Пока Анатолий в состоянии крайней обеспокоенности, навеянной встречей с братом и его приятелями, всё-таки продолжил путь и прокрался к огороду своей девчонки, где они регулярно встречались, она…
Таня, восемнадцатилетняя девушка, скорее обыкновенная, чем красавица, если иметь в виду лицо, и весьма привлекательная, если иметь в виду всё остальное, заканчивала мыть полы в своей хате. Её мать (та самая дородная тётка, что бегала к соседке сообщать о визите Николая Степановича) занималась приготовлением ужина на кухне и время от времени подходила к окну, устремляя любопытствующий взор на противоположную сторону, где через два двора наискосок располагалась хата, куда уже больше часа назад вошёл, да так до сих пор и не вышел, старик.
– Мам, ну я всё, вымыла!– с нетерпением прокричала, дабы быть услышанной на кухне, Таня. В спортивных брюках и старой кофте она стояла перед зеркалом и поворачивалась к нему то боком, то задом, то вполоборота, рассматривала себя. Старое, ещё девчоночье облачение было заметно мало, зато очень явственно обрисовывало уже весьма развившиеся женские формы. Пока дочь оглядывала себя, мать продолжала сновать от плиты к окну, чтобы не пропустить момента выхода старика от беженцев и по его настроению предположить, чем там закончилось.
– Мебель протёрла?– машинально спросила в ответ мать, выглядывая в окно.
– Протёрла, протёрла… поросёнку корм задала, курей покормила,– Таня предупреждала возможные последующие вопросы.– Ну что, пойду я?
Мать что-то ещё хотела спросить, но тут нечто булькающее перелилось через край кастрюли, зашипело, паром устремившись к белёному известью потолку. Она от окна кинулась к плите, убавила огонь и посмотрела на газовый баллон – не попала ли на него убежавшая жидкость. Дочь уже стояла в дверях кухни и, едва сдерживая нетерпение капризно-мученически морщила лоб и кривила пухлые губы… Наконец мать повернулась и, снисходительно улыбаясь – всё я про тебя знаю – проговорила:
– Ладно, беги… поди ждёт уже.
– Да ну тебя, мам,– Тане было обидно, что их отношения с Анатолием давно не являются ни для кого тайной и потому лишены определённой доли романтики.
Как Таня не спешила, но ей потребовалось ещё не менее десяти минут, чтобы переодеться, подкрасится, привести в порядок руки, точнее ногти (после мойки полов, они оказались в неважном состоянии), провести контрольный осмотр у того же зеркала. Наконец, она через боковую калитку выбежала в огород, пересекла его и в условленном месте, оглядевшись, негромко позвала:
– Толь, ты здесь?
– Здесь я,– так же негромко отозвался парень, маскирующийся в высокой траве за плетнём.
– Заходи,– Таня осторожно приоткрыла, стараясь не скрипеть, заднюю калитку…– Ну, ты что?… Пусти… погоди… пойдём на наше место,– она энергично сопротивлялась рукам Анатолия.
– Это тебе за то, что опоздала,– Анатолий преодолел сопротивление, захватил шею девушки… нашёл её губы…
– Ты что? Совсем уже… удушишь ведь!… Смотри в помаде весь, я ж накрасилась, причесалась… С ума сошёл, медведь!– вырвавшись, почти искренне, но достаточно тихо возмущалась Таня. Оправив волосы и одёрнув бело-синий в мелкий горошек сарафан, открывавший руки, плечи и часть спины, она больно ударила Анатолия по руке и тут же, вынув из кармашка носовой платок принялась удалять с его лица следы помады.– Стой смирно… Пойдём и не наглеть.
По тропке меж грядок они пошли, Таня впереди, Анатолий следом, неотрывно уперев взгляд в налитые, туго обтянутые гороховым ситцем бёдра девушки. Возникло желание протянуть руку… Но Таня, бросив через плечо подозрительный взгляд, предупредила попытку:
– Не наглеть, я сказала!
Вблизи раскидистой, побелённой до середины ствола яблони, усыпанной красноватыми плодами, стояла переносная скамейка. Они присели.
– Знаешь, как больно сделал?– Таня, состроив плаксивую гримасу, потёрла шею.
