Вера Русакова
Боярыня Матвеева
Глава 23
«Девушки от тебя никуда не денутся, – сказал тогда отец. – Когда-нибудь они все станут твоими.
Когда умер отец, вдруг выяснилось, что вокруг нет девушек, которых хотелось бы любить.»
А. Е. Русов. «Подобия»
Самое обидное, что дело было уже почти сделано. Получив от невесты записку с сообщением о её крещении, Артамон обернулся вокруг, свидетелей не увидел и умилённо поцеловал листок. На следующий день, с трудом оторвавшись от дел, договорился со священником. Кирилл с невестой и её тетушкой обсудили ритуал свадьбы:
– Тётя её хотела сделать всё торжественно и шумно, как положено, а Евдокия Григорьевна говорит: как попроще, и позовём только самых близких людей.
Он не сразу понял, кто такая Евдокия Григорьевна: в записке Мэри не сообщалось её новое имя. Поняв, умилился ещё раз: он и сам считал, что лучше попроще и только с самыми близкими. Родная душа.
Золотых дел мастер спешно доделывал кольца. Слуги готовились к свадебному ужину. Венчание должно было состояться через два дня. И вдруг: рррраз!!!
Конечно, надо было поговорить с отцом раньше. Но ведь его в Москве не было!
«У вас всегда так: то не было, то не получилось, то не хватает» – вспомнил он и сначала улыбнулся, а потом сморщился, как от боли.
В то время браки, заключённые даже взрослыми людьми, но без разрешения родителей, могли быть аннулированы по этой веской причине, а новобрачные – подвергнуты наказанию. Уже в XVIII веке, более чем столетье спустя, адмирал Лаперуз был вынужден годами ждать, пока умрёт его отец и он сможет жениться на своей избраннице – бедной девушке из колоний. Уже в XIX веке декабрист Давыдов только после смерти деспотичной матери смог жениться на женщине, от которой у него уже было четверо детей. Обычно защитники «патриархальности» утверждают, что умные родители подбирают «партии» лучше, чем глупые влюблённые дети, но если читать не проповеди «духовных скреп», а хроники реальной жизни, то выбор умных родителей в целом оказывается ничуть не лучше, чем выбор неумных детей. И нередко случалось так, что родители, устроив детям «хорошие партии», потом сожалели о своём решении, а порой и разводили несчастных со своими же избранниками[19]. Разумеется, во все века находились люди, способные бороться за себя и за свою любовь; но им было тем тяжелее, чем больше они любили и уважали своих родителей. Любящие и преданные дочери и сыновья всегда страдают от родительских недостатков больше, чем непослушные, которым достаются упитанные тельцы. Эгоизм – это большое счастье, а любовь – нет.
В другое время Матвеев стал бы настойчиво уговаривать своего отца, пусть не «кровного», но уважаемого и любимого, но сейчас он действительно был загружен делами. Из разных концов России прибывали делегации на Земский Собор; чиновники опрашивали дворян и бояр, торговых людей и стрельцов, шла тихая, но активная подготовка к войне, дела его полка нуждались в постоянном контроле, он с трудом освободил себе день для венчания.
В порыве отчаяния молодой человек уже поздно вечером поехал к возлюбленной. Тимофей и Иоганн угодливо бросились к нему, низко поклонились, приняли коня. Мэри указала слугам помалкивать о её брачных планах и для подкрепления наставлений опять раздала по монетке, но между собой слуги всё знали: и про брачные планы, и про завещание госпожи Флоры – и приветствовали Артамона Сергеевича как будущего мужа хозяйки. Свежеокрещённая Евдокия сидела за вышиванием и болтала с Дарьей и Глафирой. В последние дни она боялась ложиться спать: днём дела отвлекали её внимание, а стоило лечь в постель, как являлись кошмары, порождаемые стыдом и страхом: её терзали, словно Евдокию Римскую, но мученица страдала за веру, а она – за отступничество.
– Когда я выходила замуж первый раз, то хотела сшить красное платье, как большинство русских девушек, но матушка сказала: «красное – цвет шлюх».
– Ерунда, – возмутилась Глаша. – Красное – красивое.
– Ерунда, конечно. Я не стала спорить с ней из-за ерунды и одела белое – как Мария Стюарт.
– А как вы венчались, если у вашей веры людей священника нет? – спросила Даша.
