Виктор Елисеевич Дьяков
«Тихая» дачная жизнь
7
После трёх пасмурных сырых дней, наконец, установилась ясная солнечная погода. Обрадованная данным обстоятельством, Лена с утра облачилась в купальник. Она решила за лето во что бы то ни стало загореть. Их с мужем иногда удостаивали приглашениями на некое подобие светских раутов устраивавшихся руководством фирмы. Конечно, Сурин не был Бог весть какой шишкой, что такое начальник охраны… но его училищный друг являлся одним из заместителей генерального директора. Вот на тех раутах Лена и увидела, как выглядят жёны боссов мужа. Нет, внешне, без всех их дорогущих платьев, причёсок, макияжа, бриллиантов, она тех баб легко бы затмила, но… Но вот загар, загар дорогих курортов, как от этого выигрывает даже самая заурядная бабёнка. И она решила, чтобы впредь на подобных "мероприятиях" не выглядеть "белой вороной", хоть как-то, но загореть, на все сто процентов использовать возможности подмосковного лета. А в общем, завидовала она совсем чуть-чуть. И в самом деле, грех жаловаться, ведь у них, наконец, появилась именно та относительно обеспеченная, спокойная семейная жизнь, о которой мечтает всякая домовитая женщина, появилась возможность не беспокоиться за кусок хлеба и предаться внутрисемейным радостям.
Веранда, куда на лето выносилась газовая плита, и таким образом превращённая в летнюю кухню… Веранда была разогрета солнцем и газом, на котором готовился завтрак, оставшееся со вчера жареное мясо. Лена пошла в гостиную, растолкала Антона. Иринка, когда отца не было, ночевала с ней в спальне. Сына пришлось будить ещё раз, только после этого он встал и побежал в туалет… и конечно забыл потом помыть руки. Пришлось напомнить. В ответ он начал дерзить, и она хотела его налупить, благо полотенце под рукой…
"Совсем обнаглел", – с улыбкой на лице думала про себя Лена, накладывая куски мяса в тарелку сына, в свою очередь прячущего озорную усмешку, и печальной, явно ещё до конца не проснувшейся дочери. "Щенок, как он посмел?", – вроде бы возмущалась, но в то же временем не без подспудного удовольствия вспоминала Лена, как она десять минут назад пыталась налупить Антона. "Надо же, неужто так растолстела, что уже не успеваю за паршивцем?" – память воспроизвела, как она шутя, не больно бьёт сына полотенцем возле бани, а этот нахал… Лена вновь не могла сдержать улыбки, вспомнив как сказала сыну:"Сейчас я тебе всю задницу испорю", – а он, выскользнул, обнял и сзади, так тихонечко на ухо: "А если я?"
Лена с любовью смотрела на мужавшего сына, вспоминала ощущения от прикосновений к его твёрдому как сталь телу, от борьбы… Сколько сил в, казалось бы, тонких руках этого мальчишки, произведённом ею на свет. Она в последнее время уже не раз имела возможность в этом убедиться.
– Значит так, Антон, колорадцев вроде пока победили, но ты на всякий случай ещё по картошке пробежись, может недобитки вылезли. Соберёшь и свободен, – давала указания Лена.
– Всё усёк, товарищ командующий. Прямо сейчас иду на "колорадский фронт", – ерничал сын, явно обрадованный, что мать совсем не обиделась на "наглость" там у бани и не собирается его "припахать". Он вскочил из-за стола и, уже на ходу допивая чай, шагнул к выходу.
– Да поешь ты спокойно, – со смехом вдогон хлестанула его полотенцем Лена.
Дочь с плаксивой физиономией никак не могла осилить своё мясо. Обычно она не жаловалась на аппетит, а если такое изредка и случалось её подкалывал отец:
– Ирка, будешь плохо есть, останешься худой, и тебя никто не возьмёт замуж…
Далее следовало объяснение, что парни в девушках ценят вовсе не загадочный взгляд, ключицы-металлоконструкции, впалые щёки и ноги-палки.
– А что-что? – со смехом спрашивала пока ещё худенькая дочь.
Лена пыталась вмешиваться, чтобы отец чего-нибудь не брякнул "казарменное":
– Ну, всё хватит, и так всё ясно, говорить не обязательно.
– Скажи-скажи! – чуть не визжала Иринка.
Отец разводил руками, дескать, не могу, не велят, но тут же наставительно изрекал, красноречиво окидывая жену с ног до головы:
– Как раз то, что у нашей мамы имеется.
– Эт верно, – нагло поддерживал отца Антон и тоже смотрел на мать не совсем сыновьим взглядом.
– А ты помолчи, твоего мнения никто не спрашивал, – строго осаживала сына Лена, и он смущённо краснея опускал глаза.
– А что-что у неё имеется? – начинала наглеть "по кругу" уже дочь, и тут Лена обычно резко прекращала дебаты, разгоняя семью по разным углам, и делала соответствующие внушения мужу…
Но сейчас отца нет, к тому же стимулировать аппетит дочери Лена не собиралась, напротив она ещё больше испортила её неважное с утра настроение:
– А ты, красавица, сначала стиркой займись, а гулять потом.
– Нуу… мам! – загундела дочь резко опуская на стол вилку.
– Я тебе брошу… ишь, моду взяла. Раз в месяц, свои сранки постираешь, не растаешь!
– Ты что… какие!?… – на глаза дочери навернулись слёзы. Был бы отец, он бы заступился, а вот мать могла иногда вот так обидеть, до слёз. – Если надо, я не только своё… дай я и папино что-нибудь постираю.
– Я те постираю, – тут же вновь окрысилась мать, на этот раз ревниво. – Себя сначала научись обслуживать, а других потом будешь, когда свою семью заведёшь.
Иринка совсем нахохлилась и кое-как, давясь, доела завтрак. Мать видя её состояние всё же смягчилась и, подойдя, прижала её голову к своему мягкому животу:
– Ладно, не дуйся. Там не много, трусы, сарафан, да две майки. Ты их за полчаса простирнёшь.
Дочь, одев свой цветастый раздельный купальник стирала бельё, сын заканчивал "пробегать" картофельную делянку. Лена же раздумывала чем заняться, и ни на чём конкретно не могла остановиться. Дел предостаточно, но почему-то ни одно не хотелось начинать. Она повязала белую косынку, повернулась к солнцу, раскинула руки и стала стоя загорать. От этого занятия её отвлёк сын:
– Мам, я всё… закончил.
– Так быстро…? И листья поднимал, кладки смотрел? – продолжала стоять в позе "приветствую тебя солнце" с полузакрытыми глазами Лена.
– Да, всё, вот смотри, – заверил Антон, показывая для наглядности свои ладони, перепачканные жёлтой "кровью" полосатых поглотителей картофельной ботвы.
Лена открыла глаза, упёрла руки в бёдра, смотрела строго. Сын в своих "бермудах", голый по пояс, в не зашнурованных кроссовках, уже потемневший от загара, принял смиренную позу. "Прав Лёша, действительно вырос… и ухватки не мальчиковые, мужицкие уже, и силы сколько, вроде худой совсем, а не справишься", – подумала и опять против воли улыбнулась Лена.
– Ладно, иди… шнурки завяжи, а то зацепишься, упадёшь. И про время не забывай. Если к обеду опоздаешь, и я опять за тебя беспокоиться буду… в следующий раз не пущу.
Как и предсказывала Лена, дочь справилась со стиркой довольно быстро. Мать ещё чувствовала вину за то, что грубо с ней разговаривала, потому без лишних нравоучений отпустила её к подружкам, также напомнив об обеде. Лена походила по внутреннему двору, небольшому пятачку с трёх сторон огороженному глухим забором, домом, баней, с тыла огородом с его естественным "зелёным забором". Из-за этих укрытий она выходить не решалась. И так тут все на неё косятся: москвичка, богатая, толстая. А если ещё и в купальнике увидят. Впрочем, женщины, как местные, так и приезжие-дачницы иногда выходили в жаркие дни, на "всеобщее обозрение" в весьма "смелых" одеяниях. Но то были, как правило, худощавые, так называемые "стройные". Лена и про себя и вслух часто возмущалась: какая несправедливость, почему эти малорельефные "швабры" не боятся показывать свои кости везде, на улице, по телевизору, на обложках журналов… а обладательницы настоящих женских фигур почему-то стесняются? Кто установил такие правила? Муж на эти стенания отвечал опять же в своём "казарменном" стиле:
– Если в кино, на подиумах и в рекламе такие как ты красоваться будут, зрители не на фильм и не на рекламируемый товар смотреть будут, а на ваши прелести…
Постепенно у Лены совсем пропало желание что-то делать, и она легла загорать на раскладушку, специально для этого установленную у южной стены дома, на самом солнцепёке. Сначала она засекла время и по истечения срока переворачивалась с боку на бок, со спины на живот… но, оказавшись в очередной раз на спине и прикрыв глаза рукой она задремала… чему очень способствовала приятная тяжесть в желудке после плотного завтрака, располагавшая к неге, сну…
Лену разбудили негромкие, но назойливые голоса, доносившиеся откуда-то совсем рядом, с улицы, из-за забора. Говорившие о чём-то спорили, щедро сдабривая реплики матерными словами. Ей не хотелось подниматься, мало ли кто идёт мимо их забора, тем более, что здесь едва ли не все мужики и парни двух слов не могли связать без мата. Но голоса не стихали и не удалялись. Похоже, спорщики стояли возле забора и не собирались уходить. Лена проснулась окончательно, прислушалась. Это были не взрослые – то разговаривали и матерились мальчишки. Нет, этого она терпеть не могла, пусть идут к своим домам и там ублажают матом своих родителей. Лена встала, но идти в одном платке и купальнике не решилась, зашла в дом, одела халат и, не успев застёгнуть его выглянула в окно, посмотреть на тех, кто так бесцеремонно нарушил её загорание, совмещённое с дрёмой.
Действительно, то оказались мальчишки, три человека. Двоих Лена узнала, это сыновья соседа напротив, хромого пьяницы, ставшего инвалидом в результате управления мотоциклом в нетрезвом состоянии. Они были дети из неблагополучной семьи, и Лена радовалась, что у Антона с братьями не сложились отношения, хотя старший ему ровесник, а второй на три года моложе. Третьего Лена не знала, но по возрасту он тоже был где-то ровесник Антону. Они сидели возле их забора, матерились и играли в карты…
Дело в том, что возле забора купленного Суриными дома, ещё во времена прежних владельцев, скинули с кузова грузовика несколько железобетонных "пасынок", для замены старых на линии электропередач. Сбросили, да так и забыли, ибо линию так и не начали "обновлять". Невероятно, но эти пасынки так никто и не "приватизировал". Именно на них, нагретых солнцем, сидели сейчас мальчишки и резались в карты.
Возмущённая столь беспардонным, по её мнению, поведением, Лена, так и не застегнув халат, вылетела к калитке:
– Вот что мальчики, мне надоело ваши маты слушать. Играйте где хотите, только не возле моего дома!
– Мы больше не будем громко… мы тихонечко, ничуть не смутившись, спокойно ответил старший сын хромого, вынув из угла рта сигарету и окинув взглядом женщину в расстёгнутом халате.
– Нет, ищите себе другое место! Возле своего дома играйте… и курите!
– Возле нашего дома таких пасынок нет, там неудобно,– продолжал лениво отвечать старший, не отводя глаз от выпиравшего из халата пышного "фасада" женщины.
– Это не моя проблема, но здесь вы играть не будете, – Лена перехватила взгляд мальчишки, покраснела и торопливо запахнула халат…
8
Исмаил не мог оторвать глаз. Подглядывать за чужой жизнью оказалось не только увлекательно, но и… приятно. У многих мусульман обычно имело место однобоко-негативное мнение: русская семья, если её глава не большой начальник, это обязательно пьющий, ленивый муж, надрывающаяся по дому, расхристанная жена, безнадзорные дети. То была, как правило, штрихами нарисованная картина, без деталей – так видели, или хотели видеть русских едва ли не все бывшие советские нацмены. Здесь же Исмаил видел, что дети ухожены, а женщина, холёная, пригожая, заставив их с утра немного потрудиться, оставшись одна… она откровенно "сачкует", бездельничает, валяется полуголая на раскладушке. Нет, такого не могло быть в чеченской семье. Самая нерадивая чеченка всегда чем-то занята. Правда, он понимал, что это не всегда от избытка трудолюбия, а скорее от природного, на генном уровне страха, забитости. То, что наблюдаемая им женщина вот этого самого страха совсем лишена, это Исмаилу нравилось. Она чем-то была ему симпатична, даже этой своей ленивой позой, раскинувшись на раскладушке.
Мальчишек-картёжников он тоже заметил, когда они уселись на пасынках, но не обращал на них особого внимания, так как его занимала куда более приятная картина… Он не понял, отчего женщина вдруг поднялась, но в бинокль отчётливо видел её крайне недовольное лицо. Не понял и зачем, заскочив домой вышла оттуда уже в накинутом на плечи халате, но и в таком виде она казалась не менее соблазнительна, чем в одном купальнике. Она решительно вышла к картёжником и с тем же недовольным лицом стала им что-то выговаривать… Препирательства продолжались минут десять. Потом мальчишки встали и нехотя покинули импровизированное "казино". И вновь Исмаил наглядно увидел разницу в менталитете – никогда ни одна горянка, сколько бы ей не было лет, не посмела бы вот так прогонять мужчин, даже мальчишек. Не говоря уж о том, что бы выходить на улицу с голыми по пах ногами.
Мальчишки ушли недалеко. Они сели в тень одного из больших деревьев, росших вдоль дороги-грунтовки, пролегавшей как раз между рядами домов. Там они продолжили свою игру. Впрочем, Исмаил на них больше не смотрел. Прогнав картёжников, женщина уже больше не "сачковала". Она, опять оставшись в купальнике, загорала, совмещая приятное с полезным, пропалывала одну из грядок. Теперь Исмаил наблюдал её в наклонённом состоянии, " к верху задом", широким, мощным, чрезвычайно притягательным…
От этого занятия его оторвали резкие мальчишеские голоса, скорее даже крики из-под дерева, куда юные картёжники перебрались. Исмаил быстро перенацелил бинокль. Там уже не играли. Трое картёжников с воинственными намерениями полуокружили, видимо возвращавшегося домой, сына женщины из дома напротив. Что они ему говорили, расслышать было трудно, но эмоции буквально переполняли "игроков". Особенно усердствовал по виду старший из них, чуть ниже ростом, чем сын прогнавшей их женщины, но казавшийся плотнее. Однако сверху Исмаил опытным глазом видел, что эта плотность лишь видимость, а в плечах он значительно уступал своему оппоненту. Накал обмена "любезностями" всё возрастал, "игроки", наступая на "сына" энергично жестикулировали, всем своим видом показывая, что вот-вот начнут его бить… Но случилось совсем неожиданное, бить первым начал "сын". Исмаил отчётливо увидел, как вдруг изменилось его, до того довольно растерянное лицо, оно побагровело, исказилось злобной гримасой и тут же резкий, молниеносный удар в челюсть свалил с ног "плотного". Остальные двое от неожиданности явно растерялись, чем вновь воспользовался "сын". Он таким же резким, коротким тычком в живот заставил согнуться пополам самого маленького из "игроков". Третий, правда, уже не стал дожидаться, когда и его "отоварят", он кинулся к "сыну" и, вцепившись ему в руки, не дал себя ударить. "Плотный" тем временем поднялся и тоже кинулся на обидчика. Возникла куча-мала в которой уже невозможно было различить кому больше попало…
– Прекратите сейчас же… Антон быстро домой!! – женщина кричала так громко, что Исмаил всё расслышал и моментально перевёл бинокль от поля сражения.
Она стояла в своей калитке с испуганным лицом, на этот раз даже не накинув халата. Видимо, услышав "звуки сражения" и поняв, что там её сын, она кинулась как была. Дерущиеся сразу разошлись, хоть, по всему, продолжали "поливать" друг-дружку угрозами. У "плотного" из носа текла кровь, маленький продолжал держаться за живот. "Сыну" тоже досталось, он утирал кровоточащие губы…
Ваха появился только через два дня.
– Ну, как ты тут… этот майор не появлялся? – родственник был как всегда тороплив и энергичен.
– Не было его, он же по выходным приезжает, – отвечал Исмаил красноречиво поглаживая отросшую щетину и косясь на прикрытую куском фанеры "парашу" в углу чердака, дескать, лучше бы спросил, как я тут в таких скотских условиях выдерживаю. – Жрать охота. Этот азер со своей бабой одну картошку едят… Не могу я больше здесь, – уже конкретно пояснил Исмаил.
– Терпи… у них другой жратвы нет. Ты ещё должен радоваться, что рядом с твоим кровником этот азер поселился. Он нас не продаст… Так ты что, так ничего и не высмотрел за эти дни?
– Да, говорю тебе, ничего. Пустое это дело, бросать надо, сгорим зазря.
– Этого я и боялся, что ты здесь без толку просидишь. А знаешь, сколько я уже успел сделать?… С ребятами связался, обещали помочь. По спутниковому телефону с ними разговаривал. Для них ведь это как отпуск с фронта, по Москве тут погулять. Оттянутся и нам заодно помогут святую месть сделать. А ты тут… Ладно, дай я послежу из твоего гнезда, у меня время зря не пропадёт. Учись… через час план будет готов, как и что, – Ваха выхватил из рук Исмаила бинокль и стал пристраиваться у отверстия в крыше.
Похоже, то что он увидел увлекло и его. Во всяком случае, он молча не отрываясь смотрел на внутренний двор дома напротив минут тридцать. Когда же отполз от пролома, его глаза сверкали жадным, похотливым блеском.
– Что там? – с нотками ревности спросил Исмаил, ибо почему-то не хотел, чтобы Ваха наблюдал то же, что и он.
– Обедают… прямо во дворе… Баба его… жирная сука, так вся и лоснится. Мясо жрёт, брюхо набивает и щенков своих кормит. В Чечне мы их всех до отвала накормили, кровью своей захлебнулись, там ни одной жирной русской бабы не осталось, мы их всех на хлеб и воду… а здесь ещё водятся… Ну, ничего и до этих доберёмся… Значит, план такой. Брать будем всех сразу, ночью, прямо с постели, голыми. В какие-нибудь тряпки завернём, в машину и на Кавказ.
– Какой Кавказ, ты что, нас же до Чечни сто раз остановят! – попытался возразить Исмаил.
– Дурак… я не сказал, что в Чечню, Кавказ большой. В Кабарду, Карачай, да хоть в Адыгею, кто там нас искать будет, кто помешает месть сделать… спокойно, не спеша, с наслаждением. Сначала утолить жажду мести унижением врага и его семьи, а потом спокойно лечь спать – высшее наслаждение. Только эту суку надо кормить по дороге, чтобы не отощала, пока довезём, чтобы у неё всё так же как здесь было и жопа, и ляжки, и сиськи. Я их ей там на его глазах узлом завяжу, уж я оторвусь, я её по кусочкам отрезать и есть буду… ха-ха, такую надолго хватит.
Исмаил с ужасом смотрел на Ваху, который в мечтательном экстазе закрыл глаза и, видимо, представлял себе осуществление своих диких фантазий.
– Представляешь, какое наслаждение испытал Газимагомед, сын иммама Шамиля, когда захватил семью князя Чавчавадзе, его жену, дочерей, невестку… А в прошлую войну, когда эту журналистку в пещерах… – сладострастное выражение Вахи постепенно сменилось презрительной улыбкой. – Но что такое грузинки, даже княжеского рода, такие же сухорёбрые, как и все кавказские женщины, или эта журналистка, кто там она, еврейка, тоже второсортное мясо. У этого майора баба высший сорт, царица, нежная, одна мякоть.
– Подожди Ваха… Что у тебя с мозгами? – перебил это умопомрачение Исмаил. – Давай спокойно обсудим. – Ты, что собираешься украсть целую русскую семью и везти её через всю Россию, от самой Москвы? Они же… майор этот в большой фирме работает, его же искать будут. Зачем так рисковать? Мы же всех здесь подведём. Мы же нашего хозяина можем подставить, весь его бизнес, все связи. Сам знаешь, сколько он народу и здесь и в Чечне кормит, сколько денег на джихад даёт, – пытался взывать к разуму Вахи Исмаил.
– Да муть всё это. Все эти чеченцы, которые здесь, в Москве устроились… они не столько пользы, сколько вреда…– Ваха словно очнулся от "сладостных" грёз и заговорил зло. – Фирмы, деньги… ерунда всё это. Разве так надо. Джихад он должен быть всеобщим, а не как у нас. Сидят тут в квартирах, в особняках, в безопасности , жрут, пьют… а таким как мы с тобой куски бросают, всякую чёрную работу делать заставляют, а потом ещё смотрят, как на нахлебников. Деньги, говоришь, дают? Да знаю я эти деньги… родичам только помогают. Сам знаешь, как там в Чечне живут… гибнут, мрут как мухи от голода, болезней. А эти больше болтают о помощи, а сами трясутся, как бы их с Москвы не турнули, прописки не лишили… всем начальникам здесь жопы готовы вылизать. Уж я то здесь не первый год, про всех всё знаю. Плевать им на джихад. Да и там, в горах не так воевать надо. Я потому и не пошёл сейчас в горы… Нет, я не боюсь русских, я их ненавижу и готов у каждого сердце вырвать… Но так воевать нельзя.
– А ты, что знаешь, как надо воевать? – уже с усмешкой спросил Исмаил, усаживаясь на дырявый бельевой бак, исполнявший роль стула.
– Конечно, умные люди говорят, да только их слушать никто не хочет. Среди чеченцев столько демократов оказывается… их первых бы всех надо к стенке… Знаешь, как алжирцы сумели французов победить, когда за свою независимость боролись? – Лицо Вахи вдруг стало каким-то одухотворённым, не иначе он сам себя видел в образе некого верховного вождя, имама. – Они стали поголовно вырезать всех гражданских французов, что жили в Алжире. Ночью, тихо окружали целые города, перерезали связь и всю ночь… всем мужикам глотки, а бабам животы вспарывали, сначала драли, потом вспарывали, всем подряд и беременным… всем поголовно, – глаза Вахи сияли нечеловеческим светом.
– А что потом?… Потом ведь французы так же мстили всем под ряд.
– Вот именно. В этом всё дело… Зато примирения уже быть не могло, и уже весь народ на джихад встал, и Алжир победил, французы ушли. А теперь они уже в Париже, саму Францию заселяют. Вот это я понимаю джихад. А у нас… мягкими мы чересчур стали, забыли какими были наши предки, они жалости не знали…
Через два часа Ваха вновь уехал, наказав Исмаилу продолжать наблюдение и пообещав в следующий раз привезти механическую бритву. Исмаил догадался, что в Москве ему необходимо "скорректировать" свой план в соответствии с вновь возникшими у него вожделенными желаниями. К тому же для исполнения теперь требовался джип, или микроавтобус, так как целую семью из четырёх человек на "Жигулях" не увезёшь.
Исмаил смотрел в бинокль на чужую семейную идиллию. Хотя там наблюдалась не такая уж тишь да гладь. Сын иногда огрызался, но в конце-концов делал то, что от него требовала мать, дочка бегала по грядкам рвала лук, укроп, редиску, несла всё это матери, а та, облачившись в фартук всё это резала, готовясь к ужину. В кухне что-то готовилось, но Исмаила эти запахи уже не раздражали, напротив, от них он как бы меньше ощущал собственный голод. По-прежнему он смотрел в основном на женщину, сейчас он видел её хоть и в фартуке, но опять же с голой спиной и ногами. Он понимал, что Ваха когда смотрел в бинокль также "пожирал" её глазами. Вот только унижать её, овладеть силой, вспороть её пышный, нежный живот… таких желаний у Исмаила не возникало. Озвученный Вахой план оглушил его, поверг в ужас, смятение. Нет, он в этом участвовать не будет… Нет, он должен этому помешать… Это не должно случиться, нет…
