Виктор Елисеевич Дьяков
Золото наших предков
14
Шебаршин, конечно, не поверил, что рабочие работают на износ и неожиданно пришёл на завод утром к началу смены и, естественно, стал свидетелем массового опоздания. Меньше всех, на шесть минут опоздал Пашков. Директор орал минут пятнадцать без перерыва, грозил всех уволить. На следующий день он не поленился вновь прийти с утра. Пашков на этот раз пришёл вовремя, но рабочие опять опоздали от пяти минут до получаса…
Шебаршина хватило на три дня, после чего всё покатилось по-прежнему. Пашков ежедневно докладывал и, никем не контролируемый, уносил также регулярно сто-двести граммов лигатуры и ещё примерно столько же прочей "готовой продукции". Его "добыча" заметно возросла. Он целый день метался с завода в офис, со склада в цех. Осознал Пашков и то, как тяжело приходится Калине при столь частых контактах с директором. Портя настроения окружающим, "доставая" их, Шебаршин, казалось, испытывал садистское наслаждение. Например, зная, как болезненно реагирует Кондратьева на его угрозы, директор обещал ей "пять лет по первой ходке" чуть ли не при каждой встрече. Бухгалтершу Князеву… В отличие от большинства частных фирм бухгалтер в "Промтехнологии" не являлась ключевой фигурой, а лишь выполняла "технические" функции. Так вот, Князеву, у которой часто болел ребёнок, он постоянно попрекал за её постоянные отпрашивания с работы, намекал, что может подыскать ей замену. Компаньону Ножкину он любил пощекотать нервы разговорами о трудной совместной жизни с родителями, особенно не со своими, а жены. Обо всём этом Пашков теперь был в курсе, ибо частенько гостил в офисе.
Дома Настя, видя, как ещё больше осунулся муж… У неё были каникулы, и она пыталась помочь пережить это нелёгкое для него время: всячески разнообразила стол, мягко реагировала на его срывы. Но на Пашкова куда более благоприятное воздействие оказывала не предупредительность жены, а то, что она, отдыхая от работы, всё более преображалась внешне.
– Эх, надо бы и мне в отпуск уйти, да съездить куда-нибудь всей семьёй. Но сейчас никак нельзя. Этот месяц такой, который год кормит, – говорил Пашков, сидя за столом и глядя на хлопочущую вокруг него жену. В новом, туго обтягивающем её халате, она ему всё более напоминала, если пока ещё не кустодиевскую, то вполне тициановскую женщину.
Настя тоже понимала важность этого месяца, тем более, что с последнего "похода" на Рождественку муж ей принёс более пятисот долларов, а всего за июнь получилось полторы тысячи.
У Матвеева тоже начались каникулы, и он чуть не каждый день с нетерпением ожидал Пашкова.
– Что-то вы неважно выглядите Сергей? – профессор тоже отреагировал на внешнюю усталость Пашкова.
– Да работы навалилось, начальник в отпуске, я за него, за двоих вкалывать приходится.
– А вам ваша работа хоть какое-то удовлетворение приносит? – неожиданно спросил профессор.
– Да как вам… Конечно эстетического, такого как от ваших лекций, я не получаю. Зато материальное…
– Может это будет с моей стороны нескромно, но если это не секрет, сколько всего вы там имеете? Это не праздное любопытство, просто хочу понять. Ведь СМИ только и твердят, что уровень жизни повышается, а вот я по своей зарплате этого как-то не ощущаю. Когда со студентами общаюсь, иной раз такое слышу… Где-то недели полторы назад оказался в нашем университетском книгохранилище. Там наши учебники, авторизованные курсы, по которым студенты занимаются, в основном хранятся. Один из этих курсов я совсем недавно закончил писать и решил посмотреть, нет ли опечаток. Книгохранилище у нас в подвале. Там сидит библиотекарша, а она женщина уже пенсионного возраста, тоже бывшая преподавательница ВУЗа. Наш ректор многих пенсионеров привлёк. Мы же бесправные, сколько нам не заплати, всему рады. Ну, так вот, взял я свой учебник, смотрю, а она мне давай жаловаться, что за семьсот рублей здесь сидит, пылью дышит. От книг ведь страшная пыль, это весьма вредная для лёгких работа. Ну вот, жалуется она, а тут в очередь за учебниками студенты встают, две девушки и парень. Парень грузин, а девушки те с ним пришли, обе русские. Парнишка сам паршивенький такой и что, думаю, довольно симпатичные девчонки в нём нашли. Тут же прямо и выяснилось что.
