Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Рекенштейны
– Потом я не могу надивиться, как его жена решилась выпустить его из рук.
– Отчего же! Ее, вероятно, утомило любоваться им издали.
– Это очевидно; но только она будет жалеть его. Такого красавца и богача не бросают без сердечных терзаний; вот доказательство… – и он указал папироской на комнату баронессы.
– У его жены чувства менее пылки, быть может. И если она не глупа, то поняла в конце концов, что удерживать такого мотылька, такого баловня женщин, выше ее сил. К тому же этот брак не давал ей ничего, кроме неприятностей; сделавшись свободной, она найдет, быть может, мирное счастье.
Фолькмар вздохнул и устремил долгий, пытливый взгляд на молодую девушку, которая, откинув голову на спинку кресла, казалось, предалась печальному раздумью.
– Да, мирное счастье близ любимого существа, кто этого не желает! Для меня тоже это идеал жизни. Только я боюсь, что обречен тщетно желать и никогда не достигнуть его.
Лилия приподнялась и с неизъяснимым выражением заглянула в большие темные глаза молодого доктора, смот ревшего на нее с такой глубокой любовью, что она была тронута. В этом честном взгляде и вообще в преданности молодого человека было нечто действующее успокоительно на ее больную, истерзанную душу. Да, возле него она найдет если не упоительное счастье, то, конечно, спокойст вие, то мирное счастье, то сердечное безмятежие, о котором она сейчас говорила.
– Зачем отчаиваться? Такой красивый, такой честный, более чем кто-нибудь вы заслуживаете найти любящее и преданное сердце, если не полное счастье, столь редкое на земле, – сказала она тихо.
Лицо Фолькмара вспыхнуло.
– Нора! – воскликнул он, быстро наклоняясь. – Подумали ли вы о значении ваших слов? Могу ли я видеть в них обещание?
– Да. Через шесть недель кончается мой контракт с баронессой; тогда я буду свободна и с радостью приму ваше покровительство, если… – Она остановилась на минуту, затем продолжала нерешительным голосом: – Если вы удов летворитесь моей дружбой, моим обещанием посвятить мою жизнь на то, чтобы составить ваше счастье. Я не могу обещать вам любовь, и в моем прошлом есть печальная страница, хотя в ней нет ничего, что бы заставляло краснеть меня и того, кто на мне женится.
С глазами, сияющими восторгом и благодарностью, молодой человек взял обе руки Лилии и покрыл их поцелуями.
– Благодарю вас, моя дорогая. В свою очередь клянусь вам сделать все, чтобы заставить вас забыть печальное прошлое, заставить вас полюбить меня так, как я люблю вас. Но велите ли вы мне молчать пока о моем счастье?
– Да, умоляю вас, никому ни слова об этом; через две-три недели самое большое мы можем объявить о нашей помолвке.
После ухода доктора Лилия пошла в комнату, приказав камеристке сказать ей, когда баронесса проснется. Облокотясь на стол и сдвинув брови, она предалась своим думам.
Все кончено! Она распорядилась своим будущим еще раньше, чем была окончательно порвана связь, соединяющая ее с Танкредом. «Так надо было поступить, я слишком красива, слишком одинока, – говорила она себе. – И та минута, которая доставит мне радость видеть его наказанным, сожалеющим об утрате женщины, о которой он не скажет теперь «некрасива до отвращения», эта минута вознаградит меня за мои страдания, за все, что я вынесла, будучи покинута им». Но, несмотря на свое желание проникнуться убеждением, что ожидаемое ею торжество и ее будущность, как жены обожающего ее человека, обильно вознаградит ее за все пережитое, сердце Лилии обливалось кровью, испытывая невыносимое страдание при мысли о приближающейся минуте, которая разлучит ее навсегда с красивым молодым человеком, принадлежащим ей по закону и которого она любила, как ни восставали против этого ее оскорбленная гордость и ее рассудок.
