Вера Русакова
Боярыня Матвеева
Глава 18
Анна Леонтьевна Нарышкина оказалась круглолицей улыбчивой дамой, которая держалась с природной деликатностью. Пока Флора беседовала с господином Нарышкиным, Мэри показывала ей дом и отвечала на вопросы: Анна Леонтьевна про иностранную жизнь не знала почти ничего.
– Как же вы живете без церкви? Это даже нехорошо, что вам не разрешают её держать. Мы ругаем ляхов, что они преследуют православную веру, а сами так же преследуем католиков.
– Не совсем. Черкесы живут на своей земле, и то, что им запрещают их религию – несправедливо и ужасно. Католики же приезжают в Россию и должны уважать русские порядки.
– Ну… я бы разрешила.
– Спасибо, Анна Леонтьевна. Мне приятно, что ты это сказала.
Потом все четверо сели за стол.
Оба супруга происходили из небогатых семей тарусских помещиков и некоторое время назад сбежали вместе в Москву, где поженились без разрешения родителей.
– Но потом родители нас простили, и моя мама говорит, что я себе нашла лучшего мужа, чем она сама мне нашла, – рассказывала Анна.
– Аннушка вечно меня хвалит, – заметил её супруг с блаженной улыбкой.
– Лучше хвалить, чем ругать, – высказалась Флора. – А дети у вас есть?
– Есть. Девочка, Наташа. Ей скоро два годика будет.
– Какое красивое имя!
Затем Кирилл Полиектович дополнил рассказ жены: им было страшно уезжать в неизвестность, в таинственную столицу, но свет не без добрых людей: на постоялом дворе влюблённые познакомились с Матвеевым, который взял Кирилла на службу в свой стрелецкий полк.
– К нему там относились с недоверием, особенно возрастные стрельцы. Он мне так и сказал: «Кирилл Полиектович, мне здесь нужен свой человек». А когда я обжился, то и брата своего пристроил.
– Он добрый человек, – серьёзно сказала Анна Леонтьевна, – но с первой женой ему не повезло. Я надеюсь, что ты его будешь любить.
Мэри покраснела. Ей очень хотелось расспросить эту милую Анну про первую жену, но она вдруг решила для себя: не будет. И про его прежнюю жизнь не будет спрашивать, и про свою жизнь с Антоном не будет рассказывать.
Прошлое прошло.
Глава 19
Дядюшка продолжал «обретаться в нетях», то есть занимался хозяйством в своём поместье, но молодая женщина знала, в какую церковь он ходит, и обратилась к его духовнику. Отец Созонт обрадовался: добродушный лентяй и обжора, он никогда не нырял в глубины религиозной мысли, прихожан своих тоже туда не увлекал, но зато очень хорошо знал, что за каждого новообращенного ему будет поощренье от начальства. Племянницу Григория Петровича он встретил приветливо, учил её креститься справа налево, правильно кланяться, указал ей выучить «Символ веры». Мэри послушно ходила к священнику, кланялась, учила «Символ веры», но в силу многолетней привычки то и дело пыталась перекреститься слева направо. Однажды она спросила, в чём суть реформ Никона и почему они вызывают такое сопротивление: отец Созонт объяснил, что в богослужебных книгах, которые либо переписывали от руки, либо печатали за границей, накопилось много ошибок, а патриарх велел навести порядок в делах церкви, исправить ошибки, вернуть троеперстное знамение.
– Понимаю, – задумчиво сказала Мэри, – что-то вроде уборки сделать. Ой, прости, отче – это, наверное, кощунственно.
– Отнюдь! Святейший патриарх сам так сказал: он возьмет веник и выметет сор из храма божьего.
– И почему его за это ругают?
– Потому, что есть такие люди, которым уборка – страх; они хватаются за мусор и кричат, что мусор этот от отцов и дедов остался.
