Вера Орловская
Зона отчуждения
3.
Мир сошел с ума, – говорил он, слыша как из телевизора рвутся наружу в пространство кричалки-сопелки одуревшей безликой толпы правого сектора майдана. Почему «безликой»? Да потому, что из всего лица были видны только глаза, что уже само по себе мало напоминало людей. «Москаляку на гіляку!», «Москалiв на ножі!». Не страшно! Противно… По этой причине и называл тот бесноватый вой «кричалками», понимая, что это отсюда он такой смелый, а у них там самый главный аргумент – оружие, в лучшем случае бита или палка. «Батькам слава!». Хорошо, что у нас были разные батьки, – сказал он вслух и выругался по-русски. Даже варвары не разрушали памятники захваченных народов, а эти – всё сметают на пути. Человек, не помнящий своей истории, подобен животному, – вспомнил Николай вычитанное им где-то выражение. Пусть они беснуются, как черти на шабаше, у него есть своя правда, и корни ее вросли в украинскую землю – не выдернут они ее – слишком глубока: переплелась с многими судьбами людскими – не разорвать: проросла насквозь человека и живет, не смотря ни на что. Потомки – это, как новые побеги – листья по весне на одном и том же дереве. Он не бьет себя в грудь и не орет, что украинец, а несет в себе память, и уже от этого – не предатель, хоть тысячу раз «москаль».
Уже несколько дней шли они вместе с китайскими проводниками по пустыне. Те о чем-то переговаривались на своем мяукающем, как казалось Дмитрию, языке, которого он не знал, хотя в кармане у него, как и у всех других бойцов, лежала маленькая книжонка, выданная каждому, чтобы хоть как-то объясниться с местным населением. Конечно, все их палочки-крючочки были написаны русскими буквами – некогда было учить язык. Несколько десятков слов, выражений самых необходимых – вот и вся наука. А запомнить их не было никакой возможности: каждый раз тянешься в карман и грязными пальцами слюнявишь страницы, когда нужно что-то сказать. А все равно никогда не узнаешь, что скрывается под этим круглым, часто улыбающимся лицом, на самом деле. Похожи друг на друга, как две капли воды в реке Молочной, где пацаном он проводил все лето.
Эту пустыню Гоби он запомнит на всю жизнь. Китайские товарищи что-то говорят и поминутно кланяются, это его раздражало, а может быть, раздражала эта земля, этот ветер, несущий столбы песка? Чужое, чужое всё… Он думал о том, что в его селе уже черешни созрели. Там – его маленькая дочка, которая родилась без него, после того, как он по ранению в сорок третьем году был отпущен домой, а потом, подлечившись, обратно вернулся в часть, и вот до сих пор идет и идет по этой дороге. А малышка, наверное, перебирает сейчас своими крохотными пальчиками крупные, блестящие ягоды – такие бардовые, что аж черные. Он достал фотографию в цвете, на которой была его жена, совсем молоденькая и худенькая, в платье в цветочек с белым воротником и в белых носочках. Она стояла рядом со стулом, а на нем стояла маленькая девочка – дочечка с черными глазками-черешенками, и смотрела прямо на него. Он носил с собой все письма полученные со своей далекой родины, где побеленная известкой хата утопала в саду. Наверное, стены ободрались, солома повылезала, а подновить некому. У самих сил нет, Любочка вон какая тонкая и звонкая, «кнопочка», – так он называл ее со школьных лет еще, когда сидели за одной партой с первого класса. Видать, только кашу кукурузную едят, деля ее на едоков: каждому понемногу. Пишет Люба, что дочка проснется ночью и просит: «Мама, кахи». Другого ничего и не знает, так и ее где взять, когда закончилась вся… Можно, конечно, в поле колоски собирать с земли, те, что не убрали, но соседку вот в райцентр увезли за это, и кто знает, когда отпустят… Мать тайком ночью все равно ходит в поле, боится, но ходит, меня не пускает: «сиди с дитем, если что со мной случится, а ты – мать, Митька мне не простит тогда», – писала жена. А как он может матери запретить, ведь сам ничем не помогает им. Хорошо хоть, что выжили под фашистами. Доктор в селе добрый, хороший был, свой: он молодежь, как мог, спасал, чтобы в Германию не угнали. Любочку тоже научил. Перед осмотром напилась она чаю крепкого из одной заварки и пошла к врачу, там еще и немецкий доктор был, они строго проверяли, чтобы здоровых рабов брать на работу. А у нее сердце колотится – чуть не выскочит. «Больная» – говорит, – и худая очень – дистрофия». Так и осталась. Еще помогло, что мать немножко немецкий знала, а им это нравилось. Как она только вспомнила его, не понятно, ведь это еще при царе было, (немцы на Украине со времен Екатерины I поселились). Так вот: девчонкой четырнадцатилетней мать служила в немецкой семье нянькой – дитё их нянчила. Рассказывала ему как-то, что тяжело было: ребенок кричит ночью, а спать хочется: голова сама на грудь падает. Хозяйка прибежит и на нее орет по-немецки, и за косы, за косы дергает. Эти-то слова она больше всего помнила, ну, и другие тоже – смышленая была.