Возвратясь в замок, Арно, расспросивший у Сильвии все, что было известно, пошел в комнаты брата, так как желал выслушать всю правду от самого Танкреда. Молодой граф сидел запершись в своем кабинете, но на зов брата отворил дверь, затем кинулся в кресло, не сказав ни слова. Арно тщательно запер двери соседних комнат и, садясь возле него, сказал с упреком:
– Ну, теперь скажи мне все. Как мог ты так долго скрывать от меня такой важный факт! Или ты сомневаешься в моей любви к тебе?
– Нет, нет. Но язык мой отказывался говорить об этом проклятом эпизоде моей жизни, – проговорил Танкред глухим голосом.
Затем, ничего не пропуская, он рассказал о своей встрече с Готфридом и о результате этого свидания.
– Клянусь тебе, Арно, что не ради необходимости уплатить Фенкелынтейну я решился на этот брак; для этого я не продал бы своей жизни, а скорей – без ведома матери – обратился бы к твоему банкиру, – продолжал с жаром Танкред. – Я слишком уверен в твоей преданности, чтобы не смущаясь принять временное одолжение. Но когда я увидел этого человека, так несправедливо погубленного и так благородно пощадившего нашу семейную честь, предоставленную его власти безумной страстью моей матери, – клянусь тебе, я почувствовал себя вором, подлым сообщником преступления. И когда он потребовал моего имени взамен своего, я нашел это настолько справедливым, я был так подавлен угрызениями совести и стыдом, что без всякого размышления дал свое согласие. Бог свидетель, что я хотел честно исполнить свой долг, забыть Элеонору и жить с женой, данной мне Богом. Но, когда в церкви я увидел некрасивую, тщедушную и неуклюжую девушку, с которой я связывал себя на всю жизнь, бешенст во и отчаяние охватили меня, а смерть матери еще более ожесточила мое сердце. Я имел неосторожность высказать Неберту, какое отвращение внушает мне моя жена; к несчастью, она услыхала мои слова, и, когда я пришел за ней, она скрылась. Никогда она не подавала признака жизни, а стыд огласить такое странное положение заставлял меня молчать. Наконец, я не мог более этого выносить, и, узнав через Неберта, что она лишилась своего состояния, написал ей. Он вынул из стола письмо Лилии и подал его Арно, сказав предварительно, что сам он писал ей.
– Ее прошение о разводе уже ответ на мое второе письмо, в котором я отказывался разойтись с ней, – заключил молодой человек прерывистым голосом.
Арно тяжело вздохнул.
– Ах, как я упрекаю себя, что оставил вас на столько лет, эгоистично занятый лишь собственным чувством. Будь я здесь, не случилось бы все это несчастье. Что касается дочери Веренфельса, она не могла поступить иначе; и я должен откровенно тебе сказать, что, по-моему, тебе следует стоять на своем отказе от развода. Честь запрещает тебе предоставить нищете и всем случайностям жизни наемщицы дочь несчастного человека, нравственно умерщвленного Габриелой, так как нет сомнения, что молодая девушка никогда ничего не примет от тебя. Постарайся, по крайней мере, сойтись с ней. Ее поведение доказывает гордость и энергию, ее письмо – острый ум и деликатные чувства. В ней, конечно, есть что-нибудь отцовское; даже некрасивая наружность иногда изменяется, так что долг и счастье могут быть соединены.
Танкред опустил голову. Он не хотел признаться, что есть женщина, которую он любит, и что для исполнения долга честного человека он должен победить страсть более опасную и упорную, чем его юношеская любовь к Элеоноре. Его совесть, равно как и гордость, внушала ему, что стыдно принять свободу от молодой девушки, которая настолько горда, что, бросая ему эту свободу, ничего не хочет брать взамен.