Этот вопрос остался не выясненным, так как Артамон Сергеевич попросил обеих горничных выйти.
Его поразил вид невесты. Молодая женщина похудела и выглядела совсем не радостно, под глазами лежали тёмные круги.
– Что с тобой? – осторожно спросил он. Не обнял, не поцеловал, не обрадовался. Всё это не походило на их предыдущие встречи, и Мэри с обычной своей чуткостью мгновенно насторожилась.
– Всё хорошо. А у тебя?
– У меня плохо. Приехал отец, запрещает мне жениться.
Она испытала ужас и одновременно какое-то мрачное удовлетворенье: так чувствует себя человек, который ждёт несчастья – и вот оно, наконец, случается. Кара за отступничество настигла её, и очень быстро.
– А почему запрещает?
– Не хочет, чтобы я женился по собственному выбору. Он считает, что браки детей должны устраивать родители.
Мэри вздохнула:
– Если бы они со мной познакомились и я им не понравилась, то было бы обидно, но хотя бы понятно. А так я даже не знаю, что делать.
– К сожалению, сделать ты тут ничего не можешь.
– Ты отменяешь свадьбу?
– Нет. Я прошу тебя её отложить. Я уговорю родителей, но потом – за оставшиеся дни просто не успею.
Будь Мэри-Евдокия в другом настроении – она бы согласилась, но в этот миг больше от отчаяния, чем от чего либо другого, резко заявила:
– Нет. Мы поженимся сейчас или не поженимся никогда. Решай сам.
Жених посмотрел на неё растерянно:
– Хорошо.
И вышел.
Глава 24
Он всё-таки попытался на следующий день поговорить с матерью. Поздно вечером, она уже ложиться собиралась.
– Только ты можешь уговорить Алмаза Ивановича.
– Алмаз Иванович баб не слушается.
Сын проигнорировал эту домостроевскую идею.
– Её зовут Евдокия Гамильтон, она красива и умна…
– Иностранка?
– Православная.
– Выкрест, что ли? Ты с ума сошёл. Царь на тебя рассердиться. И вообще, неужели русских мало?
– Царь терпит возле себя выкреста генерала Лесли, выкреста князя Черкасского…
– Ты себя-то с князьями не равняй! Помни свой шесток!
– …потерпит и мою жену, тем более, что она будет дома сидеть – не слышно её и не видно.
– Глупости!
– За ней дают хорошее приданное, а потом она может получить наследство.
Об этом Флора сказала Кириллу, а тот передал другу, с нескрываемой завистью: родители Анны, примирившись с её выбором, дали ей, сколько могли, но могли-то они немного. Конечно, Нарышкин любил жену бескорыстно – но от большого приданного или наследства отказываться бы не стал.
– Мало тебе Февронья принесла добра? Перины, ковры восточные, меха, серебро. И сама такая хорошая девушка: набожная, красивая, хорошо готовила.
Артамон даже несколько растерялся. За девять лет его брака мать ни разу не говорила такого про бывшую невестку; и вдруг, когда на горизонте замаячила новая сноха, узрела у Февроньи Андреевны массу достоинств. Никто не объяснил ему, что это классическое поведенье классической свекрови.
– Что мне радости в этом добре? Я и сам не нищий. И что мне в её готовке? У нас повар есть.
– Всё, что у тебя есть – не твоё. Всё, чем ты пользуешься, добыто трудами твоего отца, Алмаза Ивановича, да и моими заботами. Неблагодарный!
– Я с детства при дворе, получаю жалованье и награды.
– Кто тебе устроил придворную службу? Алмаз Иванович. Как устроил? Напомнил, кому надо, о заслугах твоего покойного отца.
– Я знаю всё это и помню, но неужели это значит, что я не могу себе выбрать жену по собственному вкусу?
– А чем тебе Февронья плоха была?
– А тем, что я при ней домой не хотел приходить, нарочно на службе задерживался. А когда приходил, то ложился к ней, как в ледяную пустыню.
– А к этой немке, – усмехнулась Анастасия Семёновна, – ложишься как в жаркую печку?
Эта усмешка стоила целой поэмы: в ней было всё то презренье и вся та ненависть, которую так называемые нравственные люди испытывают к любви и особенно к любящим женщинам. Здоровая чувственность или пылкая страсть на языке таких нравственных людей называется «слаба на передок» или «заплывшие спермой мозги», а то и куда худшими терминами.