Теперь война с фашистами окончилась, а его вот сюда перебросили помогать китайским товарищам бороться с японцами до победного конца. Интернациональным долгом называется. За день три рисинки сухие дадут подержать во рту: липкие такие, безвкусные, только пить от них хочется, а с водой тоже – беда. Возненавидит он этот рис на всю жизнь свою, и долго еще будет от язвы лечиться, когда вернется домой: станет пить настои травяные стаканами вместо воды, и пройдет хворь. И колено раненное заживет. Главное, что живой вернется. Может быть потому, что когда на войну уходил, мать молитву какую-то сунула, он тогда сопротивлялся:
– Я ж комсомолець, вы шо, мамо?!
– Ну и нехай комсомолець, ти ж – людина, крещенний. Богу все рiвно – як тебе кличуть.
– Як це так? Комсомолец – помощник партии нашей, понимать надо.
Но молитву взял. И ее вместе с Любочкиными письмами всю войну проносил под сердцем.
Когда уже придем? – думал он шагая, вернее, уже еле передвигая ноги, вытаскивая их с трудом из песка. Увидела б мать эту землю, сказала бы: «Боже ж ти мій! Що ж це за земля така? На нiй нiчого рости не буде. Бiднi люди, як же тут жити можна?».
Да, такая бедность, что глазам смотреть больно, и дети мрут вокруг, а они все новых родят. Длинный путь, а все-таки – домой, – думал Митя.
А потом дома, отвечая односельчанам: какие они – китайцы, он не будет знать, что и сказать им: «Китайцы – обыкновенные люди, только желтые и глаза прищуренные, будто хитрят – чего бы такого сделать».
Сорок седьмой год на Украине был тяжелым. Когда вернулся он домой и увидел, как бедно и голодно живет семья, сжал кулаки от злости и обиды, скрипнул зубами и сказал: «Ничего, проживем: теперь я прокормлю вас. А тебе, Любочка, обещаю, что будешь ты в шелковом фартучке на кухне ходить, и светло вокруг будет, и чисто, и ты, как королева станешь». Вскоре уехали они из материнского дома свою жизнь строить. Позвали его на работу, и, сложив на телегу стулья, сундук, одеяла, горшки, узлы с барахлом, завязанные крест на крест узлом, и цветок большой в ведре (фикусом называется), и отправились в село Поляновку, не так, чтоб далеко очень, но зато самостоятельно все-таки зажили. А тут вторая дочь родилась (ах, как ждал он сына). Девчонка получилась какая-то смугло-желтая. Бабы плели: «Это потому, что Митька с Китая вернулся – кровь смешал, видать». Дуры бабы, ничего в науке физиологии не смыслят. Правда, боялись с женой, что у ребеночка желтуха, но всё обошлось. Да не долго на том месте пожили, повела судьба-цыганка их дальше и ближе к городу Мелитополю. Название ему, вроде, греки дали, а люди болтали, что, мол, ехала как-то царица Екатерина по своему государству и, проезжая мимо этих мест, да увидев красоту такую: землю цветущую в садах, поля богатые золотые и тополя вдоль тракта, вышла она из кареты, подошла к тополю, обняла его и сказала: «Милый тополь», а так как была она немкой, получилось у нее: «Мелитополь». Так, разговоры, название это все равно греческое, потому что «поль» по-ихнему значит «город», а «мели» – «мёд», получается – город мёда, что тоже правильно.
