Вера Русакова
Опера и смерть
Однако матерь божия сжалилась надо мной и послала мне помощь. Помощь эта приняла вид двух буйных игроков, которые не сошлись во мнениях относительно бриджа и перешли от слов к рукоприкладству; вскоре один из спорщиков лежал на полу с разбитой головой, а второй от страха протрезвел – у первого были богатые и знатные родственники.
– Девушка, ты того, …. скажешь, что он сам упал…
– Ложь – тяжкий грех.
– Но меня в тюрьму посадят!
Кончилось всё благополучно: первый буян остался жив и даже поправился, второй остался на свободе, а я сошла на берег с толстым портмоне. В грехе лжи я покаялась.
Я поселилась в Генуе, в одном из пленительных и мрачных старых дворцов, которым славится этот город. Хозяева – обедневшие аристократы – жили тем, что сдавали комнаты жильцам, и соседнюю с моей занимала хорошенькая и общительная Джованна ди Капуа. Мы вместе ходили в парк, ели мороженое, она учила меня итальянскому, а я её – английскому. Некоторое понятие об итальянском у меня было и раньше – я ведь разучивала оперные арии со своими ученицами. Джованна узнала, что труппа синьора Петрича в Турине нуждается в пополнении состава, и сказала мне:
– Поедем?
–Давай!
На родину я вернуться не могла, а Генуя или Турин – было безразлично.
Джованна получила место певицы, а я – хористки. Сначала мы с Джованной знакомились с городом вместе, потом у неё завязался роман, и я стала гулять в одиночестве. Однажды в Египетском музее встретилась с синьорой Терезой. Из музея мы вышли вместе и пошли в кофейню.
До этого я с синьорой Терезой толком и не разговаривала, а она оказалась очень интересной собеседницей – умная, начитанная, с несколько парадоксальным взглядом на вещи. В тот первый раз я призналась ей, что невольно поддаюсь мрачному очарованию этих языческих статуй, что боги с кошачьими и шакальими головами кажутся мне жутковатыми, но и притягательными.
– Ну и что в этом плохого? Языческие цивилизации: греческая, римская, индийская, египетская – дали миру величайшие достижения науки, культуры, сокровища искусства и великие изобретения. Не было бы их – не было бы современной цивилизации. Когда ваш писатель Коллинз хочет противопоставить кого-то гуманным и цивилизованным англичанам кого-то дикого, он вспоминает китайцев. Народ, между прочим, создавший бумагу и порох в те времена, когда англичане ещё ходили в звериных шкурах.
Я невольно рассмеялась.
– Вы намекаете на беседу о добродетели в романе «Женщина в белом»? Если бы Фоско был реальным человеком, иностранцем, а не порождением английской фантазии – он бы нашёл что возразить на слова о гуманизме англичан! Умирающая от голода Ирландия, кости индийских ткачей вдоль дорог – вот вам ответ на сказочки о том, что «в Англии нет массовых убийств, как в Китае».
Некстати – или наоборот, кстати – вспомнила историю своей знакомой, молодой англичанки. Она была работницей на фабрике, обожгла себе руки. Чтобы вылечить ожоги и спасти руки, потратила все свои сбережения; лечил её молодой врач из хорошей семьи, они полюбили друг друга и поженились. Родня врача ополчилась на новобрачных и исторгла доктора из своих рядов; даже тётя Софи, миссис Фергюссон, не радовалась удаче племянницы, а говорила:
– Каждый сверчок знай свой шесток!
Постепенно родственники врача смирились с существованием Софи, но не упускали ни одной возможности её унизить или уколоть.
– И чем это отличается от каст у индусов? – говорила синьора Тереза.
Постепенно я сжилась с труппой, хотя дружила только с Джованной и синьорой Терезой.
Нам предстояли гастроли. Никаких дурных предчувствий у меня не было; беспокоило, правда, что в программу поездки входит Англия, но я надеялась, что меня там никто не знает.
Перед самыми гастролями умерла одна из наших певиц, молоденькая девушка – как оказалось, от аборта. Меня мороз продрал по коже – такая страшная смерть, и такой грех! За похоронами последовала свадьба: Джованна выскочила замуж так же стремительно, как выехала в Турин. Синьор Петрич ругался и просил её съездить с нами на гастроли – у него нет времени, чтобы ввести на её партии новую певицу, но Джованна была непреклонна: она оставляет сцену, причём немедленно. Синьор Стефан вызвал из траурного уединения Рубину Пернэ и прослушал хористок. Из их рядов, к собственному изумлению, была выбрана я.
– Готовьте партии Оскара, Амура, Зульмы и Джаннеты [1].
Потом появились коррективы: я пою Адину, потому что мадмаузель Пернэ не любит эту роль, да и горло её надо беречь. Оскар, Амур и Зульма – это немного, а вот партия Адины поглощала все мои силы – даже Париж и Лондон толком не осмотрела, разучивала.
И вот тут возник этот Паркс.
За границей я никому не рассказывала о причинах, побудивших меня покинуть Дублин. Откуда мог узнать об этом Паркс, с которым я не разговаривала вовсе – не понимаю.
Проще всего было пообещать ему денег, а потом сбежать. Мир велик, а я маленькая. Но нового удара труппа могла и не пережить, а подводить их мне хотелось. Я пообещала Парксу денег, но не сейчас, а в Эдинбурге. Эдинбург был последней точкой нашего английского турне, и там я могла исчезнуть после последнего спектакля, самостоятельно перебраться в Голландию и снова присоединиться к труппе. Счастье ещё, что Паркс был просто жадина, а не патриот – патриот бы ждать не стал, а сразу донёс в полицию.
Однажды у меня явилась мысль обратиться за помощью к синьоре Терезе. Она могла вызвать другую певицу, которая заменила бы меня, но такая певица бы приехала не сразу. Я решила играть до конца, и на сцене, и вне её.
Синьора Тереза сама пришла ко мне.
– Наш контрабасист пытался меня шантажировать. А Вас?
Я не стала её обманывать.
– Не буду спрашивать, в чём дело – пусть это будет Вашей тайной. Я спрошу о другом – хотите ему отомстить?
Глава 4.
Рассказывает Ранвир.
Мы приехали в Карлайл в пятницу. По дороге госпожа сказала мне, что в субботу будет «Итальянка в Алжире», потом в воскресенье перерыв – здесь по закону нельзя давать в воскресенье спектакли, потом будут «Искатели жемчуга», а во вторник – отъезд. Я подумал, что лучше бы наоборот – мне нравятся «Искатели жемчуга». И музыка красивая, хотя совсем не индийская, и сюжет трогательный, хотя там всё неправда: и девственных жриц у Брахмы нет, и имена у героев мусульманские. Но у Надира такая красивая ария, а Лейла и любит, и старается сохранить верность долгу, а вождём владеют то дурные, то хорошие чувства, но в конце хорошие берут верх. Я всегда хожу на эту оперу, вспоминаю свою родину, свою любовь и плачу.
Однажды госпожа Лал-баи спросила у господина Аруна, можно ли дочери кшатрия выступать на сцене. Тот подумал и ответил:
– Великий Ману говорил, что театр служит народному просвещению. А стезя просвещения – это стезя, подобающая мужчине высокой варны. Ну и женщине, раз уж женщины сейчас работают.
Вот что значит учёный брахман – как хорошо рассудил! И ведь действительно, наши спектакли учат добру – высоким чувствам, благородным поступкам. Интересно, а господин Рейс-Морган придёт нас послушать?
«Итальянка в Алжире» тоже хорошая опера. Только главная героиня там слишком своевольная. У госпожи есть подруга, Изабелла Маттеи – та тоже своевольная.
Гостиница «Бредли» оказалась неплохой, но тесной. У госпожи был номер всего из одной комнаты, и это значило, что мне надо поселиться с кем-то из мужчин. Синьор Амати предложил – с ним. Я обрадовался: он молчаливый и он один из нас.
Я принёс вещи хозяйки в её номер, растопил камин как следует, мы разложили вещи. Молодая госпожа не любит переезды, не любит гостиницы, а когда на диване родное покрывало, на камине – картина с изображением богини Сарасвати, на столе – удобный дорожный набор мадам Жюстин – тогда ей легче. Госпожа сама раскрыла корзинку, где сидела Бибиана – та вышла с недовольным видом и начала всё обнюхивать. Она тоже не любит переезды.
Вечером госпожа Элизабет, которая следила за Парксом, рассказала: он ходил в харчевню, сидел там весь вечер, пил пиво и расспрашивал посетителей про господина Рейс-Моргана: где он живёт, как туда проехать, есть ли у него друзья и так далее.
– Сейчас Паркс у себя.
Синьор Амадео сказал, что завтра с утра следить будет он.
– А Ваше выступление?
– Роль Таддео я могу исполнять в любое время дня и ночи.
Я плохо спал в последнее время. И в одну из бессонных ночей вспомнил, как госпожа Жюстин учила свою дочку истории. Я слушал и ужасался: французам не нравился их король, они ему отрубили голову; не понравился другой – выгнали. Нам старики всегда говорят: надо слушаться правителей и терпеливо сносить свою участь. Я сказал об этом госпоже, и она ужасно разволновалась:
– Потому и плохо сейчас в Вашей стране, что Вы терпите и смиряетесь! Если терпеть дурные вещи, то они будут продолжаться и усиливаться! Европейцы владеют всем миром не потому, что они умнее или храбрее всех, а потому, что они не терпят и не смиряются, а борются за своё счастье, а если надо – мстят за своё несчастье! Нынешнее правительство Франции не безупречно, но оно лучше, чем последние Людовики и тем более Карл Х. Пьемонтцы прогнали прежнего своего короля, и Виктор-Эммануил извлёк урок из участи папочки и окружил себя умными советниками. Гарибальди поддержало множество итальянцев – и Италия свободна, а в 57 году большинство индийцев сохранили рабское повиновение англичанам – и Индия колония.
Лицо мадам раскраснелось, она стала ещё красивее, чем обычно.
А потом успокоилась и добавила с улыбкой:
– Как поётся в известной тебе опере – «не будь овцой, тогда не попадёшься волку в зубы».
Я потом часто думал об этом. Я сохраняю повиновение хозяйкам, но они добрые и справедливые. А если хозяин дурной? Брахманы призывают нас соблюдать традиции – но господин Арун, брахман, участвовал в мятеже и затем покинул священную землю Индии. Соблюдает ли он традиции?
Утром я зашёл к молодой хозяйке за распоряжениями, и вдруг подумал: возможно, всё это скоро кончится. И я не увижу больше ни моей доброй молодой госпожи, ни Италии, к которой успел привыкнуть, ни своей родины, ни даже Бибианы.
Никогда не понимал, почему госпожа Лал-баи так любит эту кошку, а теперь взял её на руки и погладил.
Глава 5.
Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.
В ночь с субботы на воскресенье мне приснилась родина.
Я бегу по песку; надо мной сияет ослепительное солнце, за моей спиной застыли зелёные листья пальм, впереди – океан. А в океане – шустрые рыбки, ракушки в каких-то пятнышках, всё это так интересно! И вода приятно охлаждает после жаркого солнца. Старая Амрита, вся в белом, подхватывает меня на руки:
– Не надо, милая! Зачем ты туда лезешь!
Солнце, ракушки, зелень… Радость разлита в воздухе и заполняет всё моё существо – и я смеюсь, смеюсь от счастья.
Открыла глаза и долго не могла понять, где я.
Не на родине и даже не в своей уютной, светлой квартире в Турине.
В чужой и холодной гостинице.
Амриты нет в живых. И мамы тоже.
Встала, обеспокоив и разбудив Бибиану, замёрзла, снова легла. Погладила тёплое мохнатое тельце. И стала вспоминать.
Собственно, родилась я вблизи Канпура, где служил тогда мой отец. Но ни Канпур, ни отца я не помню; зато отлично помню Пондишери, где жили мы с мамой и Амритой.
Дом наш действительно находился невдалеке от океанского побережья, которое манило меня, словно магнит. Иногда мы ходили туда вместе с мамой и купались. Иногда – с Амритой, и тогда я лезла в воду, а Амрита меня вытаскивала. Много позже мама сказала мне:
– Индийцам присущ мистический страх перед океаном. Страшит их не возможность утонуть и не акулы, а нечеловеческая сущность этой стихии – Тёмных Вод, как они выражаются. Твой отец был храбрый человек, но плаванье по морю ввергало его в мистический ужас.
Наша жизнь была организована на полуевропейский, полутуземный лад. Низкие диваны соседствовали с европейскими шкафами, мама носила сари, но не только белые, но и цветные, учила меня французскому и английскому, но дома мы говорили на хинди, а с соседями – на тамильском. Амрита высказывала иногда мысли, для индуистки весьма смелые, чтобы не сказать – кощунственные. Когда дочь соседа, юная вдова, решила вторично выйти замуж, Амрита убеждала её отца дать благословление:
– Раз «сати» запретили, надо же ей на что-то жить! А значит, надо либо замуж, либо на работу.
При этом сама она неуклонно соблюдала траур: одевалась в белое, брила волосы и ела самые простые блюда.
Я знаю о бедах, болезнях, изуверских обычаях, не до конца изжитых в моей стране, о вредных традициях, мешающих развитию народа – но это знание не мешает воспоминанию о рае. Возможно, я потому и не стремлюсь вернуться в Пондишери – рай может быть утрачен.
Почему мы уехали? Не знаю. Изабелла предполагает, что из-за маминого здоровья. Возможно, были какие-то трения между мамой и местными властями или местными жителями. Возможно, были причины, о которых я даже не догадываюсь.
Мы перебрались сначала во Францию. В Гренобле, своём родном городе, мама пыталась разыскать свою кузину, но та уехала, а куда – никто не знал. Мы некоторое время скитались по Франции, переезжая из города в город, потом стали скитаться по Италии, пока, наконец, не случалась первая наша с мамой разлука.
Мама и синьора Тереза решили отдать меня в школу-пансион для девочек графини д’Аллелио. Маму беспокоило то, что она уже может должным образом заниматься моим образованием, а синьору Терезу – то, что у меня нет друзей. И то, и другое было правдой, но я боялась и ревела, как резаная. Насилу меня успокоили, отвели в пансион, показавшийся мне мрачным и страшным, и сдали на руки графине д’Аллелио – чистенькой суетливой старушке.
– Будьте с ней ласковы, – просила мама.
Со мной были довольно ласковы, но по ночам я всё равно плакала. Однажды ко мне в кровать забралась едва знакомая девочка.
– Почему ты плачешь? Неужели у нас так плохо?
Оказалось, это Изабелла Маттеи – внучка графини-начальницы. Она была старше меня по возрасту на месяц, а по жизненному опыту – лет на пять. Я прониклась к ней уважением и сердечной привязанностью. В нашей дружбе она олицетворяла активное начало, а я – пассивное, она была рыцарем, а я – верным оруженосцем. Постепенно под влиянием подруги я стала более самостоятельной, перестала плакать по ночам, общалась с другими девочками: с кем-то дружила, с кем-то враждовала.
От Изабеллы я узнала, что шустрая графиня, внушавшая мне страх (совершенно мистический, ибо никаких реальных оснований для него не было) глубоко несчастна из-за семейных драм: отец её и свёкор разорились, муж пытался поправить семейные дела, но не сдюжил, сын – сосредоточие честолюбивых надежд – ленился, кутил, распутничал и умер в двадцать восемь лет от сифилиса. Даже для матери это было облегчением.
Дочь графини сбежала из дома с лавочником; довольно быстро выяснилось, что он не благородный Симон Бокканегра, а человек честный, но грубый и неразвитый, в дурную минуту склонный к рукоприкладству. Мать Изабеллы покаялась матери в грехе непослушания и ушла в монастырь, нимало не интересуясь участью двух своих чад. К чести лавочника Маттеи надо заметить, что детей он любил, заботился о них и воспитывал, хотя и весьма примитивно. Девочку графиня д’Аллелио забрала в свой пансион и души в ней не чаяла.
– Мне иногда даже страшно, – без обычной своей насмешливости говорила Изабелла. – Моего кузена, дядиного бастарда, бабушка не любит, хотя и помогает ему и его матери, к брату моему равнодушна – я её единственное утешение. Если со мной что-то случится или я совершу что-то непоправимое, бабушка это не переживёт.
Слова подруги открыли передо мной новый мир. До сих пор я думала только о себе, и почти никогда – о других людях. Я воспринимала мамины слова и поступки, но никогда не думала о том, как она воспринимает мои слова и поступки. Я стала думать о ней – и ужаснулась.
У мамы был брат – он умер ещё до моего рождения. Была кузина – уехала неведомо куда. Был муж – погиб.
Мама никогда не говорила о своих родителях. Они были дурными людьми? Многие отцы и матери не любят своих детей, особенно девочек, и плохо с ними обращаются. Покойная мадам Сэрму воспитывала свою дочь Виктуар главным образом пощёчинами, и когда она умерла, Викки сказала:
– Меня словно из тюрьмы выпустили.
С братом у мамы были сложные отношения – они и любили друг друга, и всё время ссорились.
– Обычно, – говорила мама, – мужчина в семье безбожник, а женщина набожна. У нас всё было наоборот: брат религиозен до фанатизма, а я материалистка.
Мама не любила «Napoleon le Petit» и симпатизировала русским, но когда мой дядя, полковой капеллан, отбыл в Крым, последовала за ним в качестве сестры милосердия. Почему?
– Когда тебе очень плохо, очень хорошо заботится о том, кому ещё хуже, – загадочно отвечала мама. Ухаживая за ранеными, она забывала о ранах в сердце? Может быть, да. Или нет.
Бог, в которого фанатично верил дядя, не спас его от воспаления лёгких.
В Крыму состоялось знакомство моих родителей. Англичане безусловно считали возможным посылать сипаев на войну с народом, не делавшим им никакого зла, но зачастую брезговали их лечить – они не ветеринары. Французские врачи и медсёстры иногда помогали невольным союзникам. Мама сначала очень боялась, потом привыкла.
– На малейшее проявление заботы они отвечали такой благодарностью, что даже неловко было!
Отец мой был так же одинок, как и мать. К моменту их знакомства он похоронил родителей, первую жену, четырёх детей. Маму он горячо любил, но не уставал замаливать страшный грех – брак с чужеземкой.
– Я больше хотела дочку, – рассказывала матушка. – Хотя и понимала, что мужчины, в особенности азиаты, предпочитают сыновей. Но Викрам меня удивил – он совсем не интересовался полом новорожденного ребёнка, зато изводил врача вопросами: «она здорова?» и «она будет жить?». Врач не знал, что отвечать: известно, что иногда совершенно вроде бы здоровые дети умирают во младенчестве, а хилые и слабые выживают. Примерно через месяц после твоего рождения мой муж решил, что боги к нему невероятно милостивы, стал молиться с удвоенным усердием, окружил колыбельку всевозможными амулетами и статуэтками богов и придумал тебе красивое имя: Лал-баи, Женщина-Рубин. Молитвы и амулеты меня раздражали, а имя понравилось. Есть имя Маргарита – Жемчужина, у испанцев есть имена Сафиро – Сапфир и Эсмеральда – Изумруд, но имени «Рубина» нет, кажется, ни в одном европейском языке.
Все эти подробности я узнала вскоре после возвращения из пансиона. Мама тогда болела и, словно бы в предчувствии смерти, рассказывала мне о том, что никто больше рассказать не мог. Вплоть до самых интимных вещей.
– «Тайная радость Венеры мила и юнцу, и девице»… Мила, конечно, но если с приятным тебе человеком это просто удовольствие, то с любимым – чудо, наслаждение, не имеющее себе равных. У меня был мужчина до твоего отца, были связи и после, но это как песок перед алмазом или, лучше, как зонтик в сравнении с бесподобным куполом небес.
Но тогда она поправилась и вернулась в оркестровую яму, а я поступила в труппу певицей. Первый раз вышла на сцену в роли Тисбы, одной из сестёр Золушки.
Изабелла пришла посмотреть на мой дебют и попрощаться: она уезжала в Швейцарию.
В музыке и пении Изабелла высказывала полное отсутствие способностей, но зато преуспевала в математике, физике и химии. Окончив обучение, она заявила бабушке, что намерена учиться в Швейцарии на врача:
– Там есть университет, в который принимают женщин. Я в газете читала про госпожу Суслову из России, которая его закончила с золотым венком!
Изабелла явно была настроена на повторение этого достижения.
Графиня д‘Аллелио сначала растерялась, потом обдумала смелый план и глубокомысленно изрекла:
– Может, это и неплохо! Если ты не выйдешь замуж, то ремесло врача тебя прокормит, а если выйдешь – будешь сама лечить свою семью и таким образом экономить деньги.
Что-то мне это напомнило… ах да, практицизм Амриты.
От воспоминаний меня отвлекла необходимость идти на репетицию. В воскресенье в Англии запрещено давать представления, но синьор Стефан решил, что репетировать можно.
Началось с того, что не явился Паркс. Ждали полчаса – бесполезно. Сеньор Стефан, весьма недовольный, сам сел за контрабас.
Контрабас.
Инструмент моей матери.
Сколько раз, выходя на сцену, я смотрела в определённую часть оркестра; вид знакомой фигуры успокаивал меня. Больше не успокоит. Никогда.
Потом синьор Амати никак не мог начать партию Зурги. То на тон выше, то на тон ниже… Безумие, у него совсем недавно всё получалось!
Наконец, кое-как справились. Вышла я и… забыла. Напрочь забыла, с чего мне надо начинать.
Подсказали.
На лице дона Октавио было написано изумление.
– Что с Вами? – тихо спросил он. И, заразившись, видимо, моим настроением, сфальшивил.
Синьор Имолезе не скрывал своего гнева. Он единственный из нас всё делал правильно.
Кое-как добрались до момента, когда Лейла остаётся одна. Тоскливо вывела: «я мечтать хочу».
– Да что она, заболела! – Кажется, это крикнул синьор Банфи.
Я села на ложе и замолчала. Лучше бы уж заплакала. Смотрела на контрабас и думала: мама. Никогда больше не будет здесь сидеть. Никогда больше не обнимет. Никогда ни о чём не расскажет.
– Простите, синьоры! Мне плохо, я не могу петь.
Репетиция была сорвана.
Спасибо друзьям, они поняли.
Я ушла к себе в номер и закрылась на ключ.
Глава 6.
Рассказывает Тереза Ангиссола.
Бедные мои друзья!
Как мало может сделать человек, чтобы облегчить горе ближнего! В воскресенье я металась из номера в номер, пытаясь им помочь. Лал-баи сказала через дверь:
– Спасибо, донна Тереза, но я должна побыть одна.
Элизабет сказала, что с ней всё в порядке, но её внешняя самоуверенность беспокоила меня больше, чем очевидное горе Лал-баи. Человеческие чувства должны находить выход, и излишняя сдержанность не менее вредна, чем излишнее потворство своим страстям.
Относительно спокойна я была только за Роберто. У него на редкость прочная душевная организация, а бурная, наполненная разнообразными событиями жизнь её только укрепила. Да и по возрасту он самый старший из нас, а возраст иногда приносит с собой спокойствие и мудрость. Не всем, правда, но Роберто принёс.