Молодая женщина засмеялась, представив эту картину. А вот поп разговорился:
– Отцов и дедов надо почитать, но надо и головой при этом думать. Хорошую шубу может носить и дед, и потом отец, и потом сын, но если шуба до дыр прохудилась и запачкалась так, что не отчистить – что ж её не починить или не сшить новую? Во время Смуты не до уборки или починки было нам, быть бы живу – но сейчас-то Русь отдохнула, сил набралась, царь наш, дай ему бог здоровья, пойдет спасать православных христиан от злодеев веры нашей – и что, пойдём мы к ним в дырявой шубе, с беспорядком в молитвах, с двумя перстами, когда все православные народы тремя себя осеняют?
И этот о войне.
Между тем стояло жаркое томительное лето. Мэри хотела забрать Дарью с собой, поэтому наняла новую «жиличку» – Глашу, присматривалась к ней и приучала к порядкам дома. Иногда приезжал жених, с угощеньем или подарком; они раздевали друг друга, наслаждаясь этой игрой, причём если мужчина торопился, то женщина нарочито медленно расстёгивала пуговицы или развязывала пояс, мучая сладостной мукой его и себя, гладя стройное тело любовника сначала поверх одежды, потом под ней.
– Да быстрее же!
Она смеялась и начинала действовать быстрее.
Отдаваясь друг другу и тая от счастья, они играли, как кошка с котом, переходя от нежности к ярости, потом лежали или сидели рядом и шептались о самых неожиданных вещах: Жанне д’Арк или восточных конях, изготовлении мыла или войнах Ивана Грозного, потом снова ласкались и оба были безудержно, безгранично счастливы.
Глава 20
Большие государства ведут себя как бандиты, а маленькие – как проститутки.
О. фон Бисмарк
Мир меняется иногда очень стремительно и очень сильно, но люди часто склонны воспринимать настоящее как нечто существующее вечно и неизменно. Летом 7161 года от сотворенья мира, или же 1653 года от Рождества Христова карта мира и Европы, как его части, сильнейшим образом отличалась того, что есть сейчас. Не существовало ещё ни единой Германии, ни независимой Болгарии; Италия была не страной, а понятием, которое мало кто воспринимал всерьёз – как сейчас мало кто воспринимает всерьёз понятие «славянский мир». Швеция была не «маленькой уютной страной», а воинственной державой, армии которой ещё недавно перепахивали Европу и заливали её земли кровью. Слова «маленькая мирная Польша» вызвали бы всеобщий смех: Речь Посполитая, созданная союзом Польши и Великого княжества Литовского, была мощным и агрессивным государством, простиравшемся «от моря до моря», включавшем в себя земли собственно Польши, Белоруссии, Западной России, Украины, Литвы; вассалами Речи Посполитой были мелкие княжества Прибалтики. Швеция и Речь Посполитая соперничали между собой; претензии польских монархов на шведский трон подливали масла в огонь вражды. Россия была не великой державой, а маленькой, жалкой, бедной страной. В начале XVII века само её существование оказалось под угрозой: воспользовавшись внутренним кризисом, Швеция присвоила себе Приладожье, Карелию, Новгород – большой район Северо-Западной Руси; ещё больший кусок русской территории отторгли поляки, Москва была оккупирована, и лишь чудовищным напряжением сил Россия смогла себя защитить.
Однако так уж устроен мир – и это одна из изумительнейших сторон жизни – что сильное может стать слабым, побеждённое – победителем, мощная каменная плита может превратиться в прах, а слабая былинка – вырасти в могучее дерево. Иногда это происходит постепенно, иногда – с дух захватывающей быстротой.