– Ты прав, Арно. Надо покориться тому, что неизбежно. Я постараюсь получить прощение Лилии и примириться с нею, – сказал он, наконец, тихо. – Но чтобы не возбудить здесь разговоров и чтобы мне привыкнуть к ней, я увезу ее на несколько месяцев в Рекенштейн. Не будешь ли так добр, не поедешь ли приготовить все необходимое для нашего приезда? Сам я не могу теперь отлучиться.
– Изволь, завтра же отправлюсь. Я очень рад твоему решению, только мне кажется нехорошо тебе скрываться с женой. Ты должен откровенно отнестись к делу: не стесняясь глупой болтовни, представить графиню в свете и через две недели, проведенные здесь, уехать в деревню. За устройством маленького помещения для приема твоей жены ты можешь наблюдать сам.
Beatl possidente
В ночь с четверга на пятницу Танкред не сомкнул глаз; в лихорадочном беспокойстве он ворочался на постели, думая о завтрашнем дне и о нелюбимой женщине, с которой через несколько часов он снова должен соединиться, принося ей в жертву любовь к Норе. На заре только он уснул лихорадочным сном; и в сновидениях образ Лилии и образ Норы смешивались между собой, и то одна, то другая была его женой.
Он кончал одеваться, когда к нему вошла Сильвия. Она устремила тревожный взгляд на озабоченное и бледное лицо брата; затем кинулась к нему на шею и старалась утешить его.
– Не мучься преждевременно, Танкред. Как знать, быть может, все устроится лучше, чем мы думаем. И не будь жесток к бедной Лилии, ведь она желала дать тебе свободу, – проговорила она с умоляющим взглядом.
– Неужели ты думаешь, что я буду дурно относиться к женщине, с которой хочу примириться? Но мне пора отправляться, – промолвил он, беря со стола перчатки.
– Ты поедешь без обручального кольца? – спросила она робко.
Граф ничего не ответил, но выдвинул ящик стола и вынул из потайного отделения совсем новое обручальное кольцо и надел его на палец; затем вышел, сказав коротко «до свидания».
Вздохнув, Сильвия пошла в комнаты невестки и еще раз осмотрела и маленький зал с мебелью, обитой розовым атласом, и голубой будуар; затем повесила над бюро портрет Готфрида, который дала фотографу снять в увеличенном виде с имеющейся у нее миниатюры.
Прелат был еще один и принял дружески Танкреда; он тоже старался поднять дух молодого человека, который рассеянно внимал его словам, прислушиваясь к каждому звуку в передней. Несколько позже одиннадцати часов вошел лакей и подал прелату визитную карточку.
– Просите, – сказал он, взглянув на нее, и кивнул значительно графу.
Танкред встал, бледный как смерть, и рука его нервно впилась в мягкую спинку стула, меж тем как его синие глаза, почти черные от волнения, устремились на дверь, в которую должно было войти воплощенное злополучие его жизни. Через минуту дверь отворилась, и в ней показалась Лилия. На ней было элегантное, но простое черное шелковое платье; большая черная фетровая шляпа с пером еще более выделяла ее ослепительный цвет лица и золотистый отлив ее волос.
Широко раскрыв глаза, Танкред молча глядел на нее. Голова его кружилась, а между тем в одно мгновение для него разъяснилось отношение к нему молодой девушки: ее ненависть, насмешки и двусмысленные намеки.
Прелат, вставший для встречи графини, глядел на вошедшую не менее изумленный, не понимая, что значит присутствие здесь компаньонки баронессы.
– Мадемуазель Берг, какими судьбами? Я ожидал мадам Рекенштейн, так как мне сейчас подали ее карточку, – сказал он, пожимая ее руку и принимая от нее сверток бумаг.
– Я и есть графиня Рекенштейн, ваше преосвященство, и вот все мои документы, – отвечала Лилия, бросив холодный и насмешливый взгляд на мужа.
– Нет, это превосходит всякое вероятие! – воскликнул прелат. – Видано ли когда-нибудь, чтобы муж не знал своей жены и несколько месяцев посещал дом, где она живет, не зная, кто она! Господин Рекенштейн, признаете вы или нет своей супругой особу, здесь стоящую?
