Вера Русакова
Боярыня Матвеева
Часть 1. Время выбирать
Глава 1
7161 год от сотворенья мира[1]/ 1652 год от Рождества Христова
Декабрь
Москва, Немецкая слобода
Немногочисленные родственники, друзья и соседи прощались с коммерсантом Вольфгангом Краузе.
Поскольку у католиков слободы не было своего священника, положенные молитвы читал Герман Бек, один из единоверцев усопшего.
Мэри – вдова сына Краузе, дочь доктора Гамильтона, высокая двадцатидвухлетняя женщина с правильными чертами бледного лица и светло-карими глазами, бросила первую горсть земли; её примеру последовал племянник покойного Пауль – крепкий, красивый, кудрявый парень с постоянной веселой улыбкой на лице.
Когда участники скорбного действа гуськом потянулись с кладбища, Пауль по неизменной своей привычке каждому сказал нечто приятное:
– Гретхен, – весело спросил он жену Бека, – что-то ты тощая. Твой святоша тебя так и не обрюхатил?
Госпожа Бек вздрогнула, словно её ударили, и постаралась отстать от весельчака.
– Повежливее, – угрожающе сказал Герман, но Пауль только хохотнул: Герман ничего не мог ему противопоставить в кулачном смысле.
– Вам больше крышу не поджигали? – игриво поинтересовался затем молодой Краузе у госпожи Лесли.
– Нет, – немедленно ответила ему закалённая в различных приключениях дама, – а жаль. Я бы тебя поджарила!
– Га-га-га!
Муж дамы – генерал Лесли, старый авантюрист, одинаково прославленный как храбростью, так и различными дикими выходками, одна из которых кончилась вышеупомянутым поджогом и едва не кончилась его казнью – одобрительно хмыкнул.
– Вот повеса! Даже на похоронах способен смеяться.
В столовой дома Краузе был накрыт поминальный стол. Едва успев усесться, Пауль Краузе громогласно заявил:
– Всё старьё! Выброшу!
Мэри, в строгом черном платье и черном чепце, стояла во главе стола, зорко оглядывая блюда, гостей и повторяя про себя порядок необходимых ритуальных действий. Несколько секунд в её душе боролись между собой желание соблюсти приличия и ненависть к Паулю; приличия победили. Она произнесла небольшую речь и попросила помянуть добрым словом покойного.
К сожалению или к счастью, повесу Пауля соображения приличий не беспокоили.
– Заплачу долги и наведу порядок на фабрике, – радостно сообщил он через несколько минут.
Глаза Мэри недобро блеснули.
– С какой радости ты собираешься наводить порядок на чужой фабрике?
– Как это на чужой? Я – наследник!
– Мне не хотелось обсуждать эти вопросы в столь скорбный день…
– Фу-ты-ну-ты! Поменьше пафоса, зануда!
– …но раз ты настаиваешь, изволь: господин Краузе оставил завещание.
Выдержав эффектную паузу, молодая женщина с издевательским сочувствием добавила:
– Ты лишён наследства. Фабрика, дом – всё отходит матушке Флоре.
Пауль временно перестал улыбаться.
– Где она, кстати?
– Она плохо себя чувствует и лежит в своей комнате.
– Ну вот, она скоро сдохнет, и я всё равно возьму своё.
– Но пока она, как ты деликатно выражаешься, не сдохла – фабрика и дом её, и распоряжаться или выкидывать вещи ты не можешь.
Поминки обернулись скандалом.
Мать Мэри, Джейн Ферфилд, вдова доктора Гамильтона, перед уходом упрекнула дочь:
– Ты не умеешь себя вести!
Глава 2
Следует долг за любовью,
Но сэкономлю слова, —
Твердо идет за свекровью
Руфь, молодая вдова.
И. Лиснянская. «Руфь»
Прошло два месяца. К большому огорчению Пауля, госпожа Краузе-старшая не умерла. Более того, она пошла на поправку.
Это прискорбное обстоятельство заставило молодого человека предпринять кое-какие действия, а именно: обратиться за помощью к представителям властей.