После Тридцатилетней войны Речь Посполитая на какое-то время страшно обогатилась – за счёт вывоза зерна в страны Западной Европы. Однако деньги, вырученные за это зерно, тратились в основном на предметы роскоши; плодородье земли уменьшалось, а восстанавливать его не пытались; развитие ремёсел искусственно тормозилось – паны не хотели, чтобы разбогатевшие горожане могли соперничать с аристократией; стремясь получить побольше зерна, а значит и прибылей, землевладельцы всё больше и больше закабаляли крепостных. Истощив собственно польские земли, магнаты стали обращать задумчивые взоры на юго-восток: а юго-восток Речи Посполитой был местом, где руки её православных подданных держали щит между основной частью Польши и ятаганами турок и крымчаков, местом, где простирались тучные нивы и глухие леса. Малороссов, проживавших на этих выгодных землях, сгоняли с земли или вовлекали в кабалу; их грабили и затем смеялись над ограбленными, их изнуряли работой, их назвали «хлопами» и «дикарями». им отказывали даже в праве молиться по собственному вкусу. Малороссы роптали и периодически поднимали восстания; но польские и литовские паны, упоенные своим гонором, своими «свободами», своей самоуверенностью, глубоко презирали тех, кто их защищал и кормил. (Сейчас некоторые историки делают вид, что такого не было; но Северин Наливайко или Павлюк могли бы с ними не согласиться.) Наконец, случилось сильнейшее восстание под руководством одного из величайших политиков и полководцев той эпохи – Богдана-Зиновия Хмельницкого – и оно окончательно расшатало Речь Посполитую. Мощнейшая держава Восточной Европы ещё упивалась своим могуществом, но роковые слова «мене, текел, фарес» уже были начертаны на скрижалях истории – начертаны руками людей, которых шановные паны и за людей-то не считали.
Лето 7161 года от сотворенья мира, или же 1653 года от Рождества Христова, было временем, когда на территории Восточной Европы шла сложнейшая дипломатическая игра, определявшая судьбы мира; каждая из сторон имела в ней свои интересы и вела её по-своему. Интерес России был велик: можно было заключить союз с повстанцами, вернуть себе контроль над землями Древней Руси, отомстить старому врагу – Речи Посполитой; но и риск был велик – слишком сильна была польско-литовская держава и слишком слабы – её противники. Среди «сильных людей», да и «слабых» тоже, не было единства: кто-то боялся повторенья позора Смоленской войны, а в худшем случае – и повторенья польской оккупации; кто-то мечтал о реванше; кто-то руководствовался соображениями, которые нашему современнику даже трудно представить и тем более понять. Россия должна была сделать выбор: быть объектом или субъектом мировой истории, дрожать от страха стать жертвой завоевания или завоёвывать самой, быть проституткой или быть бандитом.
Пока что правительство осторожничало: собирали и обучали войска, в России лили тяжелые пушки, в Голландии закупали лёгкие; нанимали иноземных офицеров; делали порох; в Польшу то и дело ездили посольства, возглавляемые виднейшими боярами и чиновниками; на Украину ездили малозаметные, но умные дьяки; но ещё ничего не было объявлено; правительство, возглавляемое осторожным и умным царём, сохраняло свободу рук. На осень 7162 года от сотворенья мира, или же 1653 года от Рождества Христова, был намечен созыв Земского Собора, который должен был вслух объявить о принятом решении.
Глава 21
10 сентября, когда православная церковь чтит память преподобномученицы Евдокии Римской, Мэри дрожащим голосом отреклась от религии предков и произнесла «Символ веры». Отец Созонт, находясь в отличном расположении духа, в приличествующей случаю речи связал житие этой святой и недавнюю принадлежность молодой женщины к римской религии, а также выразил надежду, что в новой вере она «будет так же тверда, как Евдокия Римляныня». Дядя, а теперь ещё и крёстный отец, Григорий Петрович, прослезился. Крёстная мать, Соломония Егоровна, по дороге из церкви выразила недовольство халтурой отца Созонта:
– Слишком быстро он всё сделал. Когда я должна была принимать православие, мой духовник велел мне провести сорок дней в Подсосенском монастыре. Я там слушала все службы, монахини вели со мной душеполезные беседы, и я глубоко постигла новую религию. Сначала, конечно, тяжело было выносить службы чисто физически, но потом я прониклась. Конечно, в плане красоты и торжественности богослужения православные и католики далеко нас превосходят – я имею в виду, бывших нас, то есть бывших моих единоверцев – лютеран.