– Деньги? – высказал догадку Пашков.
– Естественно. Но самое интересное, каким образом это выяснилось. Жалуется, значит, мне эта библиотекарша, лет ей эдак под шестьдесят, я стараюсь ей сочувствовать, а этот щенок, лет двадцати, вдруг в наш диалог влезает… Представляете, говорит, что он за семьсот рублей палец о палец не ударит. А эта клуня, вместо того чтобы одёрнуть наглеца, она с ним эдак доверительно, с улыбочкой, ой да конечно вы правы, за семьсот работать можно только долларов. А он на неё, эдак, как на вошь поглядел и говорит, и семьсот долларов не деньги. А девчонки, эти, с таким восхищением на него смотрят. Ни у одной, ни у другой даже в голове не щёлкнуло, что этот юный геноцвале не только над пожилой женщиной издевается, он и над их родителями смеётся, только вслух не говорит, что все русские жить не умеют. Из чьего колодца пьют, они понимают, только уверены, что тупые русские никогда не догадаются об этом. И пока что действительно не можем, по большому счёту, догадаться… Ааа, – Матвеев раздражённо махнул рукой. – Я уж и сам сомневаться стал, есть ли среди нас деловые люди. Ну, кто мешал кому-нибудь тот же частный гуманитарный университет открыть… Никто из наших не догадался, а до армянина дошло. "Лукойлом" азербайджанец рулит, там Березовский, в другом месте Гусинский, Смоленский, Ходорковский, кто угодно только не русские, прямо за нацию обидно. Неужто, у нас только бандиты, уголовники способны в рыночной экономике "плавать", деньги делать?
– Ну почему же Виктор Михайлович, есть и русские богатые, – попытался не согласиться с профессором Пашков.
– Что… кто… Потанин, Черномырдин? Эти не в счёт, они крупнейшими начальниками были в тех отраслях, которые потом приватизировали. А вот так как Гусинский и Березовский с нуля, с театральных режиссёров средней руки, с завлабов провернулись и миллиардерами стали. Или хотя бы среди таких как мы с вами, средних людей, есть кто-нибудь, что неплохо зарабатывает, я вот лично не знаю… Потому и задаю вам вопрос о вашем заработке.
– Ну, как вам сказать, Виктор Михайлович, насчёт меня, – Пашков замялся, колеблясь, говорить или нет, сколько он "имеет". – Я возможно не так уж много… во всяком случае, семьсот долларов для меня хорошие деньги, но, тем нем менее, я уже несколько месяцев больше имею.
– Серьёзно? – недоверчиво переспросил профессор.
– Ну да, тысячу, даже больше, – Пашков чуть не сказал полторы, но побоялся обидеть старика никогда не видевшего таких денег.
Но Матвеев смотрел на него с истым уважением, он был явно обрадован.
– Ну, спасибо, ну утешил.
– Помилуйте, за что? – не понял реакции профессора Пашков.
– Как за что? Я уж грешным делом стал думать, что у нас народ весь выродился, ни на что не годен, только пить, да нищету плодить… А вы… – Матвеев засмеялся, – вы вдохнули в меня нечто вроде уверенности. Может, не пропадём, а? Я ведь в этом направлении благодаря вам стал мыслить, ей Богу. Помните вы меня спросили насчёт Византии, что не повторяем ли мы её исторический путь, не идём ли к гибели. Так, что не только я вас чему-то учу, но и вы меня. Представляете, ночью один и тот же кошмар снится, штурм Константинополя турками вижу, а потом картина меняется, люди в чалмах с криками аллах акбар на кремлёвские стены лезут. Просыпаюсь в холодном поту, и сердце чуть не выскакивает. – Профессор замолчал и погладил грудь, о чём-то размышляя. – Ладно, Сергей, извините, хватит об этом, а то боюсь опять сердце схватит. Давайте о более приятных вещах поговорим. На чём мы с вами остановились… Ах да классицизм. Мы о русском классицизме говорили. Это 19-й век. Для того чтобы перейти к европейскому классицизму надо вернуться лет на двести назад. В Европе ранний классицизм начинался ещё в 17-м веке. Зрелый классицизм это уже большой период с 17-го до начала 19-го и поздний до середины 19-го века. Вы следите за моими рассуждениями, чувствуете как Россия, стартовав значительно позже, настигает Европу? Помните, что мы говорили в прошлый раз о периодизации русского классицизма, и что получилось, поздний классицизм у нас и у них уже почти совпал по времени.