Танкред уже преодолел свое первое смущение и, несмотря на досаду, которую вызвало в нем его смешное положение, будто гора спала с его сердца с той минуты, когда Нора оказалась Лилией. Легкий румянец оживил его бледное лицо, и странно звучал его голос, когда он ответил, принимая от священника бумаги:
– Я не могу не верить заявлению предстоящей здесь особы, хотя та, с которой я венчался, была совсем иной. Впрочем, ваше преосвященство, вы знаете из моих рассказов странные подробности моего брака.
Он развернул бумаги и внимательно прочитал метрическое свидетельство, брачное свидетельство и наконец паспорт на имя Норы Берг; рассмотрел марки и гербы, затем, сложив два первых документа, опустил их к себе в карман, а паспорт разорвал и бросил обрывки на пол.
Лилия, удивленная и оскорбленная этим очевидным недоверием, побледнела от досады и сделала шаг к нему, меж тем как прелат с любопытством наблюдал за ними.
– Что вы позволили себе сделать? – воскликнула молодая девушка с пылающим взглядом.
– Лишь то, что я имел право и обязанность сделать, – отвечал спокойно граф. – Закон запрещает жить с фальшивыми документами; такие случаи предусмотрены сводом законов о наказаниях. Вы жили не под именем вашего мужа, единственным именем, которое вы должны носить, и я уничтожил паспорт, каким вы не имели права пользоваться. Два других документа я прячу, так как их место у меня. Слишком долго для графини Рекенштейн вы скитались по свету.
– Я перестаю быть ею.
– Это другой вопрос. Пока вы носите это имя, на вас лежат обязанности относительно него. Если в течение пяти лет вы серьезно желали порвать нашу связь, вы всегда могли меня найти, я достаточно известен в Берлине и никогда не прятался под чужими именами. Я не говорил о моем браке с убежавшей от меня женой, но никогда не отрекался от него, как вы. Вы говорите, что ваш отец принудил вас к этому супружеству; я этого не знал, но ваше непонятное молчание давало повод к странным подозрениям. И во всяком случае вы не имели права, – голос его дрожал от сдерживаемой злобы, – вы не имели права наняться в услужение к баронессе Зибах, дом которой я посещаю, и заставить меня разыгрывать перед глазами всех такую смешную роль.
Лилия слушала, сдвинув брови, это суровое, но справедливое обвинение; но в сердце ее накопилось слишком много горечи, чтобы спокойно обсудить дело.
– Я не могла, однако, умереть с голоду и должна была работать. В дом баронессы я попала случайно, для того, вероятно, чтобы ближе узнать и оценить вас, – отвечала она с насмешкой.
– Вам надо было сперва развестись, а потом делать все, что вам угодно. Графиня Рекенштейн, жена человека богатого, не имела права компрометировать своего мужа.
– Допустим, что я виновата, так как не обратилась к великодушному супругу, всегда готовому принять меня под свой кров, хотя вот уже пять лет как он позабыл о моем существовании и, узнав, что я лишилась состояния и осталась совсем одинокой, удовольствовался тем, – что бросил мне известную сумму денег, позабытый долг, и с отчаянием просил развода. Но вы забываете одно обстоятельство, граф, что вы стыдились показать вашу жену, некрасивую до отвращения, и хотели заключить ее в Биркенвальде, чтобы скрыть от глаз всех людей это ярмо каторжника, затеняющее честь дворянина и кавалера. Беру вас в свидетели, ваше преосвященство, могла ли я бедная, ненавистная, презираемая просить чего-нибудь, искать убежища под кровом человека, который, пользуясь молчанием этой отдаленной супруги, праздновал в Берлине свои блистательные победы, никогда не носил предательского обручального кольца, чтобы не спугнуть легковерных женщин, слушавших его любовные речи.
В эту минуту она заметила кольцо у него на пальце.