– За дело… Думал, что я опоздаю, пришёл и почти полчаса тут тебя ждал,– и не собирался раскаиваться в содеянном Анатолий.
– Так ты спроси сначала, почему, а уж потом хватай… прямо зверь какой-то.
– А я лучше и сначала, и потом, и сейчас,– Анатолий вновь крепко ухватил девушку за загорелую руку выше локтя, обнял, повалил себе на колени и, изображая не то хищника, не то вампира поочерёдно впился сначала в её губы, потом в шею… плечи…
Таня на этот раз проявляла относительную пассивность, не противилась, и "отвечала", когда "по кругу" доходила очередь до, уже почти лишённых помады, губ. Танино смирение подвигло Анатолия на следующий шаг: в очередной раз наткнувшись на узкие сарафанные бретельки, он решил устранить эту помеху, а заодно приспустить пониже лишённый опоры сарафан. Но тут девушка воспротивилась, разгадав недвусмысленные намерения:
– Всё-всё… успокойся Толенька,– Таня придерживала одной рукой бретельку, второй отбивала попытки проникнуть под сарафан снизу… В то же время она делала попытки встать.
Анатолий отпустил было её, и тут же попытался, приподняв, посадить себе на колени. Но такое было возможно только при содействии со стороны девушки. Она же опять не "пошла навстречу" и у него ничего не получилось.
– Ну, ты что, Тань?– настала пора выразить неудовольствие и Анатолию.
– Что не можешь, не можешь…– смешливо поддразнила Таня.
– Кто не может, я!?– Анатолий уже собирался мобилизовать все имеющиеся у него физические силы, ибо находящейся в стадии хорошей упитанности Тане, хоть пока ещё было далеко до своей матери, но вес, тем не менее, она имела весьма приличный.
– Ой, Толь, не надо… Давай немножко так посидим,– она осторожно, как бы украдкой приложила свою тёмно-русую голову к его плечу.
Анатолий мгновенно обмяк и потерял свою агрессивность. Осторожно, словно боясь спугнуть, он опять задал свой первоначальный вопрос:
– Ты чего опоздала-то, Тань?
– Да мать с работы сегодня рано пришла, чуть не с обеда. У них в сельсовете сейчас бардак, никто не знает что делать. Вот мы с ней баклажаны и перец на зиму закатывали. Потом, то то, то сё. Уже к тебе собралась, тут ей полы мыть приспичило… А ты… ты чего сегодня делал?
– Да тоже, в огороде с утра. Отец с матерью, как в поле уезжали, наказали сливы, яблоки, груши, что попадали пособирать. Потом картошку на усадьбе копал. Я гляжу у вас падалицы мало, а у нас этот год прорва, и почти все червивые, особенно яблоки. Вот весь день и пластался один.
– А что Васька-то, разве не помогал?
– Васька?– Анатолий повёл затёкшим плечом. Таня отняла голову и удивлённо посмотрела на его вдруг ставшее озабоченным лицо.– Слушай, Тань, ты в курсе, что в станице про этих армян говорят, которые дома у Федюковых, Василенчихи, Крапивиных купили?
– Да нет. Я вообще-то не интересовалась… Мама, правда, что-то говорила отцу, что-то там было у них в сельсовете, но я это так, вполуха слышала.
– Говорят, в эту субботу их парни на дискотеку приходили и вроде бы с ножами.
– Да… ко мне Оксанка Рудая забегала, она там была, говорила что тоже, но сама не видала. Ой Толь, мне даже думать про них не хочется, сразу настроение портится. Неужто, теперь из-за них и у нас покоя не будет? Знаешь, не хотела тебе говорить, когда после зимней сессии домой от Мин-вод ехала, столько страху натерпелась. Представляешь, попала, полавтобуса одних ингушей ехало, и сколько там нас девчонок русских было, ко всем приставали. Жуть, и никто из мужиков, что там ехали, им и слова не сказал, боялись,– Таня с нарастающим беспокойством смотрела на хмурящегося Анатолия и вдруг заговорила с мольбою.– Толенька, я тебя прошу, когда в училище поедешь, ради Бога, с ними не связывайся, что бы ни случилось!
– Ну вот, а сама говоришь, никто слова им не скажет, боятся. А мне что же?