– Да-да, вижу, – Пашков с горящими глазами, будто сам участвует в этой "гонке", слушал профессора.
– Подробнее надо остановиться на зрелом европейском классицизме 18-го века. В архитектуре это стиль Людовика 16-го, помпезный, античные ордерные системы по типу церкви святой Женевьевы в Париже. В живописи о раннем классицизме можно судить по творчеству Пуссена, Леренна, Дюго, о зрелом – Тьеполо, Давида, Рейнольдса. Ну, а поздний, это Энгр, Пиранези…
ЧАСТЬ IV. ЗОЛОТО НАШИХ ПРЕДКОВ
1
Калина сидел в комнате с невысоким закрашенным водоэмульсионной краской потолком, за столом, уставленным в основном закусками растительного происхождения. Напротив, откинулся на спинку стула его уже захмелевший шурин Василий. Сестра Клавдия, на пять лет моложе брата, маленькая, остролицая, шустрая, не могла усидеть на месте, постоянно вскакивала, хлопотала.
– …Сейчас, Петь, жизнь у нас, совсем труба. Раньше то как… раньше мы все при деле были. Говоришь, пили? Да пили, но после работы, а в страду никогда, пока хлеб не уберём никакой пьянки. Вот что значит при деле… Председатель, бригадир… они всегда работу найдут… А после работы, как же без этого, – пьяно разглагольствовал Василий.
– Ну, а сейчас, что у тебя дела нет? Вон на огороде… Клава же не управляется и там, и со скотиной. Помог бы, – раздражённо возразил Калина.
– Неа… эт не то… не мущщинское это дело. Мы ж к чему привыкли, чтобы начальство указание давало, а огород, дом, это всё бабьи дела. Я тракторист, на тракторе пожалста, а за коровой убирать, или там, на огороде с лопатой, мотыгой… неа.
– А она, значит, пусть и лопатой и мотыгой!? Посмотри, как она ухайдокалась, и ещё на работу ходить успевает, и за детьми смотреть! – Калина смотрел на шурина с откровенной ненавистью.
Прибежала сестра с кухни.
– Петенька… успокойся, что ты!
– Не нратся… так и иди отсюдова! Ишь воспитатель выискался… приехал тут! Да я всё про тебя знаю!… Ворюга ты, деньги украл, когда в армии служил и квартиру себе в Москве справил! Я тебя выведу!..
.
– Да замолчи ты! – Клава кинулась к мужу и закрыла ему рот ладонью.
– Ты не очень-то хорохорься. Дом этот моих родителей. Не очень хороший дом, но твои и такого не заимели, вечно по чужим углам скитались, и ты такой же… Начальство тебе указать должно… Сам и шагу ступить не можешь, хрен обоссаный! – Калина поднялся из-за стола и "одарив" шурина уничижительным взглядом, вышел.
Он приехал к сестре один. Валентина осталась в Москве, навещала лежащего в клинике сына. Старшая дочь на каникулах перед выпускным классом сидела дома и упорно занималась с учебниками – при переходе в московскую школу она, алма-атинская отличница, скатилась до хорошистки. Калина уже неделю жил в бывшем родительском доме. Кругом во всём летнем буйстве красок простиралась прекрасная земля, лучше которой и быть не могло. Трудно сказать, что понесло в пятьдесят четвёртом году его, тогда ещё молодых, родителей отсюда, от метровой толщи чернозёма, от щедрого тепла, обилия влаги, где такое плодородие, что с простой палки вырастает дерево… Зачем поехали в безводные, малоплодородные, холодные павлодарские степи? Какой же должна была быть изощрённой пропаганда, чтобы так обмануть людей, соблазнить!?