– Ах, оно появилось для сегодняшней комедии, – сказала она с легким нервным смехом, – но, надеюсь, оно не долго будет безобразить вашу руку: развод скоро освободит нас друг от друга.
Танкред слушал молча, не отводя глаз от оживленного и подвижного лица собеседницы; при последних ее словах он насмешливо улыбнулся.
– Вы ошибаетесь. Я вам писал, и его высокопреосвященство свидетель того, что я пришел сюда с тем, чтобы отказаться от развода. Я не освобождаю вас от обязанности быть моей женой и предоставляю вам объяснять всем, как вы хотите, вашу причудливую идею служить у баронессы.
Испуг и досада выразились на лице девушки.
– Что значит эта новая фантазия? Вы вымаливали у меня свободу; вот письма, которые служат тому доказательством. А теперь я требую развода. Слишком долго вы смеялись надо мной; я не желаю мужа, который никогда не исполнил ни одной из своих обязанностей относительно беспомощного существа, которому он клялся быть покровителем. Впрочем, – продолжала она с большим спокойствием, – я более не принадлежу себе; я дала слово другому.
– Могу я узнать, кому вы дали так опрометчиво ваше слово? – спросил Танкред, сведя брови.
– Фолькмару. Он любит меня всей душой и не будет краснеть за меня.
Краска, покрывавшая лицо Танкреда, мгновенно сменилась бледностью. Фолькмар любил ее, это правда; он совершенно забыл об этом среди своих разнообразных ощущений этого часа. Мысль разрушить его счастье ужаснула его. Но не может же он уступить ее!
– Евгений знает, что вы моя жена?
– Нет. Он выдал бы вам тайну, и я была бы лишена удовольствия сообщить вам это приятное, неожиданное извес тие, – отвечала Лилия с самодовольством.
– Вам это прекрасно удалось. Только вы слишком поспешили, и, дав обещание Евгению, вы поступили безрассуд но. Двоемужество, графиня, преследуется законом точно так же, как и проживание под ложным именем. Но так как вы любите сюрпризы, я спешу взамен того, который вы так искусно мне устроили, преподнести вам со своей стороны неожиданное для вас заявление, что вы тотчас последуете за мной в Рекенштейнский замок, чтобы отдохнуть от трудов и утомлений. С этой минуты я снова беру на себя все права над вами, и если – хотя и по вашей вине – я не исполнял своих обязанностей относительно вас, как вы меня в том упрекнули, впредь я буду исполнять их тем более исправно, – проговорил он насмешливо и страстно.
Яркий румянец покрыл лицо Лилии. Множество разнородных чувств волновали ее, и все они были подавлены досадой, что этот муж, к которому она относилась с презрением, которого в своем озлоблении против него хотела осмеять, вдруг выступил перед ней властелином и в одно мгновение разрушил и ее сопротивление, и ее планы на будущее. Потеряв всякую власть над собой, утратив то хладнокровие, которое всегда давало ей перевес над пылким молодым человеком, Лилия крикнула, топнув ногой:
– А я не желаю вас, не последую за вами! Я хочу развода и уеду к себе.
Танкред взял свою шляпу.
– Я вижу, вы любите шумные скандалы и трагические сцены, – сказал он спокойно, – в таком случае я прибегну к закону, чтобы водворить мою упрямую супругу в доме мужа. Власти заставят вас понять, если вы сами этого не знаете, где ваше место, и внушат вам, что без законных прав нельзя жить нигде.
– Довольно, довольно наносить друг другу оскорбления, – вмешался прелат, взяв с отеческим участием руку Лилии, которая, вне себя и дрожа всем телом, тщетно старалась приискать слова достаточно оскорбительные, чтобы поразить графа так сильно, как ей хотелось. – Успокойтесь, милое дитя мое, – продолжал священник, – и покоритесь тому, что неизбежно. От графа Танкреда зависит принять или не принять развод, а ваше место – в его доме. Граф сожалеет, я уверен, что был виноват перед вами; подтверждаю, что он имел твердую решимость примириться с женой; следовательно, будет стараться своей любовью загладить печальные воспоминания прошлого.