– Я – мужчина, мне и полагается владеть собственностью, – объяснял Пауль приказному дьяку. – И ты, господин, лучше меня знаешь, что по русским законам собственность должна принадлежать не вдове, а кровным родственникам усопшего.
Дополнительным аргументом послужил толстенький кошелёк, перекочевавший из рук Пауля Краузе в руки дьяка Щеглова.
Известие о коварных происках веселого повесы принесла Мэри Краузе её любимая служанка Дарья – беглая холопка Богдана Хитрово. Вообще-то иноверцам запрещалось держать православных слуг, поэтому считалось, что Даша «снимает жильё»; а что бы «жиличка» не вызвала лишнего интереса, её одевали в скромное, но опрятное платье немецкого образца. Даша встретилась на базаре с кухаркой пристава Щеглова, и сработал принцип, который в следующем столетии будет описан Карло Гоцци:
«Беспомощная женская болтливость
Всегда проворней, чем мужской рассудок».
После получения известия Мэри долго сидела одна в пустой комнате, мрачная и задумчивая. Затем начала действовать.
Она собрала слуг – Дарью, Клару и Иоганна – и коротко объяснила ситуацию. Пауль будет бороться за наследство – дом на осадном положении. Может случиться всё, что угодно: вспомните, как недавно один офицер заманил к себе другого и избил гостя палкой[2]. Поэтому Иоганн, единственный слуга-мужчина, всё время должен находиться наготове и держать при себе оружие. Все слуги должны помалкивать и никому не рассказывать о происходящем в доме Краузе. С другой стороны, если они узнают какие-то новости относительно Пауля – пусть немедленно докладывают ей, Мэри. Любая мелочь может принести пользу!
Дабы укоренить эти наставления в умах и сердцах слуг, Мэри выдала каждому по серебряной монетке.
Затем отдельно поговорила со своей любимицей:
– Даша, вот тебе ещё монетка. Можешь отдать её служанке Щеглова в качестве моей благодарности, можешь использовать по-другому, но постарайся приносить новости.
– Всё сделаю, – возбужденно пообещала Дарья.
Затем молодая женщина прошла в кабинет и достала из ящика пистолет свёкра. Раньше Мэри брала его только тогда, когда ездила на фабрику – теперь решила, что будет постоянно носить оружие с собой.
Тяжелые мысли и страхи терзали молодую вдову. Говорить матушке Флоре или нет? Она больна, и огорчать её не хочется, но если Пауль предпримет решительные действия неожиданно для неё – будет ещё хуже. Надо сообщить, но осторожно. Можно ли положиться на слуг? Как справедливо говорят русские, чужая душа – потёмки. Клара преданно служит старикам Краузе долгие годы – но что может прийти ей в голову в любой момент? Пауль может её подкупить. Может обаять: старухи любят сюсюкать над молодыми парнями. Хорошо, что матушка Флора не такая. Что в нём все находят, в этом Пауле? Почему прощают его выходки? А сын Клары Иоганн? Он парень здоровый, но придурковатый, почему и живет всё ещё возле маминой юбки. Его тоже могут подкупить, ему что угодно может стукнуть в голову, в нём может внезапно взыграть «мужская солидарность». Да и вообще, всего один мужчина для защиты, когда Пауль может собрать целую банду из своих собутыльников… Надо нанимать ещё слуг, а это новые расходы и новые сомнения. Дарья? Если Пауль узнает про её прошлое, плохо будет и беглянке, и её укрывательницам. И её будет жалко, и себя. Плохо любить: беспокойся о здоровье свекрови, обеспечивай её лечение, беспокойся об участи Дарьи – а Пауль вот никого не любит, никого не лечит, ни о ком не беспокоится. Легко ему жить. И ты для окружающих – скучная зануда, а он «весёлый повеса», «трихихи», как прозвал шалопая кто-то из слобожан.
Глава 3
Осторожно сообщив свекрови новости и отдав распоряжения по дому, Мэри одела шубку, спрятала под ней оружие, уселась на лошадь и отправилась «наводить справки». В первую очередь она посетила Басманную слободу, где в ту пору часто селились выкресты, и навестила своего дядю, двоюродного брата отца, Григория Петровича Гамильтона, которого на русский манер называли «Хомутовым». Дядя был дома; он обрадовался приходу племянницы.
