«В деревне, около крайней избы, на дороге, стоял Яков и в упор глядел на возвращающуюся к нему жену. Он не шевелился и был неподвижен как столб. Что он думал, глядя на нее? Какие слова готовил для встречи? Агафья постояла немного, еще раз оглянулась, точно ожидая от нас помощи, и пошла. Никогда я еще не видал такой походки ни у пьяных, ни у трезвых. Агафью будто корчило от взгляда мужа. Она шла то зигзагами, то топталась на одном месте, подгибая колени и разводя руками, то пятилась назад. Пройдя шагов сто, она оглянулась еще раз и села.
– Ты бы хоть за куст спрятался… – сказал я Савке. – Неравно тебя муж увидит…
– Он и без того знает, от кого это Агафья идет… На огород по ночам бабы не за капустой ходят – всем известно.
Я взглянул на лицо Савки. Оно было бледное и морщилось брезгливою жалостью, какая бывает у людей, когда они видят мучимых животных.
– Кошке смех, мышке слезы… – вздохнул он.
Агафья вдруг вскочила, мотнула головой и смелой походкой направилась к мужу. Она, видимо, собралась с силами и решилась…»
Приходско-журнальной критике это окончание кажется неполным, недостаточным для надлежащего впечатления на читателей. Критика требует, чтобы автор непременно выяснил, как встретил муж Агафью: «убил он ее или прибил, выругал, простил?» Очевидно, критике хочется, чтобы была изображена супружеская потасовка или примирение во вкусе современного реализма: тогда бы рассказ был «закруглен» по всем требованиям рутины. Правда, тогда бы он не произвел на читателя того впечатления, какое производит теперь, и драматический его оттенок заменился бы оттенком водевильным, утратил бы характер жизненной сцены и приобрел характер пошлого анекдота. Но зато автор угодил бы «развитым» вкусам теперешней критики!..