Но вам, графиня, следует быть более уступчивой, позабыть обиды и быть любящей женой и покорной человеку, с которым соединил вас Бог. Прощение обид есть основной закон христианской религии; а вы, последовательница учения, мнящего знать тайны загробной жизни и имеющего девизом: «Без милосердия нет спасения», хотите оставаться злопамятной и озлобленной. Припомните, как красноречиво вы объясняли мне, что спиритическая вера более всякой иной учит понимать и извинять человеческие слабости и страсти и что ее назначение просвещать людей, возвышать и направлять души пониманием причин их страданий и цели, к которой они стремятся. Эти принципы любви и милосердия примените теперь к делу не относительно чужих, но относительно мужа, которого Бог поставил на вашем пути, чтобы вы его облагородили, так как вы сильны и вам известны законы, управляющие вашей судьбой, а он слаб и омрачен своими страстями. Если ваше учение имеет действительную силу, то его последователи не ограничатся лишь проповедованием своих принципов. Что меня касается, так как я не спирит, то я напомню вам слова святого апостола Павла: «Вера без дел мертва есть».
Опустив голову и тяжело дыша, Лилия слушала слова священника, который поражал ее собственным ее оружием. Уже не раз в течение времени испытаний и унижений вера ее, о которой она заявляла, колебалась, и теория не согласовывалась с практикой. Тем не менее она всегда возвращалась к этой вере и черпала в ней мужество и терпение. Но в эту минуту гордость, досада и упрямство делали ее глухой и слепой. Она чувствовала и видела лишь то унижение, что она вынуждена повиноваться этому человеку, который с презрением покинул и отверг ее, а теперь, по новому капризу, требовал к себе, пользуясь правом сильного, вместо того чтобы извиниться приветливым словом.
А потому ей и в голову не пришло в эту трудную минуту платить прощением за обиду. Она хотела, по крайней мере, уколоть Танкреда, отомстить ему хотя бы словами за невозможность отделаться от него. Наружно, казалось, к ней возвратилось ее хладнокровие, и, подняв голову, она сказала холодно:
– Хорошо, граф, я уступаю, так как понимаю, что право сильного всегда одерживает победу. Отняв у меня все: мои документы, мой покой и мою свободу, вы ведете меня, как пленницу, в ваш замок, чтобы разыгрывать роль женатого человека. У вас в самом деле талант замечательного комедианта; после того как я видела вас играющим с таким совершенством роль холостяка и жениха вашей кузины, я едва узнаю вас в роли добросовестного и повелительного мужа. Так как иначе поступить нельзя, я последую за вами, граф, и буду разделять удивление ваших слуг при виде вашего возвращения из гостей женатым на мне.
Она поклонилась почтительно прелату, покачивающему головой, и вышла из кабинета. Танкред, не ответивший ни слова, пожал наскоро руку прелата и последовал за Лилией. Надев свое пальто, он предложил руку жене, но она, делая вид, что не заметила этого движения, продолжала застегивать свою мантилью.
– Эта ничтожная формальность входит в роль, которую нам предстоит играть, Лилия, – сказал граф с усмешкой. – Вы не можете сойти с этой лестницы и подняться в Рекенштейнский замок иначе как под руку с вашим мужем.
Молодая девушка ничего не отвечала, но упорно не желая опереться на предлагаемую ей руку, почти бегом спустилась с лестницы и вскочила в экипаж графа с такой поспешностью, что он не успел помочь ей. Смеясь от души, Танкред сел возле нее.
– Боже мой! Лилия, какая поспешность, я никогда не видел в вас такого проворства, – заметил он с лукавой улыбкой.