Назад вернуться оказалось куда трудней. Родители смогли это сделать когда старшие дети уже "выпорхнули из гнезда", дочь закончила институт, сын стал офицером. Они вернулись на Кубань с младшей дочерью, которая и унаследовала приобретенный за все скопленные "целинные" деньги небольшой саманный домик. Пожили в нём отец с матерью недолго – дурная авральная "целинная" пахота в течении почти тридцати лет, суровый климат, пришедшее в конце-концов осознание, что власть их просто-напросто "кинула", фактически задарма забрав молодость, здоровье… Всё это не могло способствовать долгой жизни, как и большинству прочих рабов всевозможных коммунистических барщин.
Калина постоял над могилами матери и отца. Слеза сама собой, против воли, выкатилась на его щёку. Ему стало до боли жаль родителей, за выпавшую им тяжкую и безрадостную жизнь. До "целины" они имели дом в зажиточной казачьей станице… но вернуться пришлось в этот неустроенный посёлок, нищий отстающий совхоз. В станицах дома стоили дорого, не с целинными деньгами было их покупать. А в этом, так называемом, посёлке сельского типа в то, ещё советское, время почти поголовно жутко пили, а после развала Союза, когда фактически развалился и совхоз, пить стали беспробудно. Сейчас стоял июль, пора начинать уборочную, но никто не чесался. На личных приусадебных участках и огородах работали в основном женщины… Калина жалел сестру, которая была вынуждена найти жениха здесь, жаль племянников, мальчика и девочку семи и десяти лет.
– Если я в Москве закреплюсь, я и тебя, и ребят твоих отсюда вытащу, а эту пьянь… бросай, – советовал он сестре.
– Да что ты Петенька, куда же я, я ж в городе не жила никогда… да и он… он же детям отец, – заливалась в ответ слезами сестра.
По улицам посёлка сновали азербайджанцы на грузовиках и автофургонах, по дешёвке скупали то, что созревало в садах и огородах. Помидоры, персики, черешню везли в большие города продавать, приценивались к поспевающим яблокам, грушам, сливам, винограду. Никто из жителей посёлка, даже те, кто имел собственные машины не пытались куда-то поехать и продать, то что в изобилии росло у них рядом с домом. Да и некогда было, пили всё: водку, спирт, домашнее вино… С весны в посёлке стали появляться турки-месхетинцы, курды… щёлкали языками, удивляясь, как можно так плохо жить на такой земле… приценивались к домам, к почти бесхозной, уникальной земле. В Поссовете пока им противились, даже если спившиеся хозяева и не прочь были продать свои жилища вместе с землёй, но пришельцы упорно вели "осаду".
– Если месхеты здесь поселятся, готовьтесь бежать сразу, – предупредил сестру Калина. – Я их нравы хорошо знаю. Они под Алма-Атой в Иссыке живут, рядом с ними невозможно существовать. И в Узбекистане они тоже компактно жили, там изнасилования чуть не через день случались, но в конце концов узбеки тоже озверели и их выгнали. Вы так не сможете. Месхеты, конечно, по своему, несчастные люди. Сталин от них Грузию очистил, они и остались без родины, без места на земле, вот и ищут слабину, где устроиться можно, местных вытеснить. А ваш посёлок как раз такой. Все эти пьяни вроде Василия твоего, они вас, жён своих и детей защитить не смогут. Так что, если припрёт, бери детей в охапку и в Москву, помни там у тебя брат и сестра…
Калина рассчитывал погостить три недели, но и двух не выдержал – от новых переживаний у него опять стало покалывать сердце…
Пашков в отсутствии Калины старался в "поте лица", ударными темпами увеличивая ежедневную "добычу". Шебаршин вновь пару раз налетал с облавой… и застукал рабочих за распитием во время обеденного перерыва. Шума было много. Директор долго изощрённо распекал Пашкова и Сухощупа, после чего бригадир подал заявление об уходе. Шебаршин сразу остыл, так как бригадир был единственным, кто сумел освоить работу на "дробилке". Он поручил Пашкову уговорить бригадира остаться… Второй раз директор застал напившегося в усмерть Карпова… и промолчал. Эта непонятная реакция насторожила Пашкова – нетрудно было догадаться, что этот пропащий пьяница, а в прошлом заводской начальник, "стучит" не только Калине, но и Шебаршину. О том же красноречиво свидетельствовало то, что рабочие в фирме не задерживались, менялись как перчатки и лишь Володю Карпова несмотря ни на что не увольняли.
И ещё одно наблюдение сделал Пашков. Роман Обделенцев и без своего благодетеля, Калины, в бригаде не потерялся. Природная хитрость помогла ему "рассечь", что на этой работе можно неплохо "иметь". Как, он ещё пока не знал, но присматривался, искал. Пашков не раз замечал, что парень внимательно прислушивается к их разговорам с Сухощупом. А в этих разговорах Пашков советовал бригадиру тоже "настричь" конденсаторов с транзисторами и сдать. Но бригадир этим советом воспользовался лишь однажды, да и то не столько в своих интересах, сколько для "общества". Много задолжав Пашкову, он постеснялся просить у него и решил добыть деньги на обязательную пятничную выпивку таким образом. Всей бригадой в течении часа они настригли золота и платины. Сухощуп выяснил у Пашкова, куда можно это сдать. Пашков не стал раскрывать своё "коронное" место и направил его на Ордынку, благо день был будний. Обделенцев сам напросился, и бригадир взял его с собой в обеденный перерыв. Вернулись они немного опоздав. Сухощуп сразу нашёл Пашкова и попросил отойти в укромное место, чтобы сообщить нечто важное. Пошли на склад.
– Знаешь, кого мы встретили на приёмном пункте? – чуть не в ухо зашептал бригадир, хоть на складе никого больше не было.
– Кого? – с замиранием спросил Пашков, предвидя самое худшее, что там их застукал сам Шебаршин.
– Горбунова!
Пашков с облегчением рассмеялся:
– Представляю, как вы перепугались.
– Да не только мы, и он тоже, – заулыбался уже и Сухощуп.
– Сдали то хоть нормально, не разбежались друг от друга?
– Всё путём. Поговорили, он реле с матриц принёс сдавать. Откуда они у него? Наверное в ЦУПе со сдатчиками скорешился?
– Наверное, – усмехнулся Пашков, отлично знавший откуда эти реле у снабженца…
2
На работу Калина вышел в середине июля и сразу же у него состоялся разговор с директором. Шебаршин даже не поинтересовался, где и как отдыхал его начальник производства, зато сразу озвучил то, что в данный момент более всего его беспокоило:
– Пётр Иванович, мне надо с вами срочно переговорить. Дело в том, что я уже не сомневаюсь, ваш кладовщик занимается воровством, причём воровством в крупных размерах…
Калина не производил впечатление человека отгулявшего отпуск: усталые глаза, осунувшееся лицо… Но директор, похоже, не видел этого, вёл себя так, будто они расстались день назад.
– Не могу ничего сказать, не замечал. Может, пока меня не было?
– Ничего подобного. Он ворует давно и по многу. И вы знаете об этом. Вам же был сигнал, но вы почему-то и мне не доложили, и со своей стороны ничего не предприняли. Почему?
"Карпов… через голову настучал, сука", – сообразил Калина и сердце неприятно заныло. Возвращение из отпуска ознаменовалось "холодным душем".
– Ничего я не знаю. Подозрения были, но они не подтвердились. Так что и докладывать было нечего.
Шебаршин с полминуты удавьим взором смотрел на Калину. Потом вдруг сменил тон и заговорил вкрадчиво, почти дружелюбно:
– Ведь он же не только у меня, он и у вас ворует. Понимаете? Из-за таких как он у нас большие потери, почти нет прибыли, и мы не можем вовремя расплатиться с кредиторами, не можем повысить и вам зарплату. Пётр Иванович, вы сейчас со свежими силами займитесь этим вплотную. Поймайте мне его, поймайте с поличным. Его надо принародно наказать для острастки. Я кое в чём пытался его прищучить, но с документацией у него полный порядок, а за руку схватить… это вам сподручнее. Поймайте, Пётр Иванович, а уж я вас не забуду отблагодарить, премию в конце года выпишу…
По пути на завод Калина чертыхался и плевался: "Ну, гад… премию. Знаю я твою премию, имею печальный опыт. Отпускные и те зажилил, даже сейчас не вспомнил. Если бы не кладовщик, за свой счёт бы в отпуск поехал. Но что верно, то верно, Сергей, похоже, и в самом деле зарвался."
– Ну что, Иваныч, как отдохнул, куда ездил? – обычным вопросом с радушием встретил отпускника Пашков.
"Ишь лыбится, доволен. Небось, за этот месяц натырил выше головы", – неприязненно подумал Калина, а вслух сказал, изобразив подобие улыбки:
– Да ничего… На Кубань к младшей сестре ездил, к родителям на могилы. Ну, а у тебя, как тут дела?
– Всё в ажуре. Шебаршин, правда, замотал. Докладывать себе заставлял каждый день после работы, сколько готовой продукции поступило на склад из цеха. Это он так производительность поднять хотел, пока ты в отпуске. Я просёк, конечно, это дело и примерно столько же сколько при тебе делал. Он ругался, а я говорю, это максимум, больше не получается, – с подтекстом в котором значилось: тебя не подставил, объяснил свои действия Пашков.
– Ты это, Сергей… ты поосторожней, – не реагируя на подтекст, как бы невзначай предупредил Калина.
– Что, поосторожней, – не понял Пашков.
– Что, что, Карпов за тобой следит, будто не знаешь!? – повысил голос Калина.
– А, вот ты о чём. Для меня не секрет и то, что он прямо Шебаршину стучит. Ты, Иваныч, сам поосторожней. Ему ведь всё едино, что меня, что тебя "заложить".
– Ладно, давай по местам. Мне к химичкам сходить надо, – резко прервал "дебаты" Калина.
"Иди, иди, соскучилась, поди, Людка-то. Нее Петя, нет у тебя, как это профессор говорит, эстетического вкуса. И жена у тебя средней паршивости, и любовница", – подумал Пашков. Он всегда считал, что лучше "есть" один хороший эклер, чем два или больше перепечёных, или недопечёных торта. Его "эклер", Настя, за каникулы так "выправилась", что уже ничем не уступала, а порой и превосходила самых ухоженных москвичек её возраста, что он наблюдал на эскалаторе…
В начале августа приказала "долго жить" лелеемая идея Шебаршина, выход в Европу с полиметаллическим концентратом. Немцы отказались покупать его. Директор ходил чернее тучи. Тут ещё и сибиряки "накололи" фирму, точно так же, как до того это делал подмосковный комбинат. И тогда Калина предложил, неспособному мыслить нестандартно номенклатурному отпрыску, простой и оригинальный ход:
– Владимир Викторович, не надо отправлять лигатуру с высоким содержанием золота на передельный комбинат. На любом из них будут снижать истинный процент содержания драгметаллов. Лучше здесь в Москве найти частные приёмные пункты и сдать туда за живые деньги. Не как от фирмы сдать, а как от частного лица. И налогов диких не будем платить, и содержание они нам не снизят, они ведь будут заинтересованы иметь с нами дела, если мы зарекомендуем себя надёжными клиентами.
– Да вы что!? Это же получается подпольный бизнес. У нас же обязательства сдавать продукцию только госпредприятиям, – тоном не терпящим возражений отреагировал Шебаршин.
– Мы и будем сдавать, как сдавали, только не всю продукцию, а часть, с небольшим содержанием, чтобы терять меньше…
Шебаршин согласился не сразу. Он привык всё делать через доставшиеся ему от отца связи в ВПК, в рамках госсектора. Он побаивался высовываться из-под уютного зонтика, выходить в рискованное "свободное плавание". Но жадность оказалась сильнее страха.
– А кто понесёт, как частное лицо… эту самую высокопроцентную лигатуру? – спросил он с вызовом.
– Да хоть бы я, – с усмешкой предложил Калина. – И приёмный пункт у меня на примете есть.
– Ну, разве, что так… тогда можно попробовать. Только если там чего не так… вы действуете лично, по своей инициативе, к фирме никакого отношения.
– Хорошо, – скептически улыбаясь, согласился Калина. – Для почина думаю надо начать с шаровых контактов, тех, что на реле из матриц. Они из чистого золота девяносто девятой пробы.
– Вы что, чистое золото собираетесь туда нести? Да за это, если застукают… пять лет все огребём, – с ужасом произнёс свою обычную угрозу директор.
– Чтобы нас приняли за серьёзных партнёров, надо сразу заявить о себе…
Два дня к ряду весь цех скрупулёзно сшибал маленькие золотые бульбочки с контактов матричных реле. Всего их набралось примерно две трети банки из под кофе. Этот материал Калина не стал сдавать на склад, проводить по накладным. Взвесив банку, он понёс её в офис.
– Вот, почти килограмм чистого золота… по документам не значится, – Калина показал банку директору.
– Здесь килограмм? – недоверчиво спросил Шебаршин, ибо тускло поблескивающие золотые шарики занимали совсем не много места.
– Точнее, девятьсот пятьдесят два грамма, – Калина подал банку.
– Ого… и в самом деле, – Шебаршин принял банку и сразу ощутил, что она тянет куда больше чем казалось визуально. – Так говорите, что девятьсот пятьдесят два, и нигде… То есть его как бы и нет? – Директор смотрел недоверчивыми водянистыми глазами. Скорее всего, он хотел ещё спросить: а всё ли ты мне принёс… не взял ли себе… и сколько?
Но то, что без труда читалось во взгляде, он не озвучил, а спросил:
– И сколько за это можно получить?
– В том приёмном пункте, куда я собираюсь его нести, за грамм золота дают восемь долларов. Таким образом, за эту банку дадут почти семь тысяч семьсот долларов… Главное почин, потом уже легче пойдёт.
– И что они вам так прямо эти семь семьсот заплатят? – с прежним недоверием спрашивал Шебаршин.
– Из рук в руки, без всяких НДС, документов и прочих лишних процедур, – снисходительно объяснил Калина и у директора всё явственнее обозначался алчный блеск в глазах.
На следующий день Калина пошёл на Рождественку, терпеливо дожидался, пропуская вперёд прочих "сдатчиков" – он хотел переговорить, когда приёмщики полностью освободятся и даже в коридоре никого не останется. Когда он вошёл, приёмщики с удивлением на него воззрились: этот сдатчик пришёл не в первый раз, они его помнили, но он зашёл почему-то без сумки, с пустыми руками.
– А вы… что вы принесли? – удивлённо спросил один из приёмщиков.
– Вот это, – Калина достал спичечную коробку и высыпал из неё на стол, несколько золотых шариков.
– Что это?
– Шарики с контактов реле ДП-12, чистяк 99-й пробы.
– Мы вообще-то с чистяком не работаем… – начал было старший из приёмщиков, заворожённо разглядывая золотые шарики, но осёкся. – Сколько их у вас?
– Около килограмма, – у Калины как будто пропала его природная суетливость, он смотрел на приёмщика пристально и спокойно.
Приёмщики колебались.
– Вы же меня знаете, не первый раз прихожу… Ну, что берёте, или я другое место искать буду?
– Хорошо… берём. Только эти вот шарики вы нам оставьте, мы их на экспертизу возьмём. Мы вам верим, но сами понимаете. Вы нам завтра, после обеда позвоните, мы сообщим результат экспертизы и при положительном отзыве договоримся о встрече. Килограмм, это сколько будет стоить?
– Почти семь тысяч семьсот баксов, – подсказал Калина. Ведь вы за чистяк по восемь баксов за грамм даёте?
Приёмщики переглянулись и старший проговорил:
– Ладно, если чистяк окажется, тогда договоримся…
Через три дня Калина передал Шебаршину из рук в руки все семь тысяч шестьсот девяносто долларов. Оставшиеся шесть долларов ему заплатили рублями, он отдал и их, не взяв себе ни копейки… Но директор всё равно не поверил ему. Это случилось за неделю до восемнадцатого августа, когда грянул дефолт…
