bannerbannerbanner
Мой класс

Фрида Вигдорова
Мой класс

Полная версия

О «РОДЕ СЛУЖБЫ» И ШКОЛЕ

В этот день я зашла к нашему директору Людмиле Филипповне: надо было ей показать план работы на третью четверть. Не успела она просмотреть и половину моего плана, как раздался настойчивый стук в дверь.

– Войдите, – сказала Людмила Филипповна.

Вошёл высокий, полный человек лет сорока: волосы его уже заметно поседели, движения были неторопливы и уверенны.

– Горчаков, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд Людмилы Филипповны.

– Садитесь, пожалуйста.

Я поднялась, чтобы уйти, но Людмила Филипповна удержала меня:

– Посидите… Знакомьтесь; наша преподавательница Марина Николаевна Ильинская, а это – отец нашего ученика товарищ Горчаков.

Вот уже второй раз прозвучала эта фамилия. «Знакомая фамилия, где же я её слышала?» старалась я припомнить, снова садясь сбоку к столу. И тут я увидела, что Людмила Филипповна протягивает посетителю какую-то открытку:

– Вы написали Любови Александровне эту открытку?

Ах, вот оно что! Передо мною встала Любовь Александровна, какою я её видела тогда, – с лицом, потемневшим от гнева и обиды.

– Да, это я написал, – ответил Горчаков.

– Вы знакомы с Любовью Александровной?

– Нет, не пришлось. Она только один раз была у нас, но меня как раз не было дома. Вы меня вызывали. Вероятно, что-нибудь насчёт сына?

– Нет, не насчёт сына, а насчёт вас.

– Меня? – на этот раз в его лице и голосе было уже явное, нескрываемое удивление.

– Вы хорошо помните свою открытку?

– Помню как будто. Да там ничего особенного и не было.

– Перечитайте, пожалуйста.

Он стал пробегать глазами открытку.

– Можно ли сказать: «По роду своей службы я не могу дышать воздухом, не могу утолять голод и жажду»? – глухим и низким от сдерживаемого гнева голосом заговорила Людмила Филипповна. – Ясное дело, так никто не скажет. Дышать, есть, пить естественно и необходимо для человека, как бы он ни был занят. Вы согласны, не правда ли? Ну, а если у вас есть сын, что же, вы не должны воспитывать его? Разве это не так же естественно и необходимо? Разве вы не отвечаете вместе с учителем за его успеваемость? И не должны ли вы знать этого учителя лично?

Я посмотрела на Горчакова. Лицо у него было растерянное.

– Вы вот пишете, что заняты, что вам некогда бывать в школе. У Любови Александровны три класса – сто двадцать учеников. Дома – груда тетрадей, их вовремя надо проверить. А вы знаете, какие сочинения пишут наши девятиклассники? По семь-восемь страниц. Я уж не говорю о подготовке к урокам. И всё-таки Любовь Александровна выкроила час и пришла к вам домой. А вы? У вас сколько детей?

– Володя единственный…

– Единственный сын… Неужели вам труднее зайти в школу, чем Любови Александровне пойти к вам?

– Да что ж особенного в письме, товарищ директор? Письмо как письмо… – Горчаков, видимо, волновался.

– Вот Марина Николаевна в прошлом году учила своих четвероклассников писать письма. И толковала им, между прочим, что в начале письма должно стоять обращение. Азбучная истина, простое правило вежливости. И когда вы пишете своему знакомому или товарищу по работе, уж наверное вы напишете вначале: «Уважаемый Иван Иванович!» Или: «Здравствуйте, Пётр Петрович!» Почему же вы забыли об этом простом правиле, когда стали писать воспитательнице вашего сына?

– Ну, согласен, открытка… невежливая, что ли… Виноват. Но вы мне скажите: почему Любовь Александровна не вписывает в табель отметки?

– В ноябре и декабре она болела. Ваш Володя прекрасно это знает. Но дело не в этом. Учитель может и ошибиться – работа его трудная и сложная. Но ведь можно, независимо от рода службы, зайти в школу, поговорить с учителем, не правда ли? Или уж, по крайней мере, написать вежливо. А тут, повторяю, и ошибки не было.

При каждом новом упоминании о «роде службы» Горчаков морщился. Я понимала: ему неприятно, совестно.