Молодой человек почувствовал, что у него пылают щеки. Не сказав ни единого непристойного слова, его мать умудрилась облить грязью то, что ему самому казалось прекрасным.
– Нет, – вдруг нашёл он нужные слова, – к ней я ложусь, как весной под ласковое солнышко.
Лицо Анастасии Семёновны исказилось.
– Не буду я ни о чём просить Алмаза Ивановича.
– Хорошо, – ответил её сын и пошёл домой отсыпаться.
Глава 25
Она сама надела длинную рубаху и нарядные туфли; остальное сделали Дарья, Глафира и тётя Минодора, чрезвычайно возбуждённая предстоящим – куда больше возбуждённая, чем сама невеста.
Ей причесали и уложили подобающим образом волосы, надели на неё красное платье, украшенное собственноручно сделанной вышивкой, душегрею из золотой парчи, массивное ожерелье, браслеты – запястья – все принадлежности торжественной женской одежды той эпохи. Тётя сама спрятала её волосы под белым платком-убрусом и надела поверх платка вышитую золотыми нитями кику; Евдокия только поднимала и опускала руки или голову, повинуясь указаниями тётки. Затем женщины стали спорить, красить ей лицо или нет; накрасили. Тётя взяла в руки красный, в цвет платья, полупрозрачный покров и вывела племянницу в гостиную, где ждали дядя, кузен и обе её тёзки. Матушка Флора от участия в церемонии отказалась.
– Прости. Я желаю тебе счастья, но смотреть, как ты выходишь замуж снова, не могу.
Евдокия всё поняла и поцеловала свекровь.
В гостиной она наконец-то собралась с духом и объявила родным:
– Родители жениха в последний момент стали возражать против брака. Возможно, Артамон Сергеевич не приедет и свадьбы не будет. Прошу вас в этом случае молчать о моём позоре.
– Никогда такого не было, чтобы девушку нашего рода бросил жених перед алтарём, – возмутился Григорий Петрович. – Тем более плебей.
– Всё бывает когда-то первый раз.
– Да я его тогда убью!
– И пойдешь в тюрьму, а мы будем плакать. И вообще: вдруг окажется потом, что это господь меня спас от несчастья.
– Мне нравится твой настрой, сестра, – засмеялся Петр Григорьевич. Несколько нервно засмеялся, надо сказать.
Приготовив родных к худшему, на всякий случай, Евдокия затем обратилась к дяде:
– Благословите меня, дядюшка, это в любом случае не помешает.
Дядя послушно взял икону.
– Её мне крестный отец подарил, когда я принимал православие.
Евдокия Гамильтон опустилась на колени и приняла благословенье.
– Во имя отца, и сына, и бога – духа святого. Будь счастлива, девочка!
Тётя накрыла её покровом и повела в карету.
В церкви её посадили на лавку возле стены, а рядом – юную племянницу. Новобрачная, в своей нарядной одежде, сидела неподвижная и словно одеревеневшая, и даже не поняла, прошла ли минута или час до появления жениха. Артамон Сергеевич имел обычный свой непроницаемый вид и был облачён в желтый бархатный кафтан с тёмно-красными шнурами. За ним следовали Кирилл Полиектович, Анна Леонтьевна и флегматичный парень, похожий на Кирилла – очевидно, его брат. В отличие от жениха свита его выглядела веселой и оживлённой.
Кирилл пошептался с Минодорой Гавриловной, потом с приятелем; повинуясь их указаниям, Матвеев подошёл к лавке.
– Девушка, уступи мне место.
– Нет, я с тётей хочу сидеть!
– Но это моё место.
– Нет, моё!
– Я тебе рубль дам.
Евдокия Петровна состроила смешную гримаску, сделала вид, что колеблется – и согласилась. Жених сел на её место.
– Дёшево меня продали, – неожиданно для себя самой сказала Евдокия Григорьевна.
Ответом ей был дружный хохот.
– Верно, – заметил Кирилл, – самая дешёвая дворовая девка два рубля стоит.
– Сейчас покупали не тебя, а место возле тебя, – назидательно возразила тётя.
Первоначальное напряжение несколько спало. Повинуясь указаниями Минодоры Гавриловны, жених надел на палец невесте кольцо – золотое, в знак женской красоты. Затем невеста тоже надела на палец жениха кольцо – стальное, в знак мужской силы. Её дядя подал жениху плётку.
– По этой плети ты знала власть отца над дочерью, а теперь будешь знать власть мужа над женой.
На всякий случай она закрыла глаза и напряглась. Из темноты послышался треск ломаемой о колено рукоятки и шепот Анны: «молодец».
Священник уже пришёл; молодые встали в указанном им месте. За ними – дружки: Кирилл Полиектович и Петр Григорьевич.
– Раб божий Артамон, имеешь ли ты намеренье благое и неизменное взять в жены рабу божью Евдокию?
– Имею, честный отче.
– Раба божия Евдокия, имеешь ли ты намеренье благое и неизменное взять в мужья раба божия Артамона?
– Имею, честный отче.
Обряд был совершён. С неё сняли покров и велели поцеловаться с женихом. От прикосновенья милых розовых губ стало чуть легче.
«Рад или злится на меня?» – думала новобрачная, сидя в карете. Матвеев не зря славился при дворе своим уменьем скрывать мысли и чувства. Даже Евдокия, при всей её наблюдательности, не всегда могла в то время понять его настроение. Ей хотелось обнять возлюбленного, но она не решалась. И мысленно проклинала незнакомых ей новых свёкров: господи, так хорошо всё было ещё совсем недавно!
Высыпавшие во двор слуги низко кланялись и с жадным любопытством смотрели на новую хозяйку. Молодых усадили за стол на лучшие места; расселись и гости. По обычаю, новобрачные ничего не ели и не пили. Участников пира развлекали три скомороха: отец, сын и дочь. В то время власти преследовали людей их профессии, поэтому одного из слуг поставили сторожем: в случае визита незваных гостей он должен был дать сигнал к прекращению запрещенных развлечений. Гости пили за счастье молодых, ели и болтали, мальчик играл на дуде, его отец и сестра плясали и исполняли частушки, а затем – песенку про старика, женившегося на молодой: та кормила незадачливого мужа «лещами по роже» и обманывала «с молодцом хорошим». Это было неприлично, но смешно. Жених пошептался со своим дружкой.
– Она первая должна пойти.
Тогда он пошептался с невестой, а та – с тётей.
– Положено после третьей перемены блюд.
– Тётечка, пожалуйста!
Мягкосердечная Минодора Гавриловна повела племянницу в баню, где было приготовлено брачное ложе, и помогла раздеться и смыть косметику.
– Ты меня так хорошо одела, а теперь всё приходится снимать, – шутила Евдокия, скрывая нервную дрожь.
– Затем и одевала, чтобы снимать, – отвечала тётя. И крепко обняла:
– Не дрожи. Я тоже выходила замуж за иноземца, и ничего со мной страшного не случилось.
Племянница её благодарно поцеловала и легла в постель.
Затем пришли жених и его дружка. Кирилл помогал приятелю раздеваться и отпускал нескромные шуточки, на которые Артамон отвечал столь же нескромно. Новобрачная хихикала. Кирилл взглянул на неё с показной суровостью:
– Девица невинная и понимать такого не должна!
– Ах, я такая невинная и не понимаю ничего, а только всему удивляюсь.
– Ничего, я займусь твоим просвещением.
– Вот! Это мне нравится, – одобрил последнюю фразу Кирилл.
Вышел, закрыл за собой дверь, потом приоткрыл и просунул в щель голову.
– Артамон!
– Да?
– Не посрами русское оружие!
– Не забудь закрыть дверь!
Евдокия хохотала.
– Наконец-то отмучились, – сказал счастливый жених. И, поймав недоумённый взгляд невесты, пояснил:
– Некоторые из моих слуг дружат со слугами родителей. Я боялся, что они узнают, примчатся, устроят скандал и свадьба сорвётся. А сейчас уже всё.
«Ну, они ещё могут ворваться сюда и согнать нас с ложа», подумала новобрачная. Но говорить это не стала, а наклонилась над возлюбленным и начала покрывать его лицо, грудь и живот нежными поцелуями. Тот взял её прекрасные волосы и провёл ими себя по лицу, словно умываясь.
– Моя радость.
Глава 26
Позже им рассказали, что в какой-то момент Минодора Гавриловна и Федор Полиектович поспорили на интересную тему: кто больше выпьет романеи. Григорий Петрович, давно знакомый с женой, пытался спасти положение, но не успел: поверженный Федор пал лицом в тарелку, а торжествующая победительница перестала пить и стала петь – про атамана Ермака. Голос у неё был низкий, сильный, красивый – гости слушали с восторгом, не забывая, впрочем, есть и выпивать. Её сын и невестка, изрядно захмелев, пустились в воспоминания о собственной свадьбе и стали целоваться. Скоморохи, поняв, что здесь уже и без них весело, стащили со стола несколько пирогов и сели в углу. К ним присоединилась Евдокия Петровна.
– В ваших частушках я услышала несколько непонятных слов, – сказала она. – Объясните, что значит…
Грубое слово, произнесённое нежным девичьим голоском, прозвучало так необычно, что глава веселого семейства онемел.
– Деточка, – сказал он, обретя через какое-то время дар речи, – может, ты лучше у родителей своих спросишь?
– Они целуются, да и нетрезвые оба. А мне бабушка сказала хмельного не пить.
Пришлось объяснять.
– …жил там Ермак с покрова
До зимняво николина дня…
– Когда мы с поляками сражались под Можайском[20], я был ранен в ногу…
– Батюшка, ты уже третий раз начинаешь про это рассказывать…
– Так вы меня уже третий раз перебиваете!
– Есть такая татарская притча. Женился Ходжа Насреддин, будучи вдовцом, на вдове…
– А кто это?
Появление молодых супругов заметили только тогда, когда они уселись за стол[21].
– Что это вы пришли?
– Боеприпасы кончились, – сообщил Артамон, – надо пополнить силы. В смысле – поесть.
– Что ж ты так плохо запасся?
– Он хорошо запасся, – ответила вместо мужа Евдокия, – но уж больно резво действовал. Штурмовал со всей яростью!
Кирилл хохотал, новобрачные уплетали пироги, Минодора Гавриловна прервала описание приключений ермаковцев и стала объяснять племяннице, что ей тоже не надо пить хмельного, Евдокия послушно соглашалась, согретая и опьянённая ласками того, кто сидел рядом, сладостно утомлённый. Мальчик снова заиграл на дуде, его отец и сестра запели «величальную», подхваченную гостями. Все участники сочли, что свадьба была скромная, но очень весёлая.
Глава 27
Утром новобрачный уехал на службу, а новобрачная в очередной раз оделась, разыскала Домну Трофимовну и попросила её покормить. Домна Трофимовна представила ей пухленькую веснушчатую девушку:
– Наша горничная Лиза.
– Ой, – сказала Лиза, – госпожа, зачем ты сама оделась? Меня бы позвала.
– В следующий раз.
Затем Евдокия Григорьевна велела заложить карету: ей надо съездить домой… в свой прежний дом. А потом она вернётся, и ты, Домна Трофимовна, всё мне расскажешь и покажешь. Вы, кстати, запомнили, как меня зовут?
– Нет, – смущенно хихикнула Лиза. Запомнить было мудрено: Артамон Сергеевич никому из челяди её имя не сообщил, а в угаре пира гости обращались к новобрачной и по прежнему имени, и по нынешнему – слуги запутались. Евдокия Григорьевна назвала себя.
Сначала она посетила дом матери. Входя, перекрестилась от страха, но пора было, наконец, объясниться.
– Матушка, сядь, пожалуйста.
– Что с тобой? Почему ты в русском платье? – Джейн Гамильтон вдруг охватило мрачное предчувствие.
Её дочь глубоко вздохнула.
– У меня есть две новости. Боюсь, они обе тебя не обрадуют. Во-первых, я поменяла веру. Во-вторых, вышла замуж.
Её мать сидела некоторое время словно оглушенная.
– Никогда никто из всех Ферфилдов не отрекался от своей веры. Мои братья погибли за неё.
Мэри молчала. Ей очень хотелось сказать, что она не её братья. И она даже не Ферфилд. Но за такие слова мать её убьёт. Память братьев была для Джейн священна. Своего покойного мужа она всё время сравнивала с братьями – нетрудно догадаться, в чью пользу.
– Уходи, – медленно сказала Джейн. – Ты мне больше не дочь.
Ей было жаль мать, но где-то внутри пискнуло гаденькое чувство облегчения. Нельзя так. Мама всегда была опорой семьи. Она вырастила её после смерти отца.
– Мне очень жаль. Надеюсь, мы когда-нибудь помиримся.
И вышла.
В её прежнем доме стыд и тяжесть отступили. Флора Краузе обрадовалась и прослезилась одновременно. Слуги бросились к Мэри – Евдокии так, словно страшно без неё соскучились.
Они посидели за столом, прощаясь с прежней жизнью, а затем в карету внесли сундуки с вещами и сели они с Дарьей. И поехали в свой новый дом.
Глава 28
1 октября в Грановитой Палате Кремля было чрезвычайно многолюдно. «Выборные от всех земель», бояре и стольники, дьяки и дворяне заполнили зал; драгоценные меха соседствовали с более скромными суконными кафтанами, над толпой стоял непрерывный гул множества голосов. Последний и главный день работы Земского Собора должен был увенчать всё сделанное ранее. В тот день на страже порядка стояли стрельцы в синих кафтанах – полк Семёна Полтева. Артамон Матвеев поздоровался со знакомыми, а увидев самого Семёна Федоровича, низко ему поклонился.
– А ты что здесь? – спросил полковник Полтев, кланяясь столь же низко.
– Хочу посмотреть, как начнётся. Алмаз Иванович будет от царского имени говорить.
Из дворцовой церкви вошёл в зал и медленно пошёл по направлению к трону высокий, широкоплечий и полный молодой человек с темно-каштановой бородой, одетый в длинные, сказочно роскошные одежды. Гул стал стремительно стихать; казалось, тишина шествует впереди идущего. Все, кроме стражников, склонялись в низких почтительных поклонах. Наконец, воцарилось почти невероятное спокойствие; молодой человек медленно и величаво сел на трон.
Это был Алексей Михайлович, Великий Государь, Царь и Великий Князь всея Руси, Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новгорода, Нисовския земли, Черниговский, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны Повелитель и Государь, Иверския земли, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкесских и Горских князей и иных многих Восточных и Западных и Северных владений и земель Отчич и Дедич и Наследник, Государь и Обладатель – так звучал в то время его полный титул.
Второму представителю династии Романовых сравнялось двадцать четыре года. По меркам своего времени это был очень красивый молодой человек, отличавшийся величавостью и никогда не ошибавшийся при отправлении разного рода церемоний. Он и сейчас сидел удивительно неподвижно – даже скорее не сидел, а священнодействовал, олицетворяя собой невозмутимую и несокрушимую власть. «Византийский идол», – отзывались о нём иностранцы. «Настоящий государь», – почтительно говорили русские.
«Письмо», обращенное к Собору, читал Алмаз Иванов. Его пронзительный голос ясно звучал под сводами палаты, возвещая «о многих неправдах польского короля», оскорблении титулов покойного государя и его царствующего сына и о челобитье Богдана Хмельницкого и войска Запорожского о принятии их «под государеву высокую руку». Артамон Матвеев смотрел на отчима с сыновней нежностью: то, что озвучено сейчас и будет озвучено в течение дня далее – результат многолетних трудов, усилий, переговоров, интриг самых разных людей, и в том числе этого сухопарого старика с черными глазами и пронзительным голосом. Это старик был одним из тех, кто вершил судьбы страны и мира, оставаясь при этом в тени; бывший купец, даже не дворянин, он делал для величия своей родины больше, чем многие князья и бояре, возводившие свои родословные к доисторическим временам и презиравшие «жалкого дьяка».
Дворяне могут сколько угодно рассуждать о том, что «семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминаниями народа», а что важного может быть в воспоминаниях какого-нибудь чинуши? Ничего! В действительности же воспоминания иного чиновника, управлявшего делами государства и составлявшего отчёты об их состоянии, куда важнее воспоминаний иного трутня, предававшегося охоте и разврату в заложенном и перезаложенном поместье, а воспоминания солдата, прошедшего путь от Сталинграда до Праги, куда важнее мемуаров дворянина, крутящего баранку в Париже и оплакивающего «потерянную Россию».
Выслушав доклад, молодой человек поехал в свой полк.
Всё равно всё было решено заранее.
Сегодня Собор только объявит давно задуманное.
«… и они говорили то ж, что за честь блаженные памяти великого государя царя и великого князя всеа Русии Михаила Фелоровича и за честь сына его государева великого государя царя и великого князя всеа Русии Алексея Михайловича всеа Русии стояти и против литовского короля война весть.
А гетмана Богдана Хмельницкого пожаловал бы великий государь царь и великий князь Алексея Михайловича всеа Русии по их челобитью, велел их приняти под свою высокую государеву руку».