Ничего не возражая, Лилия вжалась, насколько было возможно, в угол кареты. Голова ее кружилась. Она не предвидела такого окончания дела. И быстрая, энергичная решимость Танкреда, необходимость моментально повиноваться ему внушали ей такую к нему злобу, что она забыла свои слезы и душевные страдания при мысли о разводе. Все ощущения последнего времени вместе с тем, что она испытала в это утро, совершенно расстроили ее.
Граф тоже задумался, стараясь привести в порядок хаос своих мыслей. Упоительное чувство счастья преобладало над всем. Кошмар печальной жизни с женой, которую надо было выносить из чувства долга, устранен навсегда, и осуществление мечты приобрести Нору, казавшейся столь далекой, совершилось вдруг так неожиданно и внезапно. Ему не предстояло более бороться с препятствиями, побеждать сопротивления; женщина, которую он боготворил, которая покорила его своим умом так же, как и своей красотой, принадлежала ему, и никто не мог вырвать ее из его рук. Из всех женщин он выбрал бы это гордое и очаровательное существо, стряхнувшее с него скуку пресыщенного человека. Молодая девушка постоянно язвила его, не выказывала ему ни малейшего чувства, а между тем научила его ценить общество женщины действительно образованной и умной. Ах, как ему надоели амуретки с приторными кокетками, которые только и умеют говорить о тряпках и о чувствах; как ему надоело одерживать над ними победы! Что касается Лилии, он надеялся утишить негодование ее молодого сердца; а помимо этого камня преткновения, будущность представлялась безоблачно ясной. Он вздохнул полной грудью и бросил сияющий взгляд на свою молодую жену. Только в эту минуту он заметил, что она была вся в черном.
Мысль, что она войдет в его дом одетой в траур, сжала его сердце тяжелым чувством.
Танкред взглянул на улицу и увидел, что они едут мимо цветочного магазина; он дернул шнурок, вышел из кареты и через минуту вернулся с бесподобным букетом роз и нарциссов и подал его Лилии.
– Позволь мне предложить тебе эти цветы, чтобы немого оживить твой мрачный туалет; и пусть они будут символами счастья, которое тебе предназначено внести в этот дом, куда ты войдешь госпожой.
Молодая женщина кивнула головой и взяла небрежно в руку букет. Но она уже не имела времени ответить, так как карета остановилась у подъезда и лакей выбежал отворить дверцу. К его удивлению, равно как и к удивлению всех других лакеев, собравшихся в вестибюле, граф проворно выпрыгнул из экипажа, подал руку мадемуазель Берг, бледной, с букетом в руках.
– Можете поздравить нас, Мюллер, вот моя жена, графиня Рекенштейн, – сказал весело Танкред.
Лилия поблагодарила старого служителя, растерянно и смущенно проговорившего какое-то приветствие, ответила наклоном головы на низкий поклон других слуг, затем, опираясь на руку мужа, поднялась, как во сне, по широкой лестнице.
При входе в большой зал Сильвия, бледная и встревоженная, ждала незнакомую невестку. Увидев Нору под руку с Танкредом, она вскрикнула от радости и удивления. Лилия, еще более ее взволнованная, уронила свой букет и бросилась в объятия милой молодой девушки, которая, не зная, кто она, всегда оказывала ей искреннюю дружбу. Обе они не сказали ни слова, но губы их слились в долгом поцелуе.
Танкред молча поднял букет и положил его на стол. Но Сильвия, заметив по выражению лиц, какая бурная сцена разыгралась между молодыми супругами, воскликнула минуту спустя:
– Нет, я не могу прийти в себя! Нора, моя любимица, оказалась Лилией. Ах, как могла ты, плутовка, быть такой скрытной и столько времени не признаваться мне?
Потом, кидаясь на шею брату, шепнула ему лукаво:
– Ну что, ты все еще недоволен? Все еще находишь ее «некрасивой до отвращения»?
– Как знать, если не наружность, то, быть может, душа ее некрасива. С самого начала она встала во враждебные ко мне отношения, – ответил граф, уходя из комнаты и оставляя приятельниц одних.