– Кстати, – продолжала Людмила Филипповна, – почему вы так странно пишете: «У меня единственная возможность следить и принимать соответствующие меры только через табель»? Если в табеле ничего не проставлено, разве нельзя просто спросить у сына, какие отметки он получил? Ведь он взрослый юноша, девятиклассник. Или род службы у вас таков, что и спросить у сына о его занятиях некогда?

– Ох, товарищ директор, ладно уж насчёт рода службы! Не в том дело. Дело в том, что… такое дело… Привирать стал мой Владимир. То есть, понимаете ли… Словом, не всегда от него правду слышишь.

– Значит, вы не верите сыну? Но тогда тем более надо было притти в школу и поговорить с Любовью Александровной. Мой вам совет: потолкуйте с нею. Она хорошо знает своих ребят, понимает их характеры, склонности. Посоветуйтесь с нею, не оставляйте этого. Знаете, есть такие слова у Руставели: «Ложь – источник всех несчастий, ложь – начало всякой муки». Мы, учителя, это хорошо знаем. А скажите…

Но тут дверь приотворилась, и меня позвали к телефону.

– Марина Николаевна, у нас тут, видно, разговор долгий, так вы уж приходите ко мне насчёт плана завтра в это время, хорошо? – сказала Людмила Филипповна.

Я простилась и вышла.

…Час спустя, проходя по коридору, я видела, как Горчаков вышел из директорского кабинета.

Лицо у него было задумчивое, озабоченное. Он подошёл к расписанию занятий в старших классах и стал что-то записывать в книжку.

«Эх, – подумала я, – вот поговорить бы так Людмиле Филипповне с матерью Вали Лаврова!»

ШАГ ЗА ШАГОМ

А с Валей было трудно. Впервые в жизни я встретила такой путаный характер. В нём удивительно сочетались самые противоречивые свойства: развязная самоуверенность и глубокое недоверие к себе, к своим силам и способностям.

Отвечая урок по географии, Валя вдруг останавливался и беспомощно говорил:

– Дальше я не помню, забыл.

– Припомни, подумай, – спокойно предлагал Алексей Иванович.

– Нет, я всё равно не вспомню. У меня плохая память, – уверял Валя чуть не со слезами в голосе.

– Но ведь ты же запомнил первую половину урока?

– А дальше забыл. Нет, я не вспомню, я знаю, что не вспомню…

Ясно было, что в такие минуты зелёная, коричневая и синяя краски на карте сливаются для него в сплошное, ничего не значащее пятно и он, пожалуй, вправду не отличит Чёрное море от Белого. И тут мне одной никогда бы с ним не справиться, не приди на помощь все учителя.

Идёт урок арифметики. Лидия Игнатьевна проходит по рядам. Мальчики склонились над тетрадями и напряжённо работают. Сначала и Валя, как все, погружён в задачу. Но вот он отодвигает тетрадку и начинает чертить что-то на промокашке. Лидия Игнатьевна подходит к нему.

– Почему ты не работаешь? – тихо спрашивает она.

– У меня ничего не выходит, – хмуро отвечает Валя.

– Не может быть. Должно выйти. Подумай ещё.

– Всё равно не выходит, я уже пробовал.

Лидия Игнатьевна берёт в руки тетрадку.

– Начал ты верно, – говорит она. – Только проверь вычисления вот здесь и здесь…

Валя снова углубляется в работу. Иногда он поглядывает на Лидию Игнатьевну, и она кивает в ответ. После каждой сколько-нибудь сложной задачи Лидия Игнатьевна спрашивает: «Кто решил иначе? Как можно решить другим способом? А какой способ решения правильнее?» И тут нельзя просто сказать наугад – этот или тот, потому что сразу последует: «Докажи почему».

Каждый, кто сидит в классе у Лидии Игнатьевны, должен думать и иметь своё мнение, и каждый готов к тому, что его сию минуту спросят.

Я вижу, как Валино лицо снова затуманивается. Он тяжело вздыхает и откладывает ручку, но обратиться к Лидии Игнатьевне, как видно, не решается. Она сама подходит к нему и, наклонившись, говорит тихо:

– Не знаешь, что делать дальше? Но ведь ты почти кончил. Вот взгляни: нужно превратить тонны в килограммы, и тогда…

– Погодите, я попробую, – перебивает Валя.

Минуту спустя слышен его торжествующий голос:

– Вышло! Сошлось с ответом!

– Ну, конечно, вышло. Понятно, сошлось с ответом, как же иначе? – спокойно говорит Лидия Игнатьевна.

* * *

– Марина Николаевна, – сказал мне Валя однажды, – ко мне ребята пристают.

– Какие ребята? Наши?

– Нет, из пятого «А».

– Как же они пристают?

– Толкаются. По голове щёлкают… – Он замялся было, но потом чистосердечно признался: – Я один раз даже заплакал. Вот вы посмотрите на переменке – прямо проходу не дают.

«Милый друг, – подумала я, – посоветовался бы ты с Борисом, он бы тебе сказал, что нужно делать в таких случаях!» Вслух я сказала:

– Хорошо, я поговорю с ребятами.

В самом деле, стоило Вале пройти по коридору, как из соседнего класса с воплем «Лавров идёт!» выскочили двое ребят, загородили ему дорогу, и тот, что был повыше, привычно нацелился, чтобы щёлкнуть его по макушке. Валя втянул голову в плечи и беспомощно оглянулся. Я подошла и резко сказала ребятам, чтобы они больше не смели его трогать.

– Почему ребята из пятого «А» задирают Лаврова? – спросила я Борю.

– Знаете, Марина Николаевна, Лавров верещит, верещит – просто смешно. Они не колотят его, только щёлкают. И чего он на них смотрит, не понимаю…

«Не сомневаюсь, что ты не стал бы на них смотреть», – подумала я, выслушав это исчерпывающее объяснение.

Дня три прошли спокойно, а потом Валя вновь подошёл ко мне и сообщил, что Андреев и Петухов из пятого «А» стали привязываться к нему на улице: «Если видят, что я иду один, без наших, сразу начинают приставать. И бегут за мной до самой школы. А как увидят кого-нибудь из наших – Рябинина или Воробейко сразу отстанут».

Не могла же я сказать ему: «Дай сдачи!» А как раз это мне и хотелось посоветовать. Подумав, я сказала дипломатически:

– А ты не позволяй обижать себя.

– Хорошо. Я буду ходить из школы вместе с Воробейко.

 

– А если Воробейко заболеет и не придёт в школу? Попробуй сам защитить себя.

– Попробую, – сказал он со вздохом, и я почувствовала, что ему далеко не ясно, как это сделать.

Помолчав, он добавил:

– А вы бы видели, как они Воробейку боятся! Петухов только заметил его – и сразу бежать. А Саша ему закричал: «Эх, ты, молодец против овец!»

Валя сказал это с истинным удовольствием. Как видно, он не усматривал ничего обидного для себя в словах Саши и даже не задумался, кто же тут играл роль «овец».

Прошло ещё несколько дней.

– Ну как, Валя, – спросила я с некоторым беспокойством, – Андреев и Петухов всё еще пристают к тебе?

– Нет, больше не пристают. Знаете, Марина Николаевна, они ко мне полезли, а я им как дал! – они и отстали.

Он сказал это с гордостью, как человек, который никому больше не позволит щёлкать себя по макушке.

Трудное у меня было положение в ту минуту. Что сказать? Не хвалить же Валю за то, что он «дал» обидчикам!

* * *

– Знаете, мне очень хочется записаться к вам в кружок, – сказал однажды Валя, глядя на Лёву с неуверенностью и надеждой.

– За чем же дело стало? Запишись

– Но ведь я ничего не умею.

– Вот и научишься. Видел бы ты, как Левин или Лабутин начинали работать в кружке! Тоже ничего не умели. Сколько Левин добра перепортил – беда! А Ильинский такую кособокую полку для книг сделал, что на неё приходили любоваться из всех классов: книги на ней нипочём не стояли, всё время валились на сторону.

– А Гай много умел?

– Много умел один Рябинин. А остальные ничего не умели. В точности как ты.

Валя пришёл на занятия кружка. Для начала Лёва поручил ему простую работу: сделать книжку-самоделку для нашей классной библиотеки. Надо было вырезать из «Пионерской правды» печатавшуюся тогда повесть и наклеивать вырезки подряд на сшитые вместе большие листы плотной бумаги.

Ребята столпились вокруг Вали, но через несколько минут Савенков твёрдо, тоном, не допускающим возражений, сказал:

– Разойдитесь, чего уставились? Это вам не цирк, – и сам сел рядом.

– Давай я тебе покажу, – продолжал он ворчливо. – Гляди, как надо делать. Не так, не так! Эх ты, чучело, руки-крюки! Вот видишь как? Теперь сам попробуй…

Всё от начала до конца Валя проделал сам: и вырезывал, и сшивал, и клеил. Вымазался при этом вплоть до ушей и кончика носа. Книжка получилась не то чтобы образцово аккуратная, но крепкая: величайшее усердие «переплётчика» чувствовалось в каждом стежке, в каждой из бумажных полосок, которыми вдоль края приклеивались к каркасу газетные вырезки (Левина выдумка: у нас самый текст самоделок клеем не мажут; выходит аккуратнее: не промокает бумага, не тускнеет шрифт).

– Вот, стоило только взяться – и дело пошло, – сказал Лёва.

– Моя первая книжка-самоделка была куда хуже! – весело вспомнил Гай,

Валя посмотрел на него недоверчиво.

– Верно, верно, – повторил Саша, – куда хуже: у меня от клея получались грязные полосы. Лёва даже не принял работу. Правда, Лёва?

Правда, – подтвердил Лёва. – Словом, молодец, Валя. В следующий раз получишь работу потруднее.

– Постановили: признать, что книжке красоты ещё не хватает, но она и без красоты сто лет проживёт, – оценил первое Валино творение старший Воробейко.

А через несколько дней Валя принёс в школу новость:

– В Доме пионеров открылась выставка. Там есть кружок вроде нашего, только наш без названия, а тот называется «Умелые руки»!

– Из какой школы? Мальчики там или девочки? Что там выставлено? – наперебой спрашивали ребята сем хотелось знать, что за умелые руки и что они умеют делать такое, чего не умеют они.

– Давайте сходим туда в воскресенье! – предложил Лавров, и эта дельная мысль была первым его вкладом в нашу общую работу, в жизнь нашего пятого «В».

В ДОМЕ ПИОНЕРОВ

В воскресенье мы собрались на углу переулка Стопани, минут пять подождали опоздавших (собрались все, последним прибежал запыхавшийся Кира Глазков) и в порядке, попарно, вошли в Дом пионеров. Ребята торопливо разделись, и мы поднялись в зал выставки.

Чего тут только не было! Глаза разбегались. На стендах, на столах – прекрасные гербарии коллекции минералов, модели боевых кораблей, самолётов, всевозможные альбомы, образцы вышивок, вязки… Мы надолго застряли бы у первого же щита, если бы Валя с видом гостеприимного хозяина не пригласил нас проследовать (он так и сказал: «проследовать») к стенду, на котором было написано: «Школа № 7 Ленинского района».

– Вот этот самый кружок. Тоже пятый класс, так же как и мы, – сказал Валя многозначительно.

К большому щиту были прикреплены аккуратные книжки-самоделки в нарядных переплётах, модель лодки, крошечный радиоприёмник, собранный в папиросной коробке, маленький скворечник, корзинка для мусора. Я стала вслух читать надписи, крупно выведенные красивым шрифтом:

– «Пионеры нашего отряда за этот год научились: делать авиамодели – 13 человек, (мои ребята огорчённо переглядываются)

делать книжки-самоделки – 20 человек, (вздох облегчения: с самоделками у нас вполне благополучно)

делать скворечники – 26 человек, (Лабутин: «Это и мы умеем!»)

собирать детекторные приёмники – 8 человек, (Румянцев: «А у нас только двое!»)

проводить электричество – 6 человек, (Левин: «У нас – один Рябинин!»)

вышивать – 7 человек, (Воробейко: «Вот так раз!»)

штопать носки – 30 человек, (хор голосов: «Вот это да!»)

мыть полы – все».

Ребята загудели было, но я стала читать дальше:

– «Наш отряд отремонтировал для школы все наглядные пособия…

Наш отряд сделал 19 мусорниц для младших классов…

Наш отряд переплёл для школьной библиотеки 120 книг…»

Ребята молчат.

– Ну что ж, – говорю я, – вы тоже умеете и делать скворечники и переплетать книги.

– Мы ещё умеем делать книжные полки! – говорит Ильинский.

Это заявление встречается смехом: все помнят, какую полку смастерил Витя.

– Мы умеем чинить калоши, а тут про это ничего не сказано, – не сдаётся Воробейко.

– Но у нас в кружке постоянных двенадцать человек, а тут весь отряд, – задумчиво говорит Лёва.

Мы ещё долго рассматривали всё, что сделали своими руками пятиклассники 7-й школы. Потом перешли к другим стендам.

И тут мы убедились, что девочки в женской школе, по соседству с нами – должно быть, мы ежедневно встречаемся с ними в переулке, – умеют не только вышивать и штопать носки: они, как и мальчики из 7-й школы, строят авиамодели, собирают радиоприёмники, столярничают, чинят электрические приборы.

«Что я, девчонка, чтобы подметать?», «Что я, девчонка, чтобы шить?», «Он, как девчонка, ничего не умеет!» – такое время от времени ещё приходилось слышать. И вот, пожалуйста, девчонки! У них золотые руки и золотые головы! Ведь надо не только много уметь но и много знать, чтобы собрать такую толковую коллекцию минералов или сделать плавающую модель катера.

– Это седьмой класс, – пробует утешить себя Лабутин, но все понимают: девочки и мальчики, о которых так выразительно рассказывает выставка, работают лучше и интереснее нас.

Постепенно ребята разбредаются по залу; одни листают альбомы, другие разглядывают фотографии, третьи никак не оторвутся от приёмника, заключённого в папиросной коробке.

– А знаете, что у них лучше? – говорит мне Лёва на обратном пути. – Во-первых, то, что у нас умеют десять-двенадцать человек, у них знают и умеют почти все. Во-вторых, они учатся работать не просто ради того, чтобы научиться, – это, пожалуй, ещё важнее: они многое сделали для всей школы, а не только для своего класса

«ПИОНЕРСКАЯ ФАБРИКА»

На следующий день не успеваю я переступить порог школы, как ко мне бросаются ребята.

– Мы решили так: первое звено будет ремонтировать наглядные пособия, второе – переплетать книги для школьной библиотеки, – сообщает Румянцев.

– Наше звено сделает для первоклассников девятнадцать мусорниц, – подхватывает Воробейко.

– А может быть, им вовсе не нужны мусорницы, да ещё целых девятнадцать штук?

Минута растерянного молчания, потом общий смех. Ясно: в 7-й школе ребята мастерили эти самые мусорницы, а мы сейчас загипнотизированы тем, что видели на стенде, и готовы подражать во всём без разбору.

После уроков – отрядный сбор. Сообща обсуждаем придуманное.

– Давайте устроим, как будто мы – фабрика! – вскочив с места, предлагает Лабутин. – Настоящая фабрика. Каждое звено – цех. Переплётный, столярный… Потом будем меняться: кто был переплётным, станет столярным, и тогда все научатся. Так и назовём: «Пионерская фабрика».

– И будем принимать заказы от всей школы!

– А Лёва будет наш директор?

– Нет, уж я как был вожатым, так и останусь, с вашего разрешения. Ну, Чесноков, записывай.

И Митя записывает своим крупным, чётким почерком:

«Каждый пионер нашего отряда к концу года должен уметь переплетать книги, делать скворечники, книжные полки, проводить электричество, штопать носки».

Страстный спор возникает вокруг того, можно ли написать, что все научатся собирать детекторные приёмники и строить авиамодели. Сходятся на том, что нельзя. Решают приняться за ремонт географических карт для школы; их много свалено в комнате завхоза, они сейчас никуда не годны – протёрты на сгибах, а то и вовсе висят клочьями. Звено Рябинина берётся снабдить первоклассников мусорницами; они, оказывается, всё же нужны, но не девятнадцать штук, а всего четыре. (Я вспоминаю, что Савенков куда-то исчезал и потом, запыхавшись, снова вошёл в класс. Это он бегал к завхозу узнавать, требуются ли для первых классов мусорные ящики.) Звено Морозова решило сделать для двух других пятых классов светонепроницаемые шторы, а то окна затемняются только у нас, и остальным всегда приходится искать пристанища, когда нужно показывать диапозитивы.

После занятий в наш класс было принесено пять географических карт. На столе стояла банка с клеем, лежали кисти и кисточки. Самые ветхие карты для удобства разложили на полу; океаны, горные хребты, полярные льды и необозримые зелёные степи простирались от двери до самого окна и от классной доски вплоть до первых парт, хотя ряды их и оттеснили к задней стене, чтобы освободить побольше места. Пошумев и поспорив, звено Гая принимается за дело и усердно работает.

Я, как это часто бывало, осталась в классе, но не вмешивалась, занималась своим: проверяла тетради. Гул ребячьих голосов мне ничуть не мешает.

Время от времени я посматривала на мальчиков и тотчас снова углублялась в своё дело. И вдруг я невольно перестала работать – что-то изменилось: в классе стало совсем тихо. Я подняла голову. Лавров и Гай, став на стулья, держали с двух сторон огромную карту, остальные ребята, как и я, оторвались от работы и, привстав, смотрели на неё. Первый плод их сегодняшних трудов! Это была большая карта СССР. Голубизна морей и океанов сливалась с голубой окраской стен. Я встала и подошла ближе.

– Марина Николаевна – сказал Дима, – попробуйте, проведите по ней рукой.

Я ладонью провела по карте. Она была шершавая, будто израненная. Это были следы флажков, шрамы минувших боёв. Вслед за мною мальчики поочерёдно касались карты, осторожно поглаживая её.

Я нашла глазами Гжатск. Селиванов отыскал Киев. Валя, стоя на стуле и стараясь не опускать свой угол карты, сверху задумчиво смотрел на запад, на Ленинград. Тёмные глаза Бориса остановились внизу карты – на густой синеве Чёрного моря; рот его был плотно сжат, щёки побледнели. Я знала, о чём думает каждый из них. Брат Селиванова погиб, защищая Киев. Дед Вали, старый ленинградский профессор, не пережил блокады. Во время массовых казней в Одессе погибли родные Бориного отца.

Валя и Саша кончили первыми. Четверть часа спустя были готовы и остальные карты. Они были ещё сырые от клея, и мальчики не стали их свёртывать: поклявшись уборщице Наталье Павловне притти завтра пораньше и всё убрать, они оставили карты распластанными на полу и на сдвинутых партах.

– Алексей Иванович как обрадуется! – повторял Валя. – Пять карт мы ему починили. И ещё починим!

– Обязательно починим, – сказал Гай. – У него теперь в каждом классе будут висеть карты.

– Ну конечно, – подхватил Лавров. – Это же нерационально – каждый раз всё перетаскивать из класса в класс!

* * *

Кружок работал, как и прежде. Тут проделывались всё те же операции: новички учились резать и строгать дерево ножом, пилить ножовкой, учились самым простым соединениям дерева на гвоздях; более опытные «создавали» полки, скворечники, собирали приёмники, переплетали книги. И, однако, многое изменилось: мы чувствовали себя нужными людьми в школе. С лёгкой руки Лабутина, нас шутя называли в школе «Пионерской фабрикой».

 

– Надо бы в нижнем коридоре ещё мусорный ящик поставить, – вслух размышляет завхоз. – Пойти в пятый «В» спросить…

– Лёва, – говорит Кирсанов, – Вера Александровна просит подклеить книжки, у неё «Вечера на хуторе» совсем растрепались. Можно, я принесу на кружок?

– Марина Николаевна, не могут ли ваши ребята сделать для моего класса полку? – спрашивает руководительница первого класса Нина Петровна. – Нам некуда складывать тетради.

Мы стали популярны. Заказы так и сыпались. Поэтому мы завели строгий порядок: со всеми просьбами и предложениями «заказчикам» надлежало обращаться к Лёве, и он принимал, отвергал или устанавливал очередь, смотря по тому, насколько были загружены наши мастера. Но надо сказать, что умелых рук теперь было много: работали все.

Я показала мальчикам, как пришивать пуговицы, штопать, обмётывать петли. К этому ребята отнеслись с полной серьёзностью ещё и потому, что в недавнем своём письме Анатолий Александрович писал: «Моряк и вообще военный человек должен уметь во всём себя обслужить – и зашить, и зачинить, и постирать, и обед состряпать». Это было веское слово. Притом мальчики из 7-й школы и ещё из многих школ, работы которых мы видели на выставке, умели и шить, и вышивать, и вязать. А о всякой работе, которая делалась для детского дома, и говорить нечего: её выполняли особенно старательно, с душой.

Ко дню Советской Армии мы приготовили каждому малышу подарки. Это были самоделки: рисунки, вырезанные из дерева лодки, красиво переплетённые альбомы, разноцветные фигуры зверей из пластелина. Артистически лепил Дима: коней с крутыми шеями, ушастых котят, зайцев, слонов, верблюдов. На каждой вещице была надпись: «Егору Вареничеву от Вани Выручки», «Светлане Поляковой от Саши Гая», «Наде Величкиной от Димы Кирсанова».

«ЧТО ТАКОЕ ГЕРОИЗМ?»

В вестибюле школы уже две недели висело большое яркое объявление:

ГОТОВЬТЕСЬ К ДИСПУТУ НА ТЕМУ:

«ЧТО ТАКОЕ ГЕРОИЗМ?»

Диспут устраивают комсомольцы, готовятся к чему все. В библиотеке небывалый спрос на книги о великих людях, о гражданской и Отечественной войне, в коридорах то и дело слышишь обрывки разговоров на ту же тему.

– Марина Николаевна, а нас пустят на диспут? – спрашивает Саша Гай.

– Нет, конечно. Это для старших, начиная с седьмого класса.

– Почему так? – В голосе Саши обида.

– Тема сложная, вам она ещё не по плечу. Потерпи годика два, тогда и у вас будут такие диспуты.

– Через два года… – ворчит Саша Воробейко. – Диспут устраивает Лёва, он у них там всем заправляет. А нам и послушать нельзя?

…Наступает очередной клубный день. Школьный зал переполнен. Кроме наших старшеклассников, пришли гости: ученицы соседней женской школы и многие из тех, кто окончил нашу школу в минувшем году, – бывшие выпускники, а ныне студенты.

– Очень отвлечённая тема, – говорит высокий юноша в больших роговых очках.

– Не отвлечённая, а бесспорная, – возражает другой, небольшого роста, с живыми серыми глазами. – Не очень ясно, какой может получиться диспут, когда всё так очевидно.

Раздаётся звонок, в зал вносят последние стулья, торопливо пробираются запоздавшие. Постепенно водворяется тишина, и на кафедру поднимается десятиклассник Юра Лаптев…

Случайно я оглянулась и вдруг увидела у самой двери Толю, Сашу Гая, Сашу Воробейко, Диму и Бориса. Мальчики не смотрят на меня, но, уж конечно, знают, что я их заметила. По всему видно, что они готовы поплатиться многим лишь бы их не выставили из зала:

– Лёва, – шепчу я, – взгляните: явились представители пятого «В».

Первое движение Лёвы – встать и подойти к ребятам. Но он сразу спохватывается: как тут встанешь? В зале тишина, все внимательно слушают… И Лёва безнадёжно машет рукой.

Пока мы с ним перешёптываемся, Лаптев произносит заключительные слова.

– Я нарочно докладывал коротко и, конечно, не исчерпал темы. Мне кажется, ответить на вопрос диспута мы должны сообща. Но я настаиваю на одном бесспорном положении: героический поступок – это такой поступок, который совершается во имя справедливого дела, во имя передовой идеи.

Едва он договорил, из глубины зала раздался голос девушки:

– Можно вопрос?

Это одна из гостей, ученица женской школы. Она подходит к кафедре и порывисто оборачивается к залу.

– Вы представьте, – начинает она взволнованно: – горит дом. Пламя бушует, вот-вот обвалится крыша. Женщина из толпы кричит: «Там остался мой ребёнок!» Тогда я бросаюсь в огонь, с опасностью для жизни карабкаюсь по балкам и потом, обожжённая, возвращаюсь с ребёнком на руках. Как вы считаете: это героический поступок?

В зале короткая тишина раздумья, потом настороженный мальчишеский голос:

– Ну, предположим. Что же ты хочешь сказать?

– А я хочу сказать: а что, если я просто хотела прославиться? Значит, выходит, что важен поступок, важен результат действия, а не то, с каким чувством его совершаешь.

До сих пор зал был весь – внимание. Но эти слова мгновенно вызывают взрыв. В первую минуту все говорят разом, но быстро стихают, прислушиваясь к одному голосу: в конце зала встаёт высокий, широкоплечий юноша («Кузнецов, из десятого «А», поясняет мне Лёва).

– Нет! – негодующе говорит Кузнецов, и на лице его – возмущение. – Выходит, что ты способна на подвиг, только когда на тебя смотрят. А если бы никто не видел тебя в эту минуту, ты не стала бы рисковать жизнью?

Девушка всё ещё стоит на кафедре. А пламя спора перекидывается в другой конец зала.

– Вот, например, Стахович в «Молодой гвардии», – подхватывает мысль Кузнецова Митя Гай, старший брат нашего Саши. – Стаховичу казалось, что комсомольская работа – это просто всякие торжественные собрания и заседания. Тут он умел показать себя. А когда пришёл трудный час, настоящее испытание, он обанкротился, вот и всё. Ему надо было знать, что его слава прогремит на весь свет, а вот с глазу на глаз с палачом он не устоял. А почему? Потому что в его характере главные черты – тщеславие, честолюбие, первая его мысль всегда о себе.

– Послушайте, – произносит Людмила Филипповна. (Она председатель на этом диспуте.) – Призываю вас к порядку. Просите слова, выходите на кафедру и говорите всё, что хотите сказать, но не кричите с места.

И тотчас поднимается светловолосый, большелобый юноша в аккуратном синем костюме:

– Людмила Филипповна, дайте мне, пожалуйста, слово!

– Говори, Малеев!

И Малеев поднимается на кафедру. В прошлом году он окончил нашу школу. Теперь он студент.

– Я несогласен с мыслью докладчика, что подлинный героизм свойствен только людям с передовым мировоззрением. Вспомним Савонаролу – он был фанатик, он сжигал картины великих мастеров, обращал в прах прекрасные статуи. Но когда ему предложили доказать истинность своей идеи, он согласился даже на испытание огнём. Его не страшили ни костёр, ни виселица, он верил и ради своей веры был готов на всё. Что же, разве он не герой? Бесспорно, герой. Ведь и он, фанатик, дорожил жизнью, а всё-таки жертвовал ею во имя идеи!

Выступление Малеева вызывает целую бурю. Верно ли, что всякий, кто рискует собой, достоин называться героем?

Выступления становятся всё короче.

– Если я правильно понял тебя, ты считаешь, что даже личности, не имеющие никаких принципов, тоже могут совершить героический подвиг? Значит, и бандит, рискующий своей жизнью, по-твоему, тоже герой? – иронически спрашивает кто-то.

И тут на кафедру поднимается Лёва.

– Кого из нас способен вдохновить мрачный подвиг Савонаролы? – говорит он. – Никого. А люди, страстно защищавшие истину, навсегда останутся в нашем сознании олицетворением мужества, стойкости, героизма. Но ведь это всегда – передовые люди своей эпохи, они защищали передовые, прогрессивные идеи. Значит, мы снова возвращаемся к началу спора: героизм определяется правотой защищаемой идеи. Всё дело в том, за что борется человек. Героизма «вообще» нет. И только поступок, совершённый ради справедливого дела, мы можем назвать героическим.

– Позвольте мне реплику в споре! – сказала Людмила Филипповна, несмотря на то, что Лёва ещё не сошёл с кафедры. – Я хочу спросить: почему вы все говорите о героизме как о чём-то мгновенном, обязательно связанном с риском для жизни? Разве этим исчерпывается героизм? Например, Чернышевский. Разве его жизнь в глуши, в ссылке, в одиночестве, разве его непрерывный труд и гордая вера – не подвиг?

– Дайте мне слово, Людмила Филипповна, я как раз об этом и хочу сказать! – поднялся десятиклассник Орлов. – Мне кажется, плохо, что докладчик ничего не сказал о повседневном героизме. Я хотел бы привести такой пример: ленинградский завод «Электросила» не прерывал работы в самые трудные дни блокады. Люди работали, а руки у них примерзали к металлу, – и всё же они не просто работали, а перевыполняли норму. Разве это не героизм?

Рейтинг@Mail.ru