Виктор Елисеевич Дьяков
«Тихая» дачная жизнь
9
Сурин приехал как обычно утром в субботу. Подошёл, когда вся семья завтракала. Поев, дети убежали гулять, а супруги уединились в спальне… вознаградили себя за недельную разлуку…
– А у тебя загар уже хорошо заметен, прямо по контуру купальника. Пора уже и без него загорать. Хочешь я тебе для этого закуток со всех сторон огорожу?
В это время Сурин делал естественные движения, а жена расслабившаяся от истомы, лишь негромко постанывала. Но, услышав, что говорит муж, она через силу возмущённо зашептала:
– Замолчи… не смей болтать… я не могу сейчас ни о чём думать… оох…
– Чего ты там шепчешь? Говори громче, – улыбаясь "издевался" сверху Сурин, одновременно воздействуя на эрогенные зоны…
Потом Лена, накинув халат на голое тело, бежала в летний душ, возвращалась и без сил минут пятнадцать лежала, время от времени начиная притворно хныкать:
– Садист, разве можно в это время о чём-то говаривать, – при этом улыбалась и нежно ластилась к мужу.
Но тот пребывал уже в стадии "полного насыщения" и почти не "отзывался". Лена отреагировала моментально:
– Всё, отпал, бабы больше не нужно, – она говорила вроде бы с укором, но в то же время и с удовлетворением, от внутреннего бабьего осознания, что мужу её вполне хватает, что она ему по прежнему желанна…
Сурин оделся, собираясь как всегда заняться чем-нибудь по хозяйству, но тут Лена сыто потянувшись, вдруг как будто что-то вспомнила неприятное. На её безмятежное до того лицо сразу легла печать озабоченности, тревоги:
– Лёш… тут пока тебя не было… Нам надо с тобой срочно поговорить… господи, прямо из головы вон.
– О чём… что случилось? – Сурин сразу заметил тревогу на лице жены.
– О твоём сыне, – в голосе Лены слышались нотки лёгкого раздражения. Она подсела к туалетному столику и стала приводить в порядок растрёпанные волосы.
– Об Антоне… что с ним случилось? – Сурин спросил, не сомневаясь, что жена, наконец, поведает о том, что так его беспокоило, что Антон в его отсутствие ведёт себя с ней не как сын.
– Представляешь, два дня назад он подрался с местными мальчишками.
– Подрался… где… с какими мальчишками!? – не мог сразу осознать услышанное Сурин, ибо «настроился» совсем на иную "частоту".
– Прямо перед домам, вон там… Знаешь, как я перепугалась? Кричала так, наверное, на другом конце посёлка было слышно.
– Да с кем дрался-то, ты хоть узнала? – наконец "включился" Сурин.
– Чего там узнавать? Двое нашего соседа, того хромого сыновья и с ними ещё один.
– Он, что сразу с тремя дрался? – теперь уже Сурин не только удивился, но и озаботился.
– Ну да… Представляешь?
– Надо ж… и из за чего это… Но по нему не видно, ни синяков, ни шишек. Неужто, ему совсем не досталось?
– Наверное, не успели, у него только губы немножко разбиты были. Я же сразу выскочила. Я чего боюсь-то. Они ж местные, соберут тут шпану и отлупят парня, не дай Бог искалечат, – Лена говорила с отчаянием, мгновенно превратившись из только что блаженствующей, утолившей "голод" женщины в сильно переживающую за ребёнка мать.
– А он-то что… из-за чего, собственно, эта драка случилась?
– То-то и оно, что он мне ничего не говорит. Я уж, и так, и эдак, и добром, и криком. А он насупится как сыч и молчит, – бессильно всплеснула руками Лена.
– Как это молчит? Кто хоть начал-то… из-за чего? Он ведь никак не мог первым на троих напасть. Наверное, они начали, – недоумевал Сурин.
– Я тоже так думала. Спрашиваю, они на тебя напали, нет говорит. Ты на них – молчит. Второй день его пытаю, ничего не добилась. Ты поговори с ним, а то я уж не знаю, что думать.
– Да, конечно, как придёт обязательно. Это так оставлять нельзя. Он, что совсем с ума сошёл, с местными связываться. Я с ним обязательно…
После обеда Иринка как всегда унеслась в район качелей, Лена оставалась дома и через застеклённую веранду наблюдала как в саду, за столом, где они обедали в погожие дни, между сыном и мужем происходит "мужской" разговор.
– Что тут стряслось, ты что с местными ребятами подрался? – вопрошал Сурин, строго глядя на опустившего голову сына. – Ты, что рехнулся с местными драться, да ещё с соседями. – Сын по прежнему молчал, но как-то без вины в позе, держался спокойно. – Ну, что ты молчишь, Антон? Объясни, из-за чего весь этот сыр-бор случился. Они что на тебя напали?
– Нет.
– Что, нет?
– Не они… Это я первый начал, – по-прежнему без тени вины на лице, ответил Антон.
– Ты… ты первый… ты, что псих!? – Сурин удивлённо-раздражённо смотрел, в то время как сын оставил последние слова без комментариев. – Ну ладно, ты матери ничего не сказал, мне-то можешь… из-за чего? Не мог же ты без причины?… – Сурин выждал паузу, но сын по-прежнему не отвечал.– Пойми, это ведь не шутки, дело может плохо кончится, мать вон боится, переживает. Нас тут и так не больно любят. Мы же не местные, и хоть сами в Москве всего пять лет живём, но им-то плевать на это, они нас москвичами считают, а москвичей везде не любят. К тому же здесь все бедные, а у нас есть кое что. Ты понимаешь, к чему я?… Тебя же могут здесь так отлупить, что мало не покажется, и эти твои волейбольные приятели за тебя не вступятся, с местными никто связываться не станет. Потом, нас тут ещё и грабануть могут, специально, когда уедем. Разве так можно… ты, что же совсем дурачок!?
К удивлению Сурина, сын с прежним угрюмым спокойствием выслушал все его рассуждения. Похоже, он совсем не боялся мести местных пацанов. Да и сам Сурин, удивлялся, что те не сделали этого до сих пор, не собрали кодлу, не подстерегли. На все эти загадки ответ дать мог только Антон и Сурин начал "давить" сильнее:
– Вот что, кончай из себя партизана изображать. Давай говори, что у вас там произошло, не выводи меня из терпения, ну!… Конкретно, что заставило тебя на них кинуться?
Антон сообразил, что с отцом, как с матерью отмолчаться не получится. Он зашевелил губами, словно хотел что-то сказать… и не мог. Понимая, что отец не отступит, он, наконец, собрался с духом, и тихо произнёс:
– Они… они про маму сказали…
– Что… про какую маму, – не понял Сурин.
– Какую-какую… нашу… мою! – на последнем слове сын резко повысил голос.
– Не понял… Что сказали? – уже тише, оглядываясь на веранду, спросил Сурин.
– Я не могу это сказать, – ещё тише сказал Антон и покраснел.
– Таак… – протянул Сурин, начиная кое что осознавать в загадочном молчании сына.
– А чего это… почему они сказали-то? – он "зашёл с другого бока".
– Да они тут рядом с нашим забором… ну на пасынках этих, что там валяются, в карты резались. Ну, а мама их прогнала. Они разозлились, а тут я как раз с волейбола на обед шёл. Они меня остановили, ругаться стали, на меня, на маму… ну и сказали… А я им… в общем, подрался, – тихо закончил Антон.
– Так, понятно. Ты потому и матери ничего не сказал?
– Разве я мог ей такое сказать?
– Ну, ей ладно. А мне… мне ты должен сказать. Я должен знать, понимаешь?
Антон ещё ниже, чуть не на стол опустил голову, и, словно проходя сквозь какую-то труднопреодолимую преграду, совсем тихо заговорил:
– Они… они сказали, чтобы я ей передал… ну чтобы она тут не кричала… ещё там что-то, и что мы тут не хозяева улицы и пасынки эти не наши. Ну, и это… это уж Володька, старший сын Хромого сказал, чтобы она тут не трясла… – Антон замолчал.
– Не трясла… что не трясла?
– Ни что, а чем… Ну пап, сам что ли не знаешь, как матом ругаются?
– Задом, что ли, – высказал догадку Сурин.
– Про это тоже говорил… но не только. Он ещё хуже сказал.
– Хуже, что хуже… жиром, что ли, животом?
– Да нет, – с досадой, от того, что отец столь недогадлив отреагировал сын. – Тем что ниже.
– Ниже… чего ниже?
– Ну, ниже живота… под ним, – через силу пояснял Антон.
Наконец Сурин понял, что сын просто не может произнести в подобном виде слово, обозначающее ту часть тела матери, из которого он появился на свет.
– Ты им хорошо дал? – теперь уже у Сурина глаза недобро сверкнули.
– Ну… Володьке этому и глаз подбил, и кровь с носу пустил. До сих пор с бланшем ходит. Брату его под дых двинул, и кореша ихнего тоже достал, – уловив перемену в настроении отца, Антон уже чуть не с радостью докладывал о своих достижениях в той драке.
– Ладно… Правильно, что ты матери про это ничего… молодец, – похвалил сына Сурин. – А сегодня пойдём к Хромому. Это дело так оставлять нельзя… поговорим.
Услышанное от сына, сначала очень разозлило Сурина, но постепенно он остыл. Он понимал, что в этом посёлке, так же как и в большинстве подобных населённых пунктах России, заочное словесное оскорбление женщин – дело обычное. Отцы в присутствии детей подобным образом обзывали их матерей. Дети к этому привыкали, для них это являлось обычным часто употребляемым словосочетанием, как бы и не считающимся оскорблением. И в той возбуждённой перепалке они в потоке слов так же привычно упомянули интимное место соседки-москвички, о которой наверняка нелестным образом отзывались и их родители, то есть трясущую различными частями своего слишком раскормленного тела, в том числе и той, что располагалась "ниже живота".
К соседям пошли уже ближе к вечеру из-за чего отложили начало помывки в бане. Обычно сосед днём пропадая где-то с собутыльниками к вечеру пребывал изрядно под "газом". Но сейчас он смотрелся трезвым. Дом в котором жила семья Хромого, был на две семьи с входами с торцов…
– Можно войти!?– отец и топтавшийся за ним сын оказались в узкой, заставленной какими-то бадьями и бидонами, прихожей.
Сурин успел уже отвыкнуть от нищеты, что была спутником его жизни в детстве. Барачная грязь, вонь, пьяные мужики, уработанные неопрятные бабы, дёшево одетые, хулиганистые дети… и у всех в глазах голод. Но ему хорошо был знаком такой быт, а вот Антону в подобных жилищах ещё бывать не приходилось. Нет, с детства он тоже не больно "жировал". Пока отец служил да ездил по "горячим точкам", они жили на его ставшую в постсоветское время небольшую офицерскую зарплату и на то немногое, что зарабатывала мать в своей аптеке, ну ещё посылки бабушек… Тем не менее, по материальным меркам русской жизни то было сносное среднее существование в квартире с удобствами. Но то, что он увидел в этой двухкомнатной квартире с печкой… Нет, ему ещё так жить не приходилось. Даже их купленный под дачу дом смотрелся и внешне и изнутри куда лучше. И родители… Антон всегда считал, что у него родители, что надо, и отец, и мать. А эти… Нет, таких позорных родителей дети должны стесняться: отец мало что хромой, так ещё алкаш с трясущимся подбородком. Его отец рядом с таким – добрый молодец, хоть и воевал и ранен был. Ну, а матерей вообще рядом нельзя ставить – никакого сравнения. Эта измождённая старуха с тусклым печальным взглядом… Нет мама даже тогда, когда сильно похудела, переживая за уехавшего в Чечню отца, когда ей кусок в горло не лез, смотрелась красавицей, а уж теперь тем более, когда она не переживает и "кусков" много, и поглощаются они в охотку. Антон не мог уразуметь, почему эти люди живут так плохо.
– Добрый вечер… извините за беспокойство… у нас к вам есть разговор, – сразу без прелюдии обратился Сурин к главе семейства.
При этом обитатели убогого жилища вопросительно и напряжённо уставились на неожиданных гостей. Сцену затянувшегося, не совсем дружелюбного разглядывания разрядила хозяйка:
– Ой, да что же вы стоите в дверях? Проходите. Хорошо, что вы к нам вот так… А то уж который год соседствуем и не зашли ни разу…
Неприглядная, но по всему доброжелательная хозяйка стала уговаривать немного подождать и поужинать с ними. Но Сурин, с трудом сдерживая гримасы от нездорового духа, исходящего из недр этого жилища, вежливо отказался:
– Спасибо, но мы… вы извините, но нам хотелось бы поговорить, как бы это… с вашим мужем и сыновьями.
Хозяйка испуганно-непонимающе взглянула на хмурого, явно испытывающего какую-то внутреннюю боль мужа, на виновато прячущих глаза детей.
– Ладно… ступай на кухню, вишь людям нам что-то сказать надо, – довольно бесцеремонно "осадил" жену хромой, и та, прижав ладонь ко рту, и с выражением обычно предваряющим рыдания, попятилась из комнаты.
– Вот что Коль, – Сурин хоть и не был до сих пор тесно знаком с соседом, но его имя знал и потому заговорил без промежуточных церемоний, – ты в курсе, тут третьего дня наши пацаны подрались?
– Что?… – Хромой перевёл сумрачный взгляд с Сурина на сыновей, и те, стоя рядом, словно под тяжестью его взгляда стали ёжится и как будто уменьшаться, вростать в пол… особенно старший, у него явно подгибались колени.
Антон изумился, он не ожидал, что эти пацаны-оторвы так боятся своего отца-инвалида. Сурин, напротив, остался доволен этим обстоятельством, ибо ожидал обратного, что в этой семье царит анархия, и мальчишки не в грош не ставят родителей. Нет, в этой семье имелся настоящий глава, хоть и не очень положительный, но, похоже, пользовавшийся непререкаемым авторитетом.
– Ты Коль так на своих ребят не смотри. Они тут… в общем вина тут поровну и синяки тоже. Я не разбираться пришёл, а мирить наших парней. Зачем нам эти разборки, тем более рядом живём. С этими словами Сурин извлёк из глубокого кармана бутылку "Гжелки", которая до сих пор хранилась у них на "всякий случай". – Я думаю нам с тобой надо выпить за знакомство, правда с опозданием, ну и за то, чтобы наши пацаны друг-дружку больше не лупили. Пусть руки пожмут и на этом инцидент исчерпан. Как думаешь?
Напряжение, буквально пронизавшее всю бедную квартиру, сразу спало. Старший сын хромого Володька, сообразив, что отец Антона или не знает, или не хочет говорить его отцу, то из-за чего конкретно возникла драка… Он с готовностью сделал шаг к Антону и протянул руку. Ну а Хромой чуть не сиял от восторга:
– Ну что ж… это конечно… это можно… это правильно. Как там тебя… Алексей… это ты верно рассудил. Чего там… мало ли что… ну подрались… Эй Вер… мать, неси закусь нам… А вы ребята, давай на воздух, там крепче помиритесь… а мы тут…
10
Ваха умчался в Москву, там ему предстояло срочно раздобыть деньги, потому что "профессионалы", которые должны были прибыть с чеченских гор, хоть и не очень дорого брали за помощь в таких делах, как осуществление кровной мести чеченцами русским, но совсем задаром помогать не станут. Таким образом, несколько тысяч баксов Вахе предстояло достать. Вообще-то "профессионалы" ехали в Москву с другими целями, на них возлагалась задача "выбить" долг из коммерческого банка, который до девяносто девятого года пребывал под чеченской "крышей". После начала боевых действий, когда "крыша" убыла воевать с русской армией, банк воспользовался этим и перестал платить "дань". Московские чеченцы несколько раз напоминали им, вежливо, потом подбросили руководителям банка в почтовые ящики фотографии их детей, причём у мальчиков были перечёркнуты красным фломастером шеи, а у девочек… места ниже животов. Но банкиры, обнаглев от побед русских солдат в Чечне, вместо того чтобы раскошелиться отнесли эти фото в милицию.
Как и ожидалось, отправителей "красноречивых" фото не нашли. Но собственными силами "наезжать" на банк было рискованно. Решили поступить, как обычно в период "боевых действий", не подставляя "москвичей" поручить всё "выездной бригаде". На "командировочных" возлагали и ещё задачу помимо "устрашения" банка, пугнуть заодно азеров, хозяев тех рынков, кто забывает вносить "пожертвования" в дело святой борьбы чеченского народа с Россией во благо всей кавказской нации. В общем, в такой ситуации Вахе было непросто уговорить "командировочных" ещё и прихватить с собой в обратный путь целую русскую семью. Тут даже деньги могли не помочь. Но Ваха, увидев с чердака полуобнажённую жену своего кровника, уже не мог мыслить благоразумно, всё вытеснило необузданное желание. Он "горел" этим желанием, все его мысли "заполнило её тело". Европейцу обычно чуждо такое "затмение разума", для многих кавказцев умопомрачительная тяга к "белой женщине" – дело обычное.
Исмаил, оставшись один, продолжал наблюдать. Он увидел, как в субботу под вечер майор вместе с сыном пошёл к Хромому, что жил в противоположном крыле дома. Через некоторое время оттуда вышли мальчишки, которые несколько дней назад дрались. Сейчас они беседовали вполне мирно. Их отцы оставались дома и оттуда через открытые окна вскоре послышались звуки, обычно сопровождающие русское застолье с водкой. Женщина из дома напротив послала дочь, и та что-то передала брату. Брат пошёл, видимо, это же передать отцу, а его сестра, в свою очередь, разговорилась с сыновьями Хромого. Вскоре снизу из-под дома послышался уже её смех… потом мать недовольным голосом позвала её домой…
Всё это время его мысль как бы параллельно работала сама по себе – он искал способ спрыгнуть с этого "адского поезда", которым рулил спятивший Ваха. Исмаилу была приятна наблюдаемая в бинокль женщина. Она так отличалась от его погибшей жены, от всех кавказских женщин. Он любовался её грудью, бёдрами, ногами… но у него не ехала от этого "крыша". Он не мог себе признаться, но это жило в нём уже само, независимо от его воли – ему непостижимым образом нравилась не только женщина, но и их семейный уклад, их семейная жизнь, со всеми их маленькими радостями и волнениями. Он не хотел всё это разрушать, уничтожать уютное гнездо своего кровника. Хоть Исмаил далеко не всё принимал. Он не мог смириться со столь большим значением женщины в семье, особенно в воспитании сына. Разве можно вырастить настоящего мужчину, когда им с детства командует женщина, даже если это родная мать? Дома мать, в школе учительница. В результате парень вырастает морально слабым, привыкает держаться за бабью юбку. За время службы в армии, учёбы в институте Исмаил видел очень много морально слабых русских. То ли дело чеченцы, да и другие кавказцы. В чём, в чём, а в моральной слабости их нельзя было упрекнуть, они с детства воспитывались как будущие мужчины. Правда, почему-то среди молодых чеченцев так распространена крайняя жестокость, часто переходящая просто в зверство. Исмаил инстинктивно чувствовал, что и в их воспитательной системе не всё в порядке.
Что его роднило с теми, кого он видел в свой бинокль? Может быть нетипичность? Как он был нетипичный чеченец, так и хозяева дома напротив были не совсем типичные русские. Ведь при внешнем матриархате, хозяйка дома не подавляла ни мужа, ни сына. Мальчишка не смотрелся слабым маменькиным сынком, один на троих полез – знать бы по какому поводу. Впрочем, на "лирические отступления" у Исмаила оставалось не так уж много времени. Он уже не столько следил за противоположным домом, сколько размышлял, как спастись самому и спасти этих людей из дома напротив. На помощь пришёл случай… а может и сам Аллах.
В среду следующей недели, как раз в тот момент, когда Исмаил, давясь, поглощал обед, состоявший из горохового супа и опротивевшей ему отварной картошки… В этот момент он услышал, что рядом на соседском чердаке, за дощатой перегородкой кто-то есть. Этот кто-то с шумом что-то там делал. Исмаил подкрался и меж рассохшихся досок узрел старшего сына Хромого. Тот с грохотом тащил к лестнице лист оцинкованного железа, который, видимо, хранился у них на чердаке. План действий возник моментально – ведь сыновья Хромого и майора, по всему, помирились, а раз так…
– Эй ты… парень? – негромко, но отчётливо позвал Исмаил.
– Что… кто здесь? – мальчишка испуганно оглядывался, не понимая, кто его на чердаке может окликать незнакомым голосом, да ещё с кавказским акцентом.
– Иди сюда… ближе подойди…
Парень отпустил железо и стал с опаской приближаться к перегородке.
– Это ты Тофик? – он подумал, что на смежном чердаке азербайджанский хахаль соседки.
– Слушай меня внимательно… слушай и не перебивай. Семье твоего друга… ну того, что напротив вас живут… им большая опасность грозит… Ты понял?
– Нет… Кому, какая опасность, – не мог оправиться от оцепенения сын Хромого… – москвичам, что ли?
– Да, им… Ты вот что, ты не бойся, я здесь никому не сделаю зла. Слушай меня, сюда послезавтра приедет человек, он очень опасный, он вооружён… Он тут будет вместо меня, на этом чердаке. Он хочет убить ваших соседей… всех, понимаешь, и вас тоже, как свидетелей, – решил немного пугнуть Исмаил, чтобы Хромой, узнав об опасности соседям, вместо того чтобы предупредить, не занял позицию стороннего наблюдателя – кто его знает, что он за человек. – Я не вру, это всё правда. Только ты своему отцу скажи, чтобы он в милицию не бежал, и сам не лез. Он у тебя инвалид, он с ним не справится, да и не всякий милиционер, тут крови будет много, посторонние могут пострадать, твоя семья, понимаешь. Ты другу своему скажи, чтобы он отца предупредил. Отец его настоящий, опытный воин, он знает, как опасны такие люди, и как их обезвредить. Ты понял?
– Нееа, – чувствовалось, что мальчишка совсем растерялся от странной беседы с невидимым из-за перегородки человеком.
– Пойми, он очень опасен, он в розыске. Его надо взять тут, пока он один. Если упустите, он будет продолжать их выслеживать, он кровник отца твоего друга. Милиция может его упустить, они ведь не знают, с кем дело имеют. А отец твоего друга он сразу поймёт в чём дело, он не упустит. Потому вы пока никуда не ходите, дождитесь когда ваш сосед приедет, чтобы он этим делом занялся, понял? Вы без него с ним не справитесь, или уйдёт, или много людей положит. Послезавтра, в пятницу, я уеду… я не хочу в этом участвовать. А того кто вместо меня… его вы должны взять, и в милицию передать, а там статью ему найдут, за ним много грехов. Ты должен всё сделать, как я сказал, и тогда спасёшь семью своего друга, и свою тоже…
Исмаил долго, больше получаса втолковывал сыну Хромого, что от него требовалось. Он очень боялся, что тот вообще не станет ничего делать, или наоборот поспешит, наломает дров, но другого выхода, увы, не было. Исмаил не знал, что сын Хромого тоже симпатизирует одному существу из дома напротив. Услышав, что опасность угрожает той семье, всей… не только Антону, его отцу, матери, такой высокомерной и противной, но и ей… Сын Хромого слушал очень внимательно, несколько раз переспросил и в конце уже не сомневался, что его невидимый собеседник говорит правду.
Володя, сын Хромого, в тот же день всё передал отцу, да и мать рядом случилась. С Хромого сразу улетучился весь хмель, когда он услышал, что у соседки на чердаке прячется "чёрный", а потом приедет другой, находящийся в розыске.
– Ну, Фаинка, сука, так я и думал что-то случится. Теперь как на сковородке горячей жить будем… Убить-то вряд ли, наверное, этих москвичей просто грабануть хотят. У них есть что взять, вот "чёрные" и нацелились.
Хромой не поверил в возможность убийства, но ему не пришла в голову мысль, что пришла его жене, стоявшей рядом и в волнении перебиравшей концы своего тёмного платка.
– Не только ограбить… они ссильничать хотят. Они же на красивых русских баб всегда западают, прямо дурными становятся. А она вон какая… и дочка у них пригожая, чистенькая. При таком мужике можно красивой быть, он вон сколь зарабатывает, каждый день мясо готовят, – начала сворачивать на "наезженную колею" семейных скандалов жена.
– Замолчь… дура! – рявкнул Хромой. – Тут дело керосином пахнет… и нам под горячую руку перепасть может!… Вот что, Володьк… этот "чёрный", он всё ещё на чердаке?… Пожалуй, и я слажу, переговорю с ним, а то тут с бухты барахты…
Хромой слез с Чердака, где-то через часа полтора, чернее тучи. А Володе всё это время виделась соседская девочка, как тогда, когда она подошла к ним звать брата и осталась… В коротком платье, с длинными загорелыми ногами… от неё так приятно пахло. Недаром мать сказала про неё, пригожая, чистенькая… Хромой явно колебался, не зная как поступить. Наконец, он неуверенно изрёк:
– Может пока слиняем все на время… недельку у брательника перекантуемся?
– Да ты что… как же так можно!? – Володя пылающим взглядом буквально прожигал отца.
– Не знаю…– растерянно переводила глаза с мужа на сына жена.
– Что… о чём вы? – никак не мог с ходу врубиться младший брат, только что пришедший с улицы.
– Нет… верно, со своего дому бегать не гоже, это уж совсем западло, – качнув седеющей головой, Хромой тяжело поднялся со стула. – Да, не гоже. И мужик этот Лёшка нормальный, пришёл без скандала, по человечески, бутылку принёс, уважил… Правда баба у него вредная, ходит, нос воротит… Хорошо ещё, что "чёрный" такой попался. Он сказал, что тот, который вместо него приедет, этому Лёшке кровник, а у них с этим строго. Наверное, и в самделе надо сделать, как этот с чердака велел. Как только Лёшка приедет, сразу к нему пойдём и с ним всё решим, он должен знать, как тут быть, он в этом деле… как никак офицер бывший и сейчас в охране работает. А менту нашему, Пашке, пока не надо. Пусть этот уйдёт, я ему верю, видать и у них не все звери. А вы все молчок, никому ни полслова, – Хромой грозно глянул на своё семейство.