В дядином доме был устроен праздничный стол.
– Раньше у нас были две Евдокии – доченька и внученька, теперь будет три, – нежно ворковала тётя.
Мэри слушала все эти разговоры в пол-уха. Её трясло от страха. Ещё вчера она могла отступить; сегодня выбор сделан. И бог покарает её за отступничество.
Вечером она упала на колени перед распятием и начало молиться так горячо, как не молилась уже много лет.
– Боже, прости меня, – шептала она как в бреду, – я же не мусульманство приняла, а осталась христианкой. Ты знаешь: я сделала это только ради любви. Но если ты меня не простишь – приму твой гнев со смирением.
Она заплакала. Она плакала очень редко. За последние три года – два раза: на следующий день после смерти Антона и сейчас.
В том горячечном состоянии, в котором она находилась, возникла даже дикая мысль – а можно ли ей теперь молиться перед распятием? Мэри – Евдокия одёрнула себя: крест – символ всех христиан.
Это здравое рассуждение придало ей душевных сил. Она легла спать.
И заснула только под утро.
А утром подумала, что дядюшку её господь уже тридцать пять… да, именно тридцать пять лет не карает. Впрочем, мужчинам всегда легче жить.
Глава 22
Артамон Матвеев открыл дверь и поклонился. Глазам его представилась знакомая картина: сухощавый бодрый старик выговаривает двум молодым парням, точнее парню и подростку – Андрею было семнадцать лет, Семену четырнадцать.
– Я вам что сказал? У кого сказал покупать?
– Батюшка, – тоном мученика отвечал Андрей, – не было у него!
– У вас всегда так: то не было, то не получилось, то не хватает.
– Прости, батюшка, виноваты, – пришёл на помощь старшему брату Семён.
Артамон улыбнулся уголками рта: эту формулу придумал он, он же и научил ей брата.
– Не виноватиться надо, а сразу делать правильно, – назидательно ответил Алмаз Иванович. Но браниться временно перестал. Ненадолго.
– Ты почему не кланяешься?
– Я поклонился сразу как вошёл, батюшка.
– «Как вошёл»! Кланяться надо так, чтобы тебя видели. Здесь-то тебе всё с рук сойдёт, а в Кремлёвских палатах – нет. Учи тебя, не учи – всё без толку.
– Прости, батюшка. Виноват.
– Не прощения надо просить, а делать всё вовремя.
Молодой человек подошёл к старику, встал на колени и коснулся лбом пола. В чёрных глазах старика мелькнула искра нежности, но быстро исчезла: Ерофей Иванов, для оберегания от бед прозванный «Алмазом», был сухощав телом и сух характером, а ещё умён, деловит и всегда всем недоволен. Он заправлял делами всемирной важности, но людей, испытывавших к нему хотя бы подобие тёплых чувств, можно было пересчитать по пальцам одной руки; пасынок был одним из этих немногих.
Поприветствовав приёмного отца, Матвеев поднялся и пошёл к братьям. Андрей слегка поклонился, Артамон слегка шевельнулся.
– Как вы кланяетесь, – немедленно начал Иванов, – Андрей, ты старшего брата встречаешь! Поклонись как следует!
Андрей поклонился «как следует»; старший брат ответил легким полупоклоном.
Семён сразу отвесил поясной поклон и улыбнулся; старший брат поклонился не так низко и приобнял младшего.
– Что телячьи нежности разводите! Вы парни или девки сопливые?
– Прости, батюшка. Виноват! – ответили братья одновременно и сами удивились.
– Вы что, над отцом смеяться вздумали?!
– Нет, батюшка! Что ты!
– Случайно так вышло.
– Тоже мне, «случайно»!
В дверях появился слуга и застыл в ожидании. Когда взгляд чёрных глаз хозяина коснулся слуги, тот резво поклонился и начал:
– Обед…
– Ты что стоял полчаса, как болван?! – грозно вопросил хозяин. – Кланяться надо сразу, как войдёшь!
– Прости, хозяин, виноват, – ответил слуга господской формулой, переделанной слугами для себя. Алмаз Иванович временно перестал браниться. Ненадолго.
– Почему тарелки лучшие на столе? Почему не бережёте дорогую посуду?
– Хозяйка велела, в честь твоего приезда.
Хозяину было приятно это услышать, но вслух он сказал:
– Тоже мне, событие!
Во время обеда Матвеев отчаянно скучал. Отец всё время ворчал, с Семёном поговорить было невозможно: стоило Алмазу Ивановичу услышать шёпот, как сразу прилетало замечание – а слух у него был острый. Женщин не было: мать семейства, в соответствии со старомосковскими правилами хорошего тона, обедала отдельно, у себя в тереме.
Когда Кирилл и Анна, дети небогатых помещиков, приехали в Москву и жили поначалу, ради экономии денег, в одной комнате, они посчитали глупым есть по отдельности и усаживались за один стол, находя совместные трапезы одной из приятностей брака. Брат Кирилла, Федор, безропотно подчинился уже сложившимся традициям, а Матвеев с удовольствием принимал приглашения в гости «по-семейному». Он сам не понимал, почему ему так приятно присутствие Анны, а сидеть за столом с невестой оказалось ещё приятнее. Интересно, а матушке скучно одной? Или ей так лучше? И будет ли им, четверым мужчинам, приятно её присутствие в столовой палате? Артамон чуть не рассмеялся, представив себе лицо отчима, если он ему такое предложит.
– Эй, ты меня слышишь?
– Прости, батюшка. Задумался.
– Думать тоже надо уметь! Человек при дворе должен думать, слушать и смотреть одновременно. А ты будешь так задумываться – без головы останешься и не заметишь.
Семён фыркнул и уронил несколько крошек на скатерть.
– Ты что скатерть пачкаешь?! Белоручки, дармоеды! Живёте на всём готовом, ничему цены не знаете! Поголодали бы, потрудились бы так, как отец ваш в молодости трудился, по-другому бы себя вели! Я в твои годы уже в Персию с товаром ездил!
В действительности в Персию с товаром Алмаз Иванович поехал первый раз в возрасте восемнадцати лет, и не один, а в качестве спутника купца Тихона Солового. В возрасте Семёна он ещё служил мальчиком на побегушках в лавке того же Солового и пределов родной Астрахани не покидал.
После обеда слуги стали убирать со стола, а Алмаз Иванович увёл старшего сына в кабинет.
– Рассказывай, как ты ездил к Хмельницкому.
Чувствуя себя провинившимся школьником, Матвеев стал рассказывать про поездку на Украину. Ещё недавно он очень гордился собой, считая, что по дороге много что вызнал и ничего лишнего не сказал, удачно провёл переговоры и быстро вернулся; но сейчас собственный успех словно померк. Однако Алмаз Иванович замечаний сделал мало, один раз даже кивнул и только один раз сказал:
– Ну, это глупости! Не восхищаться надо, а головой думать!
Это когда Матвеев неосторожно сказал, что восхищается умом Богдана Михайловича.
– Царю доложил?
– На следующий день по приезде.
– Что он спрашивал?
– Верно ли, что казаки за нас; тверды ли они в православной вере; не сговорился ли Хмельницкий, тайком от нас, с крымским ханом или турским[17] султаном.
– Это надо было в первую очередь спросить.
– Посоветуй это царю, – в глазах Артамона блеснула ирония.
– Нечего над отцом смеяться, – буркнул Алмаз Иванович с едва уловимым одобрением. – И что ты ответил?
– Большинство казаков за нас, особенно старшина, но многие небогатые ворчат: «мол, сменим польских панов на московских, хрен редьки не слаще». Как на это отвечать – я, признаться, не знаю. В вере тверды. Про сговор: Хмельницкий не раз заключал союз с татарами, для военных целей, но подчиняться им и входить в их царство казаки не хотят. Особенно после того, как хан несколько раз брал деньги от поляков и бросал казаков в ответственный момент.
– Глупые ответы, но от тебя умней не дождёшься.
– Почему глупые? – Матвеев в упор посмотрел на отчима. – Что я сказал неправильно? Подскажи, батюшка.
– Поздно уже подсказывать. Ещё что-нибудь государь говорил?
– Спрашивал, за мир я сам или за войну.
– И? Всё из тебя клещами вытягивать надо.
– Я ответил, что я за войну. Казаки много лет трясут, как грушу, панов; ослабили их, но и сами ослабели. Поскольку сами ослабели, пойдут на тот договор, который нам выгоден. Поскольку они ослабили Польшу – сейчас самый момент напасть на ляхов, вдвоём и одновременно: казаки будут действовать на юге, мы – на смоленских землях. Поодиночке ляхи с нами справятся, а если мы будем вместе – можем и потеснить их. Помнишь, ты мне рассказывал притчу о венике и прутьях?
– Прутьев-то больно мало, – проворчал глава Посольского приказа.
– Поищи ещё, в Европах, – смело предложил ему сын.
– Не учи учёного. Нет у нас других союзников против Польши.
– Ещё государь стал надо мной посмеиваться: мол, дядюшка Никита Иванович ему посоветовал всех сторонников войны на войну и отправить. Пусть те не только языками болтают, но сами потрудятся.
– Узнаю боярина Никиту Ивановича. В его духе этакое брякнуть.
– Я ответил, что я офицер и дворянин, воевать – мой прямой долг. И что на войну за святую веру и возвращение русских земель я не только по долгу службы пойду, но и с сердечной радостью.
– Но, но, распетушился! Офицерство твоё – блатное, по милости царя, а не по твоим военным заслугам, дворянству твоему – без году неделя, а войну ты никогда не видел.
– Я сказал то, что думал. Прости, батюшка, виноват.
– Поменьше слюней разводи. Что государь ответил?
– Улыбнулся.
На самом деле царь был очень растроган этой речью и сказал, что он, Матвеев – верный слуга ему, царю, что он понимает горе России, униженной и ограбленной соседями, лучше многих бояр и князей, и что он, царь, ему, Артамошке, всецело доверяет.
– Вот будет он так улыбаться твоим глупостям, потом смеяться начнёт – потеряешь всякое влияние на государя.
– А оно у меня есть? Моё, с позволенья сказать, «влияние» – как листок осиновый, но я этот листок положил на чашку с надписью «война».
– Какая чашка? Что ты мелешь?
– Я себе так представляю. Есть весы с двумя чашками: «война» и «мир». Все, кого спрашивает царь, кладут своё мнение на одну из чашек. У одного мнение весит мало, как пушинка, у другого – тяжёлое, как пудовая гиря.
– Вечно ты что-то выдумываешь, – проворчал Алмаз Иванович. Но фантазия пасынка ему неожиданно понравилась.
– И какая гиря сейчас самая тяжёлая?
– Никонова.
Глава Посольского приказа досадливо крякнул.
– И где она лежит?
– На чашке войны, разумеется. Батюшка, что с тобой? Никон давно уже подталкивает царя начать войну за веру, называет его «новым Константином», посланцы гетмана у него днюют и ночуют. Это задолго до твоего отъезда началось, ты не можешь не знать.
– Так-то так, да он может взять и перемениться. Никон – самодур и фанатик, он не по разуму действует, а по моче, которая в голову ударила. Сегодня ударила так, завтра – этак.
Пасынок промолчал. Он уважал Никона.
– Никита Иванович, значит, верен себе, а что боярин Морозов? Разомкнул уста?
Артамон хихикнул:
– Боярину Морозову не до того.
– Как это не до того?
– Он опять жену в измене подозревает. С каким-то английским купцом, не то Бингли, не то Бигсли. Бедная Анна Ильинична получила очередную порку, а Бигсли исчез.