– Ваша враждебность, надеюсь, не будет продолжительна, – сказала весело Сильвия, обнимая невестку. – Танкред, я уверена, раскаивается в своей виновности перед тобой. Впрочем, ты довольно жестоко наказала его; он очень страдал и теперь отдаст тебе все свое сердце. Такая красивая, умная, кто может видеть тебя и не полюбить!
– Я не хочу его любви! – вскрикнула Лилия, и горячие слезы брызнули из ее глаз. – Если бы ты видела, как он насмехался надо мной перед прелатом. Вместо того чтобы извиниться, он мне приписал вину во всем и заставил меня следовать за ним, грозя властями, если я не соглашусь. Ах, я не хочу и повторять тебе всех оскорблений, какими он меня осыпал, этот фат, привыкший к поклонению женщин. Но я не слепа. И если на его стороне закон сильного, на моей стороне – нравственный закон; и я внушу ему, как надо держаться относительно меня. Он очень ошибается, если думает найти во мне покорную супругу, которая примиряется по первому знаку, как героиня комедии.
Сильвия глядела на нее с удивлением. Ужели это спокойная, рассудительная Нора говорила с ней с таким лихорадочным волнением, с дрожащими губами и пылающим лицом? Чтобы дать разговору другой оборот, она сказала:
– Пойдем, сними шляпу и манто, ведь ты дома. Я покажу тебе комнаты, которые мы с братом приготовили тебе.
– Ты – да; но могу себе представить, с каким рвением Танкред приготовлял помещение для урода. Если б ты видела, с каким ужасом и отвращением он глядел на дверь, когда я входила. Появления чумы он не мог бы ждать с большим страхом. Ах, не говори мне о нем!
Тем не менее прелестный уголок, в котором ей предстояло жить, произвел на нее приятное впечатление. И поблагодарив еще раз Сильвию, она сняла шляпу и перчатки.
– Ну, вот ты водворилась, хотя и не вполне, – заметила смеясь мадемуазель де Морейра. – Теперь я напишу записку Элеоноре, чтобы объяснить ей твою метаморфозу; сама ты не можешь в настоящее время ступить ногой в ее дом. Вместе с тем я велю сказать Нани, чтобы она прислала твои вещи, так как твое приданое может быть готово только через несколько дней, а завтра мы переговорим с моей портнихой о твоих визитных платьях.
Через четверть часа Сильвия вернулась со смехом.
– Вещи твои приехали вместе с Нани, которую Элеонора вышвырнула за дверь заодно с твоими сундуками. Если ты довольна этой девушкой, оставь ее у себя. Она мне сообщила, что баронесса упала в обморок, узнав кто ты; а когда она пришла в себя, с ней сделался страшный нервный припадок.
Вдруг Сильвия, сторожившая у окна приезд Арно, воскликнула:
– Ах, Лилия, вот доктор! Какой у него счастливый, беззаботный вид. Бедный! Я решительно не знаю, как сказать ему правду.
– Я сама объясню ему, какая неодолимая сила не позволяет мне исполнить данного слова, – ответила Лилия, сдвинув брови, меж тем как Сильвия поспешно уходила.
– Обе графини в красной гостиной, – доложил лакей, встретивший Фолькмара.
Молодой человек, исполненный любопытства, проворно прошел две комнаты, предшествующие названной гостиной, но на пороге последней остановился удивленный, увидев Лилию; бледная, в белом платье, она стояла, опершись на кресло. Доктор окинул взглядом комнату. Где же графини: Сильвия и жена Танкреда? И зачем Нора, такая нарядная, здесь, на семейном обеде?
Вдруг адская мысль мелькнула в его голове. Нора говорила о какой-то тайне и носила обручальное кольцо. Что, если она жена Танкреда?
– Нора, что значит ваше присутствие здесь? – вдруг вымолвил он прерