калина Пашкову и Кондратьевой.
Шебаршин же, чуть отдышавшись от дефолта, вновь с удовольствием занялся внутрифирменным интриганством. Вызвал Калину:
– Пётр Иванович, помните наш разговор касательно кладовщика?
Калина ожидал, что директор собирается обсуждать с ним производственные или снабженческие вопросы, или назревший вопрос об увеличении зарплаты. К тому же Калину каждый день "дёргала" НИИшная администрация, угрожая в случае дальнейших затягиваний арендных платежей опечатать помещения фирмы. Но директор завёл старую песню, будто никаких проблем нет и кроме личности кладовщика заняться нечем.
– А в чём собственно дело? – с удивлением спросил, настроенный на совсем другую "волну" Калина.
– Вы удовлетворены его работой?
– Ну, как вам… В последнее время я, правда, не мог его контролировать, мотаться много приходилось. Но, в общем, на складе у него порядок, в документации тоже. Летом по ревизии без недостачи отчитался, меня во время отпуска заменял, с рабочими в хороших отношениях.
– Так-то оно так, Пётр Иванович. Внешне у него действительно всё без сучка и задоринки. А ведь, его уже с момента вашего отпуска почти никто не контролирует. Разве не так?
– Но Владимир Викторович, вы же знаете, что у меня нет такой возможности, – нервно возразил Калина.
– Ну, а кто же тогда этим будет заниматься? Пётр Иванович, я ведь не просто так, идут сигналы, понимаете. Сигналы, что кладовщик запирается на складе, часто задерживается там после работы. Что он там делает? Разве трудно догадаться? Он ворует, нагло и много. Я вам об этом уже говорил. Его необходимо поймать, поймать с поличным и оформить уголовное дело. Займитесь этим в самое ближайшее время. Вы меня поняли?
То, что на этот раз для Пашкова дело по настоящему "запахло керосином" Калина осознал сразу. Потому он, вернувшись на завод, сразу же вызвал его и заговорил без обиняков:
– Сергей, ты что, совсем с ума сошёл?
– О чём ты, Иваныч? – сделал вид, что не понял Пашков.
– Что ты творишь!? Он же тебя посадит. Ты хоть понимаешь это? Он же именно тебе пять лет устроит, которые всем обещает. Ты же совсем обнаглел. Думаешь, про твои дела никто не знает? Ты что про этого иуду, Карпова, забыл? Он же чуть не ежедневно про тебя Шебаршину стучит. Тебе мало, что в армии почти как в заключении двадцать лет отбарабанил, теперь на старости хочешь настоящей тюрьмы отведать!?
– Это Шебаршин… он, что тебе что-то насчёт меня сказал? – потухшим голосом спросил Пашков.
– Сказал, не сказал… какая разница! Вон у тебя в кабинете платы пустые валяются. Ты уж если несёшь их к себе, так хоть следов не оставляй. Смотри, если поймают, я тебя прикрывать не буду, на себя пеняй…
Пашков вышел от Калины с потемневшим лицом. На складе он минут десять пребывал в глубокой горестной задумчивости, в вечернем полумраке, не зажигая света… Очнулся, когда принесли сдавать готовую продукцию за день… Потом он собрал всё, что приготовил "на вынос", положил в сумку и пошёл – рабочий день кончился.
Подавленное состояние духа не покидало Пашкова до следующего воскресения, когда он в очередной раз пошёл к Матвееву.
– Судя по вашему виду, дела у вас идут не так, как хочется? – не постеснялся высказать свои умозаключения профессор.
– Как вы думаете, Виктор Михайлович, почему у нас такой низкий уровень жизни? – задал встречный вопрос Пашков, устраивая на вешалку свою куртку.
– Ну, это не по адресу, я не экономист. Хотя, смотря как оценивать нашу бедность, как и с кем сравнивать. Мы почему-то в своих сравнениях привыкли игнорировать весь мир, кроме Европы, Северной Америки, ну ещё Японии и Австралии. Буд-то существуем только мы и только они. А ведь по сравнению с большинством стран мира мы живём не так уж и плохо.
– Почему Америка и Европа, не только. Вон, говорят, уже даже турки лучше нас живут, Тайвань, Сингапур, тигры эти азиатские, – возразил Пашков.
– Тигры, может быть, а Турция… Не думаю. Китай, Индия, Пакистан, Индонезия, да, скорее всего, и Бразилия с Мексикой… Большие, значительные государства, а уровень жизни там ниже нашего. А уж что касается культуры, науки, тем более.
Насчёт Китая не согласен. У них, я читал, самые высокие в мире темпы развития. По валовым показателям промышленности они сейчас вторая держава в мире, после Штатов.
– Вы забываете сколько там народу, а развитие страны, прежде всего, определяется не валовым национальным продуктом, а национальным доходом на душу населения. По этому показателю Китай далеко позади нас, несмотря даже на то, что у нас после девяносто второго года катастрофически упало производство. Понимаете, Сергей, нам, стране, народу с таким большим культурным потенциалом довольно трудно окончательно скатиться вниз.
– Вы что же, серьёзно считаете, что культура может спасти от нищеты?
– Конечно, и от хаоса тоже, от братоубийства. У нас ведь всё-таки в основном население не нищее, а бедное, это не одно и то же. Почему после семнадцатого года у нас вспыхнула Гражданская война, а в Германии, при схожей ситуации, нет? Потому что у нас в то время было восемьдесят процентов населения неграмотно, и естественно малокультурно, а у немцев уже тогда была стопроцентная грамотность, у них не было такого чудовищного разрыва между элитой и массой простого народа. И после второй мировой войны они переживали глубочайший кризис нации, разгром страны. А сейчас, что мы имеем?… Благодаря высокому культурному потенциалу немцы вновь стали великой нацией. Обратный пример – Афганистан. Они не могут остановить междоусобицу. У нас же наблюдается диспропорция развития другого порядка. У нас, культура, наука, военная мощь на уровне передовых стран, а производительность труда, культура труда и быта почти на уровне третьего мира. Жить хотим как на Западе, а работать так же не научились. Нельзя летать в Космос, не накормив, не одев и обув свой народ, не научившись как следует обрабатывать ту же землю. А мы вот этот парадокс, как ни странно, сумели претворить в жизнь. Отсюда все наши беды.
Пашков задумался.
– А к чему вы решили поднять этот вопрос, насчёт бедности? – поинтересовался Матвеев.
– Да так, верно вы заметили, дела мои не очень… – на Пашкова вдруг неуправляемо накатился приступ откровенности. Почему-то этому постороннему старику он не боялся сказать то, что скрывал даже дома. – Я же вам как-то говорил, что с золотыми радиодеталями дело имею, и что хозяин у нас сынок шишки. Так вот это мажор чёртов, угрожает посадить.
– Это серьёзно.
– Не думаю, пугает, скорее всего, но нервы мотает. Тут даже не в этом дело. Я вот, вас слушая, сам уже до многого допетриваю. Ведь не его же это золото. Оно у наших предков, у моего отца с матерью, у вас отнято и в эти транзисторы, микросхемы, контакты забухано. Вы же помните, какие очереди за всем были в советские времена. В газетах писали, что планы перевыполняются, про миллиарды пудов зерна, а в магазинах пусто, ничего достать было невозможно, даже колбасы самого плохого качества. Они ведь, тот же папаша нашего хозяина, не на мясо, масло, хлеб, промтовары, не на музеи с галереями эти средства тратили, не на образование, чтобы тех же ВУЗов гуманитарных было достаточно. Они всё то золото в ЭВМ тоннами забухивали, которые не на благосостояние работали, а оборонку, Космос и тому подобные траты без обратной отдачи. Это всё бы ничего, если бы мы жили богато, а мы-то впроголодь. На Западе куда богаче нас жили, а золото после шестидесятых на радиодетали уже не тратили. Я видел их ЭВМ семидесятых и восьмидесятых годов. Золотых, даже серебряных деталей там нет. А нашим всё нипочём, вся страна на картошке сидит, в бараках и коммуналках мучается, а они золото без счёта переводят. Сами-то они, конечно, как при коммунизме жили. Верно вы говорили, рабовладельцы, они и есть рабовладельцы, тешили себя, капризы свои осуществляли, а мы для них скот, рабы. А что раб ест, как живёт, господину это до фени, он хочет спутник запустить, атомную бомбу сварганить, чтобы иметь основания ботинком в ООН по трибуне постучать. А сейчас один из сыновей этих гадов, кто то золото у нас и наших предков отнимал, хочет его себе по дешевке приватизировать, – Пашков умолк, будто мгновенно обессилев.
– Успокойтесь Сергей. Вы и правы и неправы одновременно. Запомните, золото – это всего лишь эквивалент, условно принятый людьми для обозначения оценки труда. А истинные, нетленные ценности, вот они, результаты труда, размышлений, фантазии, то о чём мы с вами говорим, – профессор движением руки объял полки с альбомами репродукций музейных собраний.
Почувствовав, что Пашков все же не может так сразу переключиться с эквивалента на истинные ценности, он с улыбкой без предупреждения приступил к очередной лекции:
– В прошлый раз мы закончили художниками-передвижниками, а сегодня поговорим…
– Извините, Виктор Михайлович, я вас перебью. Мы не только о передвижниках говорили, но и о меценатах. А я хочу опять о нашей реальности сказать. Вот, гляжу я на нынешних богачей. Наш хозяин конечно пешка, мелкота. Но мне кажется и прочие сверхбогатые, кто смог миллионы наши хапнуть, такие же гниды. Разве они такие, как Третьяков, Мамонтов, Бахрушин, разве дадут они хоть копейку на искусство. Черномырдин даст – не верю, Брынцалов даст – не верю. Они же примитивные малокультурные люди, хоть и очень хитрые. Алекперов, Абрамович, Березовский – они не русские, им вообще русская культура до фени.
– Сергей, не будьте так строги к нынешним нуворишам. Они же насыщаются после советского "голодного пайка". Предки Третьяковых и Бахрушиных тоже ведь были заурядные, неграмотные купцы. Ждать меценатства можно только от потомков нынешних денежных воротил, от сытых, рождённых в сытости. А насчёт нерусских богачей… Русская культура настолько притягательна, что легко затянет в свои "недра" сделает своими почитателями не только русских. И потом, вы всех собак вешаете на сумевших разбогатеть, на ничтожную пока кучку насыщающихся. Далеко не всё от них зависит, ведь в России всегда политика была весомее экономики. К сожалению и сейчас куда больше зависит от политиков, нежели от богачей. А вы думаете наши политики, те у которых фактически в руках власть, по настоящему высокообразованные, культурные люди? – Матвеев замолчал, ожидая реакции Пашкова, но тот лишь недоуменно пожал плечами. – Помните, когда ещё Хасбулатов был спикером парламента, на одном из заседаний госдумы он, профессор Плехановской академии, обронил фразу, её тогда по всем телеканалам транслировали: "Всё перемешалось в доме Обломовых". И это не намеренная ошибка, он искренне считает, что где-то у классиков русской литературы написано так. Это у него всё смешалось в мозгах, для него, что Обломов, что Облонский, без разницы. Но это чеченец, человек весьма далёкий от русской культуры. Самое удивительное то, что зал, в котором находились и Гайдар, и Чубайс, и Явлинский и прочие вроде бы высокообразованные по советским понятиям парламентарии, этот зал совершенно не отреагировал, никто даже не рассмеялся, они тоже не читали, или читали вполглаза, и Толстого, и Гончарова. И никто из дикторов телевидения, телекорреспондентов, телеведущих, на этот ляп внимания не обратил. А ведь эти люди гуманитарии, литературу изучали, сдавали множество экзаменов…
6
Ножкин довольно быстро нашёл место для "передислокации", и Пашков получил команду на подготовку складов к переезду. Ознакомиться с новым местом поехал Калина. Он противился переезду, но новое место ему понравилось. То оказались помещения, принадлежавшие некому энергетическому предприятию, и внешне они смотрелись довольно неплохо. Единственно, что оказалось крайне неудобно, на работу теперь предстояло тащиться через весь город, на Северо-Запад, тогда как почти все сотрудники фирмы жили на Юго-Востоке.
Институтская администрация на подготовку "Промтехнологии" к переезду ответила предупреждением, что пока фирма не заплатит долг за аренду, ни одна машина с имуществом не покинет территорию. Шебаршин, до того почему-то уверенный, что сумеет "наколоть" институт, забегал как ошпаренный, забыв о своём неуёмном желании разделаться с кладовщиком. К тому же сейчас, на время переезда ему дорог был каждый человек – ведь предстояло погрузить, перевезти и разгрузить несколько тонн сырья, имущества и оборудования.
Институтское начальство ещё раз пугнуло, не пропустили через проходную сотрудников фирмы, после чего Шебаршин, наконец, решил слегка раскошелиться, заплатить часть долга. А ближе к концу октября первая партия имущества и сырья была погружена на КАМАЗ. Сопровождал этот груз Пашков. Загружать огромную фуру пришлось и ему вместе с рабочими. В кабину КАМАЗа он садился с подгибающимися от усталости ногами. Но отъехали сначала недалеко. На пересечении шоссе Энтузиастов и Нижегородской улицы образовалась автомобильная пробка, которая не рассасывалась часа полтора.
– Ну, вот и у нас то же самое, что на Западе было в семидесятых. У нас всё повторяется с временным лагом тридцать-сорок лет,– саркастически изрёк Пашков, глядя на безбрежное море всевозможных автомобилей, простиравшееся и сзади, и спереди.
Шофёр с автопредприятия, с которым обычно имела дело фирма, удивлённо взглянул на него. Примерно ровесник Пашкова, он, однако, не помнил, что лет тридцать назад советская пропаганда с радостью сообщала об автомобильных пробках в западных городах. Дескать, вот как плохо у капиталистов, какой у них бардак, не то, что у нас, в светлом царстве развитого социализма. При этом упускалось, что пробки там от слишком большого количества частных автомашин, почти по штуке на семью, а в светлом царстве… Зато пробок действительно не было.
До нового места КАМАЗ добрался уже поздно вечером. Там дожидался Калина, приехавший на метро. Он организовал разгрузку силами местных рабочих, которые по совместительству согласились работать в фирме. Из этого Пашков сделал вывод, что часть старых рабочих решили уволить и заменить новыми. Пашкова не могла не обрадовать такая перспектива, ибо в числе уволенных на этот раз непременно должен был оказаться и Карпов. Он, совместитель, не мог уволиться с прежнего места, с завода, где проработал много лет, и только там благодаря старым заслугам отца его могли терпеть, дать возможность доработать до пенсии.
Тем не менее, новое место пришлось Пашкову не по душе, он словно предчувствовал, что долго здесь не проработает. Фирме предоставили целый этаж административного корпуса под цех демонтажа, лабораторию и кабинеты, под склад готовой продукции – подвальное помещение, а под склад сырья, расположенный рядом во дворе, сборный ангар-сарай. Этот сарай произвёл на Пашкова удручающее впечатление: стены из тонких железных листов, шиферная крыша, щели в которые затекает дождевая влага, задувает ветер… Новые рабочие-совместители сразу стали "доставать" Калину вопросами о зарплате – им здесь после восемнадцатого августа вообще перестали платить.
Разгрузку закончили уже около девяти вечера. Домой Пашков и Калина ехали вместе на метро.
– Говоришь, четыре года квартиру здесь ждал? – вдруг спросил Калина расслабившегося, убаюканного перестуком вагонных колёс Пашкова.
– Четыре года, – устало подтвердил Пашков, пытаясь потянуться, чтобы унять боль в пояснице, ставшей следствием пережитого погрузочно-разгрузочного дня.
– Всего четыре года? – покачал головой Калина.
– Ничего себе всего. Мы с женой, знаешь, как намаялись, пока ждали, переживали, то ли будет квартира, то ли нет. Все четыре года на нервах.
– Зато ни рубля не заплатили своих. С тобой за твою службу хоть как-то рассчитались. Вообще, счастливые вы люди москвичи, – позавидовал Калина, но спокойно, не злобно.
– Ну, а ты, что несчастливый? Ты же тоже москвичом стал, – буркнул в ответ Пашков.
– Стал… Только чего это стоило, и стоит. Я ведь тоже бесплатную квартиру заслужил и есть она у меня в Алма-Ате. Да, только, чувствую, бросать её придётся, или за бесценок продавать. Там жизни не будет. И здесь я тоже себя своим никак не могу почувствовать. Такой вот фокус Сергей.
– Да брось ты Петя, привыкнешь.
– Да нет, это по наследству. Род у нас такой. Родители мои, где ни жили, везде пришлыми считались и всегда за дарма вкалывали. Целину подняли, всё здоровье там оставили, никто не то, что спасибо, доброго слова не сказал, ни советская власть, ни казахи. Чувствую и здесь меня то же самое ожидает, – Калина, вздохнув, откинулся на спинку сиденья.
– Ты Петя, это… – Пашков наклонился к уху Калины, – Ты не особо рвись-то, не напрягайся. Эти, Шебаршин, Ножкин, они тоже спасибо не скажут, и уж тем более не поделятся. Ты лучше сам о себе подумай… Ну ладно, Иваныч, до завтра, пошёл я, моя станция.
Пашков поднялся и вышел, а Калина остался сидеть, собрав на лбу сильно его старящие морщины, он выходил на следующей станции. Дома его встретила встревоженная жена:
– Господи, Петя, почему так поздно?
– Так получилось… машину долго ждать пришлось, в пробке застряла, потом разгружали уже в темноте.
Сын и дочь сидели в комнате и смотрели телевизор. Сын после курса лечения чувствовал себя неплохо. Дети вообще гораздо легче матери адаптировались к Москве. Дочь как-то сказала, что впервые за последние шесть лет не чувствует себя представительницей низшей расы, чьи предки много задолжали расе ныне господствующей. Стал забывать о том, что всего полтора года назад со страхом отправлялся в школу и сын. А Калина, глядя на увлечённых фильмом детей, и усталую жену, как никогда остро ощутил, что в деле обустройства своего гнезда он далеко не так "продвинут", как на работе: в квартире не хватало так много необходимых вещей. Они пользовались старой мебелью. Её прислала тёща контейнером из Алма-Аты, когда стало ясно, что на покупку новой деньги появятся не скоро. Почему-то Калина, считавший себя человеком очень практичным, вновь совершил непрактичный поступок, влупил, тогда перед отпуском, все оставшиеся от продажи радиодеталей деньги в этот предмет роскоши, телевизор, явно не вписывающийся в старомодно-советский интерьер. Потом он пожалел, после того как ненароком проговорился Пашкову о покупке большого "Сони". А тот возьми, да и спроси:
– А стиральная машина и спальный гарнитур у тебя какой марки?
– "Малютка" у нас, а гарнитура нет, просто кровать, – не понял вопроса Калина.
Пашков выразил крайнее удивление, но промолчал. Потом дошло и до Калины. Действительно, сначала надо было покупать вовсе не телевизор, облегчить жизнь Валентине, тем более, что стирать на "Малютке" так тяжело. Но, как и в случае с покупкой квартиры он поспешил. И ещё, пожалуй, впервые в жизни он пожалел, что у его жены такой покладистый характер, что она безропотно принимает все его решения, даже не пытается спорить…
Открыв дверь и увидев едва держащегося на ногах мужа Настя буквально с порога принялась его распекать:
– Ну, её к чёрту эту работу, уходи, здоровье, оно никаких денег не стоит!
Пашков молча выдержал эту "бурю", умылся, сел за стол ужинать.
– Не так-то просто мне оттуда теперь выскочить, да и запас побольше сделать надо. Мерзкая, конечно, работёнка, но ведь не задарма, – он устало улыбнулся жене, и та несколько остыла.
– Так говорите, по автомобильным пробкам мы догнали Запад семидесятых годов? Ну-ну, интересное наблюдение, – с улыбкой комментировал Матвеев откровения Пашкова о мыслях, посетивших его во время перевозки имущества фирмы.
Когда Пашков позвонил в дверь, профессор поднялся с дивана и выглядел неважно. На вопрос о самочувствии отмахнулся, сказав, что это реакция на скачки барометра. Приход добровольного студента, однако, как всегда подействовал на него благотворно – старик словно стряхнул с себя усталость, его глаза повеселели.
– А было ли когда-нибудь такое время, когда мы преодолевали этот временной лаг, или всегда в хвосте Европы плелись? – спросил Пашков.
– Если говорить об общекультурной тенденции то нет, а вот по отдельным видам то да, было. Я же вам говорил, что во второй половине 19-го века и на рубеже 19-го и 20-го русская литература вышла на передовые рубежи. То же можно сказать и о таком виде искусства как хореография, то есть о балете, но это, конечно, не так весомо как литература.
– На первое место? – с энтузиазмом спросил Пашков.
– Ну, как вам сказать… делила первое-второе места, если уж вы хотите такого спортивного определения. Как вы думаете, с какой национальной литературой?
Пашков задумался и неуверенно произнёс:
– С французской, наверное. У них тоже именно в это время много известных писателей было.
– Браво Сергей, совершенно верно. Наши, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов смогли встать в один ряд с Бальзаком, Флобером, Гюго, Стендалем. Другие национальные литературы тоже выдвигали гигантов, но то были единицы… Диккенс, Твен. Говорить в таком сравнительном ключе можно только о прозаиках. Поэтов сравнивать намного сложнее, они, как правило, трудно переводимы. Потому в своих странах их как гениев почитают, а на другом языке, да ещё в некачественном переводе они так не звучат. Тот же Пушкин на Западе далеко не так почитаем как наши прозаики.
– Ну, хорошо, литература, балет, а другие?… – всё шире "забрасывал сети" Пашков.
– Чайковский в тот же период поднял отечественную музыкальную культуру на уровень соизмеримый с высшим мировым. Моцарт, Бах, Бетховен – величайшие композиторы-классики всех времён и народов. Но и Чайковский стоит в их ряду. На Западе его явно дискриминируют, а у нас всё норовят с прочими уравнять, де у нас таких много, и Мусоргский, и Бородин, и более поздние Рахманинов с Шостаковичем, Прокофьев. И некоторых современных на ту же высоту поднимают, Свиридова, или тройку новаторов, Шнитке, Денисова, Губайдуллину. Какая чушь, оскорбление величайшего русского музыкального гения. Чайковский более превосходит всех прочих отечественных композиторов и прошлого, и настоящего, чем Пушкин поэтов. У Пушкина всё-таки есть два соизмеримых по гениальности соперника, если так можно выразиться, Лермонтов и Есенин. У Чайковского таких не было и нет. Конечно это всего лишь моё личное мнение, и я не такой уж крупный музыковед. Но вот вы, Сергей, сколько помните на память мелодий Чайковского?
– Что, Чайковского, – несколько растерялся Пашков. – Вряд ли я вспомню.
– А вы напрягитесь, припомните, они же все на слуху, это чудная музыка, её нельзя не помнить, – "прессинговал" профессор.
– Сейчас попробую… Да вот, есть… "танец маленьких лебедей"… Ещё эта, Борис Моисеев свой номер под эту музыку сделал, отличная вещь.
– Адажио из "Щелкунчика", – с улыбкой подсказал Матвеев.
– Да, да, из "Щелкунчика". И ещё эта… ну всегда пианисты исполняют на конкурсе Чайковского, концерт его, такая мощная мелодия.
– Финал первого концерта для фортепьяно с оркестром, – вновь подсказал профессор. – Ну что ж хорошо, думаю, если бы вам побольше времени, вы бы ещё несколько известных мелодий вспомнили, Неаполитанский танец, Вальс цветов. А что вы помните у Шостаковича?
– Ну, эту, знаменитую его, ленинградскую, – продолжал с трудом припоминать Пашков.
– Седьмую симфонию. А ещё?
– Больше ничего.
– Из Мусоргского?
– Ничего, – развёл руками Пашков.
– Из Бородина?
– Не помню.
– Ну, наверное, половецкие пляски из оперы "Князь Игорь", вы всё-таки знаете?
– Ах да, конечно, помню, просто забыл.
– Ну и из Свиридова вы, конечно, только одну мелодию помните, его знаменитый романс "Метель". Это стандартные знания классической музыки человека от музыкальной культуры достаточно далёкого, но даже они свидетельствуют о значимости того, или иного композитора. А у нас до сих пор главенствует большевистская теория. Они для Пушкина сделали исключение, а остальные, чтобы не выделялись особо. А тут вообще особый случай, разве можно гомосексуалиста называть величайшим музыкальным гением нации? Пьяница Мусоргский им менее одиозной фигурой казался… Ну ладно, хватит об этом. Спровоцировали вы меня Сергей, я и завёлся. А у нас ведь важнейшая тема сегодня и желательно от неё не отвлекаться. Итак, культура 20-го века. Это свежий, сырой и очень объёмный материал. А начинать нам придётся с конца 19-го века. Начнём с живописцев, с постимпрессионистов. Мы ограничимся тремя наиболее значимыми из них, Полем Сезанном, Винсентом Ван-Гогом и Полем Гогеном, именно им 20-й век обязан обретением своего собственного художественного языка…