– Как так исчез?
– Так. Трупа не нашли, но и в мире живых его тоже никто с той поры не видел. Утверждают, что Борис Иванович и его приближённые могли бы пролить свет на это темное дело, но они ничего не проливают.
– Тьфу! Я всегда Бориса Ивановича за умного человека держал, а он задурил: у нас на носу Собор, война, а он глупостями занимается.
– Если бы тебе, батюшка, жена изменяла, ты бы это «глупостями» не называл.
– Что?!! Да как смеешь даже помыслить такое о своей матери?! Высеку, как сидорову козу!
– Тогда уж как сидорова козла. И я не про матушку, я вообще.
– Я тебе за такое «вообще» задницу отдеру – месяц сидеть не сможешь.
– Батюшка! Не откажи в милости, расскажи про посольство в Польшу.
– Отлично съездили. Мы с князем Репниным, дай ему бог здоровья, изо всех сил делали вид, что хотим мира, а сами вели дело прямо к войне. И надо отдать должное ляхам: они изо всех сил нам в этом деле помогали, прямо из сил выбивались. Мы что разумное предлагаем – они вместо того, чтобы согласиться и договориться с нами, смеются. Мы глупости предлагаем – смеются снова. Мы у них просим – отказывают, и не затем, что жалко, а затем, чтобы отказать. Царский титул уже и не знают, как исказить, только чтобы поиздеваться на москалями[18]. Мы им предлагаем посредничество в замиренье с казаками – крик на всю Варшаву: это наши подданные! Вы здесь лишние! А согласись они – вот бы мы попали: мирить бы пришлось.
– Одной бы рукой мирили, для вида, а другой сговаривались бы ударить на них. Но тогда нам было бы стыдно, а так – не будет.
– «Стыдно» или «не стыдно» – это глупости. О благе для государства думать надо. И представь себе: мы уже в кареты садимся, ехать в Москву, а паны вокруг нас стоят и с нами спорят. Теперь у нас есть предлоги для войны.
Матвеев перекрестился, Иванов последовал его примеру.
– Ладно, иди домой.
– Батюшка, у меня к тебе ещё дело. Как ты говоришь, глупости.
– Да?
– Я хочу жениться.
– Ты что, сдурел?! У нас на носу Собор, война, дела государственной важности, а он дурью мается. И думать забудь!
Алмаз Иванович встал и хотел выйти, но его пасынок упал на колени и обнял ноги отчима.
– Батюшка, на коленях молю!
В лице Алмаза Ивановича что-то дрогнуло.
– Ну, ладно, – сказал он с непривычной мягкостью, – понимаю, ты парень молодой, без бабы тяжко. Обещаю, после Собора начну тебе невесту искать. Это ведь тоже дело непростое.
– Батюшка, не надо искать. Я уже сам нашёл.
– Как это сам? Испокон веков родителям детям искали, дети умишками слабыми своими ничего путного не найдут.
– Батюшка, но ведь вы с матушкой по своей воле поженились!
– Нет, ты точно хочешь, чтобы тебя вздули! Мы сиротами горькими были, ни отцов, ни матерей, ни даже дядей с тётями, вот и пришлось самим жениться. А ты не сирота, у тебя мать жива и я – в отца место.
– Ты мне отец родной! Смилуйся!
– Нет, я сказал.
– Батюшка, ты же мне государственное дело доверил, а женитьбу доверить не хочешь. Если я с гетманом Хмельницким могу переговоры проводить, почему с собственной невестой не могу? Если с гетманом что-то пойдет не так, то вся земля русская пострадает, а если с моей невестой – только мне самому будет плохо. Батюшка, смилуйся!
– Хватит! – рявкнул выведенный из себя канцлер. Вырвался и пошёл к себе в покои. Матвеев встал, отряхнулся и поехал домой.
У многих мужчин плоховато с логикой. Алмаз Иванович был в числе этих многих.