Родственники разговаривали на шотландском диалекте английского.
Старик задумался.
– По Соборному уложенью[3] вроде бы так и есть: бездетная вдова ничего не получает, кроме своего приданого. С другой стороны, твоя свекровь не бездетна – но её сын умер слишком рано… А вообще я слышал про какую-то боярыню, которая подавала челобитную царю, и ей отдали наследство мужа, несмотря на возмущение его родственников…
Мэри встрепенулась и потребовала подробностей: какая боярыня, что за наследство, почему для неё сделали исключение из правил? Григорий Петрович честно старался помочь, но получалось плохо. Призвали всю семью: жену его Минодору Гавриловну, невестку Евдокию Степановну, старшую внучку Евдокию Петровну. Сын старика, Петр Григорьевич, находился на службе. Евдокия Степановна сообразила, что речь шла о княгине Лобановой-Ростовской, а благоволенье государя основывалось на том, что княгиня была внучкой его «мамки» – Ульяны Степановны Собакиной.
Молодая женщина огорчилась и одновременно обрадовалась: огорчилась потому, что не имела в родне близких царю лиц, а обрадовалась потому, что перед ней засияла путеводная звезда, пусть далёкая, но несущая надежду.
Посудачив ещё некоторое время с родственниками и заверив их в своей к ним привязанности, она отправилась в дальнейший путь, размышляя при этом о своей неблагодарности и о том, что она так редко навещает своих родных. Однако сожаления постепенно отошли на второй план перед изысканием средств борьбы с Паулем. Напряжённая, словно кошка на охоте, с воинственно блестящими глазами, Мэри делано-беззаботно болтала, льстила, осторожно расспрашивала – но за первой удачей потянулся шлейф неудач. Был уже вечер, когда она почти в отчаянии подъехала к некоему дому. Обитатели этого дома были бы наиболее соблазнительными объектами для её планов, но почти два года назад они исчезли неведомо куда. Дом стоял пустой; только немой садовник ухаживал за садом, да барская барыня – экономка изредка приходила проведать палаты. Однажды, случайно встретившись с нею, Мэри и узнала про отъезд хозяев, а куда они направились и надолго ли, экономка объяснить не смогла или не захотела.
Но бог или судьба – судите как хотите – решили вознаградить молодую женщину: ворота были распахнуты, во дворе стояло несколько повозок, из сарая доносилось ржание. Мэри сошла с лошади, привязала её к коновязи, у выскочившего слуги спросила, дома ли хозяева.
– Хозяин утром уехал, а хозяйка здесь.
– Можно её видеть?
Слуга заглянул в дом и поговорил с горничной, горничная побежала внутрь, вернулась с согласием. Вскоре Мэри уже поднималась по лестнице в терем[4], вспоминая хозяйку дома.
Кристина Беггров, приятельница Флоры Краузе, состояла в браке с соотечественником-коммерсантом, который ради выгоды принял православие. Кристине пришлось последовать его примеру и превратиться в Соломонию Егоровну. Муж Кристины-Соломонии вел дела со знаменитым Борисом Ивановичем Морозовым, и после смерти Беггрова боярин решил позаботиться о его вдове и устроить ей новый брак – тоже со своим приспешником, неким господином Харитоновым. Бывшая Кристина вовсе не хотела менять спокойную жизнь обеспеченной вдовы на заботы о безразличном ей человеке; но она не посмела спорить с могущественным Морозовым и обратилась за помощью к его жене Анне Ильиничне, сестре царицы.
Анна Ильинична очень разгневалась:
– Как?! Борис Иванович заботится о тебе, словно отец, а ты неблагодарна!
Пришлось Соломонии Егоровне выходить замуж.
– Она ей просто завидует, – с хихиканьем говорила Мэри мужу и свёкрам. – Анну Ильиничну муж постоянно избивает, а Кристина ходит не битая и живёт в своё удовольствие.
Интимную жизнь боярской четы обсуждала «вся Москва»: Борис Иванович ловко устроил брак молодого царя с дочерью своего сторонника Милославского, ловко породнился с царём, женившись на его свояченице, ловко привязал к себе царского тестя… Да то не ловко вышло, что Анна Ильинична была молода и темпераментна, и старый муж не мог её ублажить. И тогда, как писал современник, «вместо детей родилась у них ревность, и повлекла за собой ременную плеть толщиной в палец».
Кристина – Соломония – полная белотелая дама – возлежала на лавке под зелёным атласным одеялом, подбитым соболями. И это были такие соболя, что на них просто нельзя было не обратить внимание. Рядом с лавкой стояла прикрытая кисеей зыбка – Мэри невольно удивилась; печь пылала жаром, но чувствовалось, что комната долго выстуживалась и ещё не прогрелась; вокруг лавки с хозяйкой в беспорядке валялись предметы одежды, полотенца, тюки, корзины – приметы долгого отсутствия и недавнего возвращения.
– Я совершенно измучена после дороги, – сразу после приветствий начала рассказывать хозяйка, – хотя мы специально дожидались зимы, чтобы ехать плавно, в санях.
Оказалось, что Борис Иванович услал своего прихвостня в Яренск, «наводить порядок в делах» (подробности этих дел Мэри спрашивать не стала). С делами пришлось повозиться, а потом неожиданно оказалось, что Соломония беременна.
– Кто бы мог такое подумать, в моём-то возрасте и при таком дохляке-муже, – язвительно заметила госпожа Харитонова, – но хоть какой-то есть прок от этого варвара – моя Варвара.
Мэри испугалась, что слуги могут передать столь непочтительный отзыв хозяйки хозяину – но потом сообразила, что они говорят на немецком, которого слуги наверняка не знают.
Варвара была немедленно показана гостье. Мэри быстро изобразила на лице восторг, который полагается изображать женщине при виде младенца, даже если младенец ей безразличен – но девочка и впрямь оказалась мила: толстенькая, беленькая, щекастая, мирно посапывающая во сне.
– Какие у неё глазки? – шепотом спросила Мэри. – Голубые, зелёные, карие?
– Темные, – счастливо ответила мать. – Meine Rose!
И затем, по-русски:
– Касатушка!
Затем, перескакивая с одной темы на другую и безбожно путая слушательницу, начала рассказывать про Яренск, соболей, короткое лето, мошкару, скуку, первого местного богача и его супругу.
– Представляешь, он вёл дела с голландскими и английскими купцами и заинтересовался европейской одеждой. Итог таков: знакомые купцы привозят ему и его жене камзолы, платья, шляпы, трости – и гуляют они по улицам Яренска в таковом виде, даже в церковь ходят только так. Местный поп пытался возражать, но потом смирился. Я покорила его жену тем, что научила её пользоваться некоторыми деталями одежды и дала пару советов. Кстати, а ты-то почему в европейском платье?
Пришлось объяснить Соломонии, что за время её отсутствия в Москве произошли большие перемены: по распоряжению патриарха Никона, который имеет неограниченное влияние на царя, всем иноземцам предписано срочно переселиться в специально отведённую часть города – так называемую «Немецкую слободу», и носить одежду европейского образца – «немецкое платье».
– Меня, – говорила Мэри, – более всего поразила причина: оказывается, иностранец в русской одежде может зайти в церковь, а священник может его нечаянно благословить – а православные священники не должны благословлять басурман!
– Что за дичь, – возмутилась хозяйка дома, – христиане должны помогать друг другу! Я помню, как мы с родителями ехали в Россию, через Псков и Новгород, по дороге заблудились и приехали к монастырю. Нас приютили на ночь, покормили, настоятель любезно с нами побеседовал…
– Скажи это Никону, – посоветовала Мэри, – но имей в виду, его считают мстительным.
Соломония вздохнула.
Гостья сменила тему и стала рассказывать о трудностях переезда и переодевания, о болезни и смерти свёкра, о болезни и выздоровлении свекрови, о действиях Пауля.
– Я искренне рада тебя видеть, и матушка Флора тоже обрадуется твоему приезду, но, не скрою, есть у меня и корыстный интерес. Может ли твой муж сам или через Бориса Ивановича нам помочь? Я понимаю, что это дело дорогое, но…
Соломония обещала поговорить с мужем.
Два дня спустя Мэри снова навестила дом Харитоновых, передала хозяйке привет и подарки от госпожи Краузе-старшей, приглашение на обед «мы сейчас в трауре, поэтому будет скромненько, но мы будем рады тебя видеть», и вопрос – ну как?
– За подарки спасибо, за приглашение тоже, но пока никуда ходить не хочу, устала, а вот дела ваши плохи. Муж грустит: влияние Бориса Ивановича пошатнулось, здоровье тоже, он царя уже давно ни за кого не просит. А муж к царю не пойдёт, слишком мелкая сошка. Но он кое-что посоветовал, слушай внимательно, а я постараюсь ничего не перепутать.
Можно подать царю челобитную, но делать это надо аккуратно: сделаешь ошибку в титуле – накажут батогами, подашь челобитную в неподходящий момент – могут выкинуть её, не читая. Царь добрый человек, но иногда на него находит плохое настроение. Поэтому люди умные не сами во дворец лезут, а подают через придворных, которые и момент подходящий выберут, и слова подобающие присовокупят. Главных мастеров по подаче чужих прошений при дворе два: это Богдан Михайлович Хит…ров, кажется…
– Хитрово. Я о нём слышала.
– Кажется, так, а ещё Артамон Матвеев, пасынок Алмаза Иванова.
– Нового главы посольского приказа[5]?
– Верно. Хитрово старше и опытнее, чаще добивается своего, но берёт дороже и охоч до постельных утех. Ты же женщина молодая, красивая…
– И с меня могут потребовать, как выражаются русские, взятку натурой.
– Верно. Самое обидное, что может попользоваться, а цели не добиться.
– А Матвеев?
– О нём мало что известно. Он скрытен и предпочитает держаться в тени.
Глава 4
Утром Мэри, стоя посреди комнаты в одной рубашке, разглядывала себя в зеркало. Тусклая бронзовая поверхность лишь смутно отражала её облик, и молодая женщина пошла другим путём.
– Даша!
– Слушаю, госпожа.
– Посмотри и скажи, только честно: я красивая?
– Красивая. Только тебе бы пополнеть не мешало.
– Это бог с ним. А как бы мне причесаться и одеться, чтобы выглядеть похуже?
– Господь с тобой! Зачем?
Мэри рассказала служанке о разговоре с Соломонией. Даша охнула и присела на край кровати.
– Не ходи к Хитрово! Он всех девок портит! Я потому и сбежала, что он меня снасильничать хотел.
– Я помню твой рассказ. А каков он из себя, – с улыбкой спросила Мэри. – Молодой, старый, красивый, уродливый?
– Противный!
Мэри засмеялась.
– Что поделаешь! Я люблю свою свекровь и рада буду ей помочь, но проституткой становиться не хочу. Придётся идти к господину Матвееву.
– А вдруг он тоже на тебя польстится?
– Может, – согласилась Мэри. – Поэтому и хочу одеться поплоше, чтобы в соблазн не вводить.
– Да куда уж плоше-то? Ходишь в одном черном платье и чепце, не красишься, украшения надеваешь редко.
– Совсем их сниму. Можно ещё сажей намазаться, но тогда меня примут за скоморошью бабу и вообще на порог не пустят.
– Служанка Пауля говорит, что у них дома совсем нет денег. Он вроде опять проигрался.
– Гретхен мне как-то говорила, что он крупно играет и чаще всего проигрывает. Но где? Знать бы, можно было бы властям донести, пусть его высекут[6]. Нехорошо, конечно, доносить на родственников, – Мэри перекрестилась.
– А хорошо скандал на поминках устраивать?
Хозяйка одела чулки, служанка причесала и уложила ей длинные светло-рыжие волосы. Неожиданно сказала:
– Если уж грешить с барином, то разве с таким красивым и ласковым, как брат твой, Пётр Григорьевич. Да только такой не будет девок обольщать.
Мэри удивилась. Даша никогда раньше не высказывала при ней симпатии к тому или иному мужчине.
– А у тебя хороший вкус. И умом не обижена. Если повезёт тебе и выйдешь за дворянина – будешь дамой получше, чем многие столбовые дворянки.
– Я – и за дворянина? Хорошо бы, конечно, да больно чудесно.
– А ты не веришь в чудеса?
– В церкви-то когда говорят, то верю, а жизни – нет.
– Всякое бывает, – весьма некстати Мэри потянуло на философию. – Особенно в смысле брака. В чем плохо быть женщиной, так это в том, что больше зависишь от случайности. Мужчина в армии служит или коммерцией занимается, так там не столько от случая, сколько от труда, ума, деловитости успех зависит. А женщина – как лист на ветру: повезёт – вознесёт на высокую гору, не повезёт – уронит в канаву. Полюбит тебя хороший человек – будешь счастлива, а мимо пройдёт – придётся идти за кого попало.
– Или вековухой останешься. Хотя, на мой вкус, лучше вековухой, чем жить с грубияном каким или пьяницей. Но всё ты правильно говоришь, госпожа. Может, поэтому женщины больше мужчин и молятся: на себя не надеются, только на милость божию.
– Вот об этом не думала. Но не знала бы раньше, что ты умница, поняла бы сейчас.
Закончив эти душевные разговоры, Мэри пошла к свекрови, и обе дамы занялись творчеством: стали писать челобитную. Опыта не было ни одной, ни у другой, но обе старались.
Затем Мэри побеседовала с двумя кандидатами в слуги-охранники: кандидаты были такие, что пугали хуже паулевых дружков. Потом вышивала. День прошёл, как обычно.
Вечером Мэри вдруг озарило:
– Матушка, я вот что подумала. Моё приданое вложено в фабрику; я могу в любой момент потребовать его назад. Если наследство всё-таки достанется Паулю, я так и сделаю, и Вы тоже. У нас будут деньги, чтобы жить.
– Нет и не было у меня приданого, – усмехнулась старуха, – мы когда поженились, оба бедняками были. Потому и поехали в Россию, что в Гессене подохли бы с голоду, а тут нам один купец предложил работу. Всё, что есть, своим горбом нажито, иной раз и не без подлости – я вот думаю иногда, может господь нас за это карает? Но мой бедный муж все силы вкладывал в эту фабрику, возился с ней больше, чем с детьми. Мне не так обидно, что мы её потеряем, как обидно, что Пауль всё разрушит. Он же не только улучшать, но даже в порядке поддерживать не будет, всё проиграет и промотает. Я бы уж лучше её продала – не женское это дело, фабрикой управлять, но только такому человеку, который не проматывать, а беречь и улучшать будет.
– А ведь это мысль! Мы можем, пока ещё дело о наследстве не закончено, её продать, а в документах указать, что продали дешевле, чем в действительности. Вы понимаете, матушка? Продаём, допустим, за тысячу рублей, в купчей указываем сто и пусть Пауль этой сотней подавится. А разницу берём себе и живём в своё удовольствие. Моё приданное, кстати, сто двадцать рублей, так что он ещё и должен мне останется.
Флора Краузе посмотрела на невестку со смесью ужаса и восхищения.
– Сразу видно, что ты в России родилась, – проворчала она, – мне бы этакий фокус и в голову не пришёл. А ведь верно!
– Главное, надёжного человека найти, покупателя. У Вас есть такой на примете?
– Сейчас нет. Но я знаю, где его поискать. Я сейчас, слава богу, выздоровела, голова ясная, сама по гостям ездить не буду, а ты от моего имени будешь приглашать нужных людей, или слуги будут записки носить. Главное – время: успеем до решения в пользу Пауля, повернуть вспять уже не получится. Муж рассказывал про попытки оспорить сделки: годами тянулись дела и ничем не кончались.
– Решение в пользу Пауля ещё не вынесено. А я завтра иду к этому господину, пасынку канцлера Иванова. Счастье может ещё повернуться к нам лицом.
Флора вдруг с неожиданной пылкостью схватила невестку за руки.
– Мэри, девочка, я знаю, что на саване карманов нет, но умоляю тебя: спаси труды моего мужа! Детей после нас не осталось, пусть хоть дело останется! Я тебя сделаю наследницей, на колени перед тобой стану, только не дай этому вечно хихикающему злыдню всё разрушить!
– Матушка, я люблю Вас и без наследства. Я сделаю всё, что смогу.