– Да брось ты, мало ли что я сказала, жизнь дороже. Сам же знаешь, они же звери, убьют, или покалечат, и ничего им сейчас за это не будет, откупятся, или в Чечне спрячутся… Я тебя прошу, Толь, ради нас… а!?– голос девушки дрожал.– Поклянись!
– Ладно, ладно, ты уж так-то не переживай,– он был явно растроган.– Не такой уж я дурак, чтобы на рожон лезть.
– И это Толь… в форме не езди, положи в чемодан. Они, если в форме одного увидят, обязательно привяжутся.
– Ладно, посмотрю.
– Чего тут смотреть. Я завтра прямо к матери твоей пойду и её настраполю, чтобы в гражданском ехать тебя заставила. Сейчас ведь такие безобразия кругом. Вон, говорят, из станиц, что по Тереку, все русские, кроме стариков, сбежали, из своих домов. От чечен спасу нет. И нам, как нарочно, армян этих подселили.
– Ну, у нас-то до такого не дойдёт, у нас не то…
– Что не то, сегодня не то, а завтра то же будет,– не отступала Таня.
– Ну уж нет, по Тереку там же территория Чечни считается, а у нас-то настоящая Россия.– возразил Анатолий.
– А Мин-воды, а Кисловодск, а Пятигорск, разве не Россия? А знаешь, что там творится, кто хозяйничает!? Даже у нас в Ставрополе чечены и те же армяне орудуют, их группировки, мафия. Нашей шпаны, даже духу нет. То ли они её всю перебили, то ли под себя …
– Да знаю я всё это,– с недовольной миной остановил её Анатолий.– Во Владикавказе то же самое. Но, думаю, у нас в станице до такого не дойдёт, здесь всё-таки не город… Хотя… чёрт его знает, может и права наша пацанва.
– Ты это про что?– сразу навострила уши Таня.
– Да так, тебе это не интересно.
– Скажи, скажи,– вновь легко перешла на игриво-капризный тон Таня,– а то обижусь.
– Да вон,– нехотя отвечал Анатолий,– на свалке клапан от движка раскололи и финки себе точат.... И Васька наш там, как же без него. Боюсь я за него. Если до драки дойдёт, кореша его разбегутся, а он же нет, даже если один останется. А все эти чёрные, они же раньше взрослеют, в пятнадцать лет наши ещё сопляки, дети, а те уже и ножом пырнут, и бабу завалят.
– Да, верно, те что в автобусе до нас приставали, мальчишки совсем были, многие моложе меня… Ой, что же теперь будет?-Таня прижала руки к груди и испуганно посмотрела на Анатолия.
– Не знаю, может, скоро и у нас тут ни танцев, ни гулянок по вечерам не будет. Вон во Владикавказе никогда и не было. Пытались как-то лет, наверное, тридцать назад в центральном парке организовать, так каждый раз резнёй межнациональной заканчивалось…
Станица жила обычной вечерней жизнью горячей летней поры. Кончился рабочий день у служащих и они чинно, не спеша расходились по домам, так называемые, сливки местного общества. Испокон к таковым относили людей, не занятых физическим трудом, а в советское время на селе, сумевших увильнуть от такового, пристроиться где угодно и кем угодно, лишь бы не в поле, не на ферме, не на скотном дворе. Впрочем, это вовсе не означало, что среди колхозных служащих оказались сплошь одни легкотрудники. Нет, за это говорило и то, что большинство самых богатых дворов и самых ухоженных огородов и усадеб принадлежало именно служащим, а не рядовым колхозникам. Почему?… Да потому что служащие свои силы в основном прикладывали именно на личных подворьях, не желая по дешёвке гнуть хребет на колхоз. Настоящие колхозники, то есть члены полеводческих бригад появились гораздо позже, ближе к сумеркам. Их привозили в открытых грузовиках, в которых перевозили зерно. Они выгружались пропылённые, по-степному темнолицие, шумно-многоголосые. Молодых почти не было. И мужчины и женщины, в основном в промежутке от тридцати до пятидесяти лет – их родителям, вымуштрованным в сталинские времена, было не до будущего детей, как говорится не до жиру… А вот они уже не те, нет, наши дети на колхоз горбатится не будут, хватит и того, что у нас и родителей наших жизнь украли… Где-то с началом Перестройки стало модно рассуждать об украденной жизни и тут же определился "вор", тоталитарный коммунистический режим, дошедший до своего логического конца за семьдесят с небольшим лет, до того, до чего самодержавие "ковыляло", аж несколько столетий.
Имелась и ещё одна существенная, хоть и немногочисленная часть жителей – о ней уже упоминалось – те, что играли в казаков. Они всегда были есть и будут, любители играть в подобные игры для взрослых, всё равно в какие: в казаков, пролетарский гнев, или борьбу во имя чего-нибудь… лишь бы не работать, ни дома, ни в любом другом месте, нигде…
К вечеру всё меньше назойливой магнитофонной музыки, попсы и рока, наступило телевизионное время. Служащие успевали к семи часам, к просмотру "Богатых", которые плачут, а вот те, что вкалывали в поле, только к "Санте-Барбаре", начинавшейся в полдевятого, да и то не все…
Белый день заметно померк и за окнами хаты, где продолжали объясняться старик и женщина. В дверях время от времени слышался какой-то шорох и нечто похожее на сопение, видимо, кто-то из детей, наверняка старший, подслушивал. Но женщина толи не замечала этого, то ли просто не обращая внимания, продолжала взывать к собеседнику, стараясь тронуть его сердце:
–… Мы ведь всю жизнь в Азербайджане прожили… сначала в Менгечауре, потом мужа по работе в Кировобад перевели. А сейчас мы оказались людьми без Родины. И вот представьте, заявимся мы в Армению, как вы советуете, где у нас нет никаких родственников. Дети по-армянски совсем не говорят, мы с мужем очень плохо, а там ведь этого не любят. И потом, Армения уже приняла полмиллиона беженцев, и мы… В общем, ни на жильё, ни на работу рассчитывать не придётся. Ну и, сами знаете, какое там землетрясение было страшное…
Несмотря на то, что женщина вкладывала в слова всю боль своей души, взывая к чувствам гостя, он на этот раз довольно бесстрастно реагировал на них:
– Всё это так, в Армении сейчас, конечно, тяжело и вас там ждут не распростёртые объятия. Но ведь главная причина не в этом, а в том, что вы отлично научились жить в диаспоре, особенно среди русских. Вы дружны, у вас налажена взаимовыручка, здесь же аморфное, плохо приспособленное к грядущей рыночной эпохе местное население, разобщённое, в значительной части спившееся, как вы считаете. Среди русских вы, не без основания, рассчитываете вновь добиться относительного благоденствия… Нет, теперь вы подождите, позвольте мне закончить мысль.– Россия ведь большая, тут и возможностей больше, которые вы энергичные, деловые, конечно же не упустите. А что в Армении, маленькой, со скудными ресурсами, на шее которой висит воюющий Карабах, которая в составе Союза процветала только благодаря хитрой перекачке средств из союзного бюджете в свой, республиканский…
– Всё это клевета, бред… ваша воспалённая фантазия!!– наконец справилась с негодованием и вклинилась в диалог женщина.
– Тем не менее, вы хотите закрепиться именно в России и согласны даже на сельскую местность. К тому же вы рассчитываете, и не без оснований, на патологическую жадность и беспринципность нашего чиновничьего аппарата… Супруг, кстати, ваш чем сейчас занят, не обивает ли пороги чьих-нибудь кабинетов?
– Да как вы можете!… Мой муж сейчас в Москве, он там с нашими родственниками.
– Ну вот, наверняка и родичей сюда тянуть будете, хоть и сами на птичьих правах.
– Да как вам … у вас ни души ни сердца!…– женщина вдруг разразилась рыданиями.
Старик болезненно поморщился. Женщина обмахнула слёзы и заговорила с ожесточением:
– Родственники, это моя мама и моя тётя, они обе старые и больные. Они сейчас под Москвой в пансионате живут. Господи, если это можно назвать жизнью… Полтора года там промучались. Мы вот уехали, а они остались и брат мужа с семьёй. Там сыро, холодно. Ещё одну зиму мама просто не перенесёт, её надо срочно забирать.
– Я вам сочувствую… Но ваши слова лишь подтверждают мои. Если мы сейчас дадим слабину и позволим вам поселиться, здесь через два-три года будет проживать не шесть, а десятки армянских семейств, пойдёт лавинообразный процесс.
– О чём вы, какой процесс? Мы никому не мешаем, мы ведь купили пустующие дома. Ну почему мы не сможем здесь жить в мире и согласии?– женщина искренне не понимала собеседника.– Мы ведь приехали не конфликтовать, а жить и работать, мы же не попрошайки, не нахлебники, мы же… У меня красный диплом, благодарнисти от Минпроса республики, больше десяти лет педстажа… Муж, у него что руки, что голова, он любую машину хоть собрать, хоть починить…
– Карина Вартановна,– укоризненно перебил гость,– опять у нас в огороде бузина… Я понимаю, вам претит сама мысль вновь сворачиваться и искать другое место. Но поверьте, это неизмеримо меньшее зло, чем перспектива видеть в обозримом будущем наших детей вышедших друг против друга с оружием… Не возражайте, это случится. Ваша колония окрепнет, в ваших семьях по многу детей, они подрастут. Десятка лет не пройдёт и вечером по станице нельзя уже будет пройти без риска быть оскорблённой именно на национальной почве местной русской девушке… Это неоспоримый факт, так всюду случалось там, где компактно поселялись вы, извините, за расхожий штамп, лица кавказской национальности.
– Нет, это уж вы!… Да как же вы можете говорить, что хорошо знаете кавказские народы!? Да разве можно всех валить в одну кучу!?… Лица кавказской национальности… Это для репортёров московских… мы для них как негры, все на одно лицо. Но вы-то, столько лет рядом с нами прожили и туда же! Как можно равнять народы, ведущие своё летоисчисление с древнейших времён, имеющих великую культуру и диких горцев, христиан и мусульман. Да это самое тяжёлое оскорбление, которое можно нанести нам.
– Успокойтесь пожалуйста. Поймите, я вовсе не хотел задевать ваших национальных чувств. Но парадокс в том, что когда дело доходит до бытовых конфликтов на национальной почве, вы все ведёте себя совершенно одинаково, и армяне с грузинами, при наличии в вашей среде высокоинтеллектуальной интеллигенции, и мусульманские горцы, которые действительно, наличием столь значительной культурной прослойки общества похвастаться не могут.
– Нет… это неправда!
– Это очень нелегко, в разговоре с представителем другой нации признать наличие отрицательных специфических сторон характера своего народа. В вашем возрасте я, пожалуй, тоже на это не был способен. А вот сейчас, на склоне лет вижу и осознаю во что превратился мой собственный народ.– Старик вяло, с сожалением махнул рукой.– У вас хоть хватка есть, жажда деятельности, а у нас? Вон ведь всё здесь растёт, то чем ваши торгуют, а что толку. Ваши на всех рынках от Москвы до Владивостока, а нашим до Ставрополя везти лень. Причём лень не в смысле нежелания работать, а в смысле нежелания торговать. Создали большевики из нас поголовно нацию рабочих, крестьян и сотрудников НИИ. Да не только из русских. Татары вон тоже, какая до революции торговая нация была, а где вы сейчас торгующего татарина увидете, всех опролетарили. А вы вот нет, устояли. Потому вы и зажиточнее, и лучше готовы к капитализму.
– Простите, но я не вижу связи,– женщина недоумённо пожала плечами.– Мы же не торговцы и вообще…
– Торговля это просто наиболее характерный пример, ведь человечество ничего не придумало более выгодного в плане личного обогащения. Вот вы упомянули, что в Армении мало пригодной для жизни земли. Да у нас её много, но если мы начнём сейчас её уступать, то рано или поздно погибнем как нация, для нас это вопрос выживания. С этой целью мы и возрождаем здесь традиции казачества. Хоть природных казаков в станице раз-два и обчёлся. В двадцатых годах ещё местных жителей за поддержку белых почти всех выселили, а сюда красноармейцев демобилизованных заселили, иногородних, пришлых. Но делать нечего, за неимением гербовой придётся писать на простой… Я потомок некогда выселенного отсюда казака, и я буду воспитывать здесь казаков из потомков тех красноармейцев, и не сомневайтесь, воспитаю, только бы Бог здоровья дал ещё годков на десять хотя бы. А теперь подумайте, вы же как бельмо в глазу нам тут будете… деятельные, гордые, неуступчивые…