В сельхозколонии, где обосновался Митрий с семьей, разводили лошадей – хороший конезавод там был. Работу ему дали и Любочка тоже пошла в детский сад работать. Хозяйство появилось: куры, гуси, корова даже, Майкой звали. Скучать не приходилось, некогда было скучать: после работы играл Дмитрий в футбол – на воротах стоял. Коленки побиты вечно были, как у пацана, а мужику уже за тридцать с хвостиком. Любочка, так та – артистка: танцевать страсть как любила. Сама вся наряженная такая – ленты по бокам разноцветные – чисто цветок какой. Каблучками тук-тук и впереди девчушек молодых – самая молодая, самая красивая. И в драмкружке играла в спектаклях. С работы бегом домой: скотину покормить, кур загнать, детей помыть, поесть им дать и уложить спать, да и старшая уже за младшей присмотреть могла. И дальше – в клуб. Артистка. Ну уж, как праздник какой советский, так веселье на всю округу. А голосовать ходили на выборы за 10 километров все вместе по снегу, утопая в нем: холод сумасшедший бывал. Идут и лопатой дорогу прочищают – тропинку. Как же можно на выборы не пойти? Обязательно это было, власть-то – народная, – считали, – своя значит… За столом потом собирались, накрывали его вскладчину – кто что сможет принести, еда – самая обыкновенная: винегрет, селедка, картоха, сало и отрава эта горькая, что сердце греет, без нее тоже никак нельзя. И тут опять песни хором: какая-то баба затянет протяжно так, голосисто, а за ней другая, и потянулось. А песни разные: русские, украинские, никто не разделял – была бы песня хорошая… Поют, поют. Вспомнит кто из женщин мужика своего погибшего, выскочит из-за стола и бегом бежать… Замолчит хор, посидят тихо так, а потом растянет гармонист меха, и заорет тетка Нюрка сквозь слезы частушку какую-нибудь потешную, а то и совсем срамную: засмеются мужики, завизжат бабы и пошли плясать – притоптывать. И откуда только силы брались?
Ночь на юге быстро падает – камнем, и уже в темноте расходятся люди по домам, только спичка где вспыхнет огоньком во тьме и погаснет тут же на лету, да невзначай повиснет гармонь – раскроется до самой земли – растянется долгим звуком внезапным. Пьяный гармонист потащит ее домой. А дед Петрович окликнет девчат хохотушек: «Всё гуляете, невесты? На работу не проспите завтра». Куда там проспишь, в комсомольской ячейке сразу вопрос поставят, пробирать начнут – позора не оберешься. В шесть утра гимн заиграет и жизнь начнется. Вся страна встает, а ты чем хуже?
Вместе врага такого одолели, а теперь-то что, хоть и трудно, а все одно – живые остались, так и будем жить дальше, – думал Митя, спускаясь по скрипучим ступеням деревянного финского дома, в котором жили они по-соседски все дружно. Крыльцо к крыльцу – лицом к лицу – по-родственному жили, доверительно и сердечно. Ужинать даже отдельно не садились – не хотелось. Один стол на всех собирали, и тут же дети копошатся, бегают, орут, ну, и волтузят, конечно, друг дружку, да сами и разбираются, взрослым не до того…
– Последние известия слушал? – спрашивает он у соседа.
– Да, если так работать начнем да по всей стране, пожалуй, и коммунизм скоро построим. Во жизнь начнется: всё будет!
– Ты, конечно, торопишься, Пантелей, забыл, как на карточки жили, а ты – коммунизм.
– Так ведь отменили их давно. И школу, председатель сказал, в этом году подчинят, и коровник. На собрании же сам был – слышал…
– Что сидите здесь, собрание устроили? Пошли хоть разок-другой в лото сыграем, – позвала жена Пантелея.
Следила она за ним исподтишка, потому как Пантелей любил приложиться к бутылочке и заначки устраивал в самых невероятных местах: однажды в будке у Жучка «магазин открыл».
Тишина в поселке, как на краю земли. Одни собаки переговариваются: какая-то одна залает, другая ответит и пошло по всем дворам: кто с завыванием, кто злобно, будто с цепи рвется, кто скулит жалобно, кто весело и звонко радуется, поди до самого утра не угомонятся, а все-таки – тишина: кажись, брось камешек на середину ставка – так бултыхнется, что по всей округе слышно станет. А на крыльцо выйдешь ночью покурить – ничего не видать: ни деревьев, ни домов, руку вперед вытянешь – и ту не видать. Только звезды одни! Вроде живешь ты среди этих звезд, стоишь один под небом сияющим, и даже страх возьмет: плохо одному человеку, и в дом, а там – дети сопят по кроватям, жена сидит у стеночки, руку под щеку положила – чисто ребенок тоже.
А назавтра придет Митя на обед с работы, а у нее уже и готово всё, и даже пол вымоет перед его приходом: пахнут мокрые доски свежестью, лесом и покоем. Любил ее Митрий, а все-таки ревновал. Покажется что не так – войдет в дом злой, девчонок – за дверь… Те сидят на пороге, прижавшись друг к дружке, как воробьи нахохлившиеся, глаза трут и от того, что спать хочется, и от слез, что сами так и катятся по щеке. Выбежит мама на крыльцо, обнимет и за собой поведет: с одной стороны одна, с другой – вторая, а у самой глаза тоже мокрые: «Всё хорошо, всё хорошо», – только и скажет. Терпеливая была. Так научили ее, видать, а может любовь такая…. Что такое – эта любовь?
Испуганная сонная пичужка вспорхнула с ветки и растаяла в темноте.
Я еще не родился.
4.
Зона отчуждения… Нет, это не там, где доживает свой век смотритель мертвого города, города-призрака, того самого сталкера, считающего, что это не он огражден от всех шлагбаумами, проволокой и устрашающими надписями «осторожно радиация», это по другую сторону от него находится то, что за гранью добра и зла, как говорил философ, которого слишком по-своему понял фюрер фашистов. История развивается по спирали, это было известно Николаю, потому что его специальностью и была история. Тем с большим страхом наблюдал он за всем, что сейчас происходило на его родине. Что бы там не говорили, но человеку, родившемуся в Советском Союзе, было сложнее отделять или выделять на сегменты единый когда-то организм государства или какие-то понятия, которые он, конечно, понимал умом, но переезжая на поезде границу, на которой это разделение происходило, он каждый раз удивлялся этому и не мог убедить свое сердце, что это именно так теперь нужно понимать. Другая страна, чужая территория? Для него? Это для родившихся 23 года назад он – предатель, продавшийся москалям, для тех малолеток, которые изучали написанную специально для них историю, подогнанную к национальной идеи: воинственную, ненавистническую, агрессивную по отношению к другому народу, кровь которого текла и в их венах, как бы не хотелось это отрицать, вопя: «Украина для украинцев». Этническая чистота – иллюзия и лишь повод свести счеты с тем, кто не нравится, ведь таким образом просто всё объяснить: «Убiй в собi москаля». Тогда уж заодно и татарина, и грека, и латиняна, и турка, и скандинава, и немца, и поляка, и всех тех, кто жил на территории когда-то общеславянской. Русские сейчас слишком по-доброму относятся к Украине, плюющей ей в лицо, – считал Николай, – старательно отделяют зерна от плевел, с трудом доказывая себе, что на востоке и юге их любят. Он считал, что не всё так однозначно, потому что знал это изнутри. И мучился. Для него самого многое стало открытием, особенно когда позвонил он старому другу, чтобы как-то поддержать его, посочувствовать, и в разговоре сказал, что хорошо бы им отмежеваться от правого сектора, так как это очень дурно пахнет – реально пахнет фашизмом. «Это я тебе, как историк говорю» – добавил… Друг бросил трубку. Но у него еще оставалась родня, хотя теперь он боялся звонить им после такой реакции со стороны не глупого человека, каким Николай считал всегда своего приятеля. Родственники позвонили ему сами и без всяких там: «здравствуйте» и «как ваше здоровье» – сразу перешли в наступление на него: «Россия напала на Украину! Солдаты русские здесь, палец уже на курке. Женщины с детьми выходят и встают перед ними, чтобы не стреляли». Он не мог перевести дух, пытаясь прийти в себя и как-то опровергнуть эту информацию, но у говорящих на другом конце провода сомнений не было: им так показывали по телевизору и они верили всему, и даже говорили будто чужими фразами, – это он заметил сразу:
– Почему вы не отдаете нам нашего президента? Его ждет расплата и Гаагский суд.
Николай не выдержал:
– Вот когда Гаагский суд попросит – отдадим, а вам – нет. Для чего? Чтобы вы его кусками нарезали?
Конечно, с его стороны это было грубо, но когда тебе в оба уха говорят: «Русские всегда везде лезут: то в Абхазию, теперь к нам» – трудно было сохранять толерантность и спокойствие духа:
– Вы что не видите, кто пришел к власти?
– А нам нравится это правительство.
Без комментариев…
Он ходил с этой раной молча, не обсуждал ни с кем, думал, что только у него такое несчастье, пока не услышал от знакомой, что она перессорилась со всеми своими родственниками на Украине, которые на ее сочувствие сказали: «Что вы лезете к нам? Мы вступаем в отряды». Там у нее живут сыновья. Один держит нейтралитет, а второй нечто потяжелее, похоже, и еще попытался учить ее жизни, чего она не вынесла и закричала в трубку: «Вы что там совсем с ума сошли?!». Еще одна знакомая подруге своей позвонила: «Может тебе помочь нужно? Как вы живете?», а в ответ услышала: «Зачем ты сюда звонишь? Больше никогда не звони мне!» И это – живые, реальные люди, которые страдали так же, как он, и не могли понять, за что такая ненависть с той стороны.
Николай вспомнил, как ему настойчиво советовали: «Не смотрите свое телевидение, не верьте – там одна пропаганда!». И слезы этих людей, которых считают врагами там – на Украине – это тоже русская пропаганда? Их гражданская война прокатилась по нему, разорвала снарядом его разум и его сердце, только со стороны это может быть и незаметно, так он и пытался не обременять других своим личным несчастьем. Ситуация складывалась таким образом, что после звонков еще нескольким своим знакомым, ему стало понятно, что одна часть абсолютно безучастна и равнодушна к происходящему, другая часть – свято верит в то, что показывают в зомби-ящике. Да, воистину: толпа не обладает сознанием, она обладает бессознательным. Больше он никому не звонил и не хотел этого делать. Трудно разговаривать с людьми, мыслящими языком лозунгов, не задумывающимися в чем истинный смысл этих фраз: «Бандера приде, порядок наведе!». Кто убедил их в героизме этого украинского кумира? Кто вбил в них мысль о том, что бандеровцы и незалежна Украина – это понятия одного порядка? Да никто из общей массы толпы и не пытался проверить, в чем истинная суть тех и нынешних поборников за свободу Украины, да и никто бы не дал им этого сделать – узнать самую страшную тайну бандеровского движения, которая заключалась в том, что они мечтали присоединить Галицию к землям Рейха в обмен на свою помощь в колонизации немцами остальной территории Украины и в порабощении (и чего уж там стыдиться – в частичном уничтожении находившегося там населения, то есть, тех же самых украинцев). Это предполагал план «Ост», и нарушать его никто не собирался. Конечно, всего не нужно было рассказывать людям… Чтобы случилось, если б всплыло наружу это дерьмо? Николай злился, что и сейчас народ не понимает, что его используют, а все эти смерти, разруха и полный хаос только лишь для того, чтобы решилось одно: быть или не быть НАТО на Украине, потому что вопрос быть ли самой Украине там, видимо, не имел большого значения. Ответ казался предсказуем для тех, кому это было нужно.
Николай когда-то серьезно занимался темой нацизма, и тем, каким образом к нему припала Западная Украина (правда, не вся). Но даже после того, как в 1959 году сам Бандера был убит советским агентом, дело его осталось жить и живо по сей день. А начиналась всё с этого:
Письмо Я. Стецько А. Гитлеру.
«Фюреру и канцлеру немецкой державы А.Гитлеру»
4 июля 1941 года. Берлин.
Ваше превосходительство!
Преисполненные искренней благодарности и восхищения Вашей Германской Армией, которая покрыла себя неувядаемой славой на полях битв со злейшим врагом Европы – московским большевизмом, мы посылаем вам, Великому Фюреру, от имени украинского народа и его правительства, которое создано в освобожденном Лемберге, сердечные поздравления и пожелания завершить эту борьбу полной победой.
Победа Немецкого Оружия позволит всем расширить создание новой Европы и на восточной территории. Тем самым Вы дали возможность украинскому народу принять активное участие в осуществлении этой великой идеи как полноправному, свободному члену семьи европейских народов, объединенному в суверенную Украинскую Державу.
За украинское правительство Ярослав Стецько».
И тогда, и сейчас они почему-то решают за весь украинский народ…
В ноябре 1943 года униатские военные капелланы привели солдат дивизии СС «Галичина» к присяге:
«Я, украинский доброволец, этой присягой добровольно отдаю себя в распоряжение Немецкой Армии. Я присягаю Немецкому Вождю и Верховному Командующему Немецкой Армии Адольфу Гитлеру в неизменной верности и послушании. Я торжественно обязуюсь все приказы и распоряжения начальников исполнять, а также все военные, государственные и служебные дела строго держать в тайне и тем самым верно и преданно служить Немецкой Армии и одновременно своей родине.
Мне ясно, что я после своей присяги подвергаюсь всем немецким военным дисциплинарным взысканиям. Конец моей службы как украинского добровольца определяет Немецкая Армия».
2014 год, Донбасс: украинская армия бомбит по мирному населению, фото убитой молодой женщины, обнимающей своего убитого и окровавленного ребенка. Невыносимо смотреть. Но те, кто это сделал, смотрите внимательно, потому что это будет сниться вам всю жизнь и после вашей гнилой жизни Господь предъявит вам и это фото, и всех тех, кого вы убили.
И вот иная присяга и совсем другая клятва против восставших через поколения новых фашистов. Для Николая эта страшная правда и боль, дошедшая до состояния, когда ее уже невозможно терпеть, была понятна и оправдана им, потому что это и являлось настоящей реальностью – той, что существует сейчас на Украине. Это – тоже исторический документ и доказательство, опровергнуть которое не сможет даже время.
Клятва: «Я, …. Дмитрий Александрович, гражданин Украины и украинец, верный сын героического русского народа, клянусь, что не останусь в стороне, не выпущу из рук оружия, пока последний украинский свидомый фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен. За сожженные города и села, за Луганск, Донецк, Славянск, за одесситов 2 мая, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия, издевательства над моим народом, я – … Дмитрий Александрович, гражданин Украины и украинец клянусь мстить именно украинским нацистам жестоко, беспощадно, неустанно: кровь за кровь, смерть за смерть. Я клянусь всеми средствами помогать армии Новороссии уничтожать бешенных свидомых украинских псов, не щадя своей крови, своей жизни. Клянусь уничтожать едыну Украину везде, где я буду каждую минуту моей жизни, потому что это – фашистская страна не имеет право на существование. Я … Дмитрий Александрович гражданин Украины и украинец клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и свой народ Новороссии в рабство кровавому бандеровскому свидомому фашизму. Эта малышка и эта женщина убиты сегодня киевскими карателями в Горловке. Я не забуду о них, а если я забуду о них, ты, Господь, на небесах забудь обо мне!».
Неисповедимы пути истории: в стране, где возник фашизм, в здании Рейстага теперь обновили надписи советских солдат, которые расписывались там, дойдя до Берлина и победив гитлеровскую Германию. Сейчас в этой Германии и в этом Берлине – в центре немцы поставили памятник жертвам Холокоста. А в городе, где под ногами тлеют кости погибших солдат и убитых мирных жителей, где Бабий Яр – сейчас идут строем с фашистской свастикой внуки пособников нацистов. И все-таки внуки не тех героев, кто на разных фронтах умирал за свою родину и свои семьи. Главное ничего не путать и не смешивать, – думал Николай. Однако, город-герой Киев – уже не герой (это имя решили убрать), потому что все перевернулось в мире: герой теперь Бандера… и те, кто идет под его портретами, как эта рыжеволосая девчушка с радостными от счастья глазами, у которой спрашивают: «Что ты чувствуешь, когда несешь этот портрет?», а она отвечает: «Я чувствую гордость, что я украинка». Они не знают и не читали, что думали об украинском народе сами «великие фюреры», которым служили тогда и служат теперь даже их теням:
Ноябрь 1941 года. Геринг: «Украина? Я планирую грабить ее… Правда, очень скоро там вымрет от голода от 10 до 15 миллионов человек. Но это даже хорошо, неполноценные расовые единицы необходимо сокращать».
Из письма М. Бормана А.Розенбергу (23 июля 1942 г.):
«Украинцы призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение украинцев нежелательно… Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек – это будущий враг. Мы можем оставить им религию как средство отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для продолжения жизни».
Ноябрь 1942 г. Кох имперским руководителям: «Украина является для нас лишь объектом эксплуатации, она должна оплатить войну, и население должно быть в известной степени как второсортный народ использовано при решении военных задач, даже если его надо ловить с помощью лассо»…после того, как из них будет выжата вся рабочая энергия,…можно будет превратить в котлету поляков, украинцев и всех тех, кто находится поблизости, и неважно к чему это приведет».
А в это самое время ОУН-УПА, батальон «Нахтигаль», дивизия СС «Галичина» и прочие – присягали, присягали, присягали своему фюреру. Они и сейчас выбрасывают руку вперед в приветствии, и сейчас русские для них – враги. Как будто время остановилось, стрелки заржавели, всё повернулось вспять. Николай не очень верил в то, что подобная информация была неизвестна украинским лидерам тогда: газеты читали, в языке поднаторели… Бандера, Шухевич – те уж точно читали… Да, это тот самый Шухевич, памятник которому стоит в городе Ровно. И это тоже Шухевич: «Пусть из 40 миллионов украинского населения останется половина – ничего страшного в этом нет».
2014 год. Киев. Ирина Фарион: «Наш перший ворог – Москва. Це i є наша нацiональна дорога. Це і є наша программа i план дiй. Вставайте, кайдани порвiти, i вражею злою кровью волю окропiти!»
Государство, построенное на ненависти к другому народу – обречено, потому что ненависть – это тьма, а она исчезает с появлением света, – думал Николай, слушая эти истерические нацистские вопли.
Они и немцам тогда служить стали, да хоть черту-дьяволу – только бы против русских. Ненависть к москалям и ко всем, кто не украинец – тема древняя и дремучая по своей кровожадности. Даже немецкий историк В.Брокдорф удивляется этому и пишет, что вояки ОУН-УПА «своим внешним видом напоминали окровавленных мясников». И далее из воспоминаний: «Они взяли в зубы длинные кинжалы, засучили рукава мундиров, держа оружие на изготовку. Их вид был омерзителен, когда они бросились в город… Словно бесноватые, громко отрыгивая, с пеной на губах и с вытаращенными глазами неслись украинцы по улицам Львова. Каждый, кто попадался в их руки, был казнен».
Шукевич А. Шептицкому (да, тому самому идеологу «незалежности» – польскому графу и даже митрополиту, говорившему, что «Украинский национализм должен быть подготовлен к всяческим средствам борьбы, не исключая массового физического уничтожения, хотя бы и жертвой миллионов человеческих существ»). Так вот ему Шухевич пишет:
«Ваша святейшая экселенция! У нас дела идут хорошо, немцы удовлетворены нашей работой».
Николаю было страшно и омерзительно читать это, потому что все восставало в нем при словах «украинский народ» в этих документах. Был и другой украинский народ, и его было больше. Попытки немцев сформировать крупные регулярные войска за пределами Галиции с треском провалились. Предателей не нашлось в среде, так называемых и так ненавидимых нынче восточных украинцев, этнически близких к русскому народу. Это там партизаны и подпольщики уничтожили фашистов, оккупировавших их территорию, больше, чем все армии Западной Европы вместе взятые. Теперь их памятники разрушают, буквы из их имен выковыривают с обелисков у вечного огня. Те, кто учил украинцев другой истории, не написали настоящей правды о своих «героях», потому что эта была бы слишком страшная правда, но может быть тогда у многих парней хватило бы ума не вставать под портреты фашистских вождей, которые готовы были признаться во всем на процессе в Нюрнберге: в убийствах, в поджигательствах, в отравлении колодцев, в казнях и пытках, в выкалывании глаз, но только не в том, что они и не думали о всей Украине. Может быть еще и потому, что бандеровцы и иже с ними не такие уж были украинцы, в этническом смысле этого слова, чем сейчас истерично упиваются их последователи. Плевать им было на Украину – они рвались в Германию. Такую правду им бы не простили потомки, и это понятно.
Из протокола заседания Гитлера с руководством Рейха (16 июля 1941 г.)
«Крым должен быть освобожден от всех иностранцев и заселен немцами. Старо-австрийская Галичина также станет территорией Рейха».
Никто и не собирался сажать украинских лидеров на трон и давать «незалежность», и устраивать какое-то мифическое Украинское государство.
Кох (август 1943 г.): «Что ж, это разумно: позволять националистам болтать про государственную независимость и прочие подобные глупости. Когда придет время и Москва упадет к ногам Фюрера, эти преступники и самозванцы получат свою клетку».
Что ж они выбрасывают руку вперед? Кому служат? Кому приносят присягу? Теням блуждающим в аду? О какой свободной Украине они орут, если за 15 лет население сократилось с 52 млн. до 47 млн., а 6 млн. украинцев бежали в поисках любой работы, 600 000 украинских женщин «работают» в публичных домах Запада, чтобы прокормить семью. Своих не жалко? 23 года воспитывали волчат, теперь выросли волки, готовые сожрать и тех с чьих рук ели, – продолжал свой нескончаемый монолог Николай, глядя как на экране почти дети – лет 15-17-ти на площади Львова орут: «Хто не скаче, той москаль», и прыгают, прыгают, кто выше, чтоб не быть москалем, как сумасшедшие. Что-то среднее между гитлерюгенд и советской военизированной игрой «зарница» (но та была игрой, а тут всё взаправду: обучение борьбе и науке убивать, – думал он). «Хто не скаче – той москаль!» Паранойя! Если бы они читали историю и документы, и письма, которые читал я, вот что было бы самой настоящей и стопроцентной прививкой от этой заразы. Современные немцы давно это поняли и осознали, и отторгли из себя, а современные украинцы правого сектора готовят поход на Москву, после того, как разберутся со своими «москалями» внутри страны: «Слава Украині!» И еще громче, и чтоб весь мир содрогнулся: «Героям слава!»… Было это уже. Было и прошло, И вы пройдете, как морок, – говорил Николай, чувствуя, как сжимаются его челюсти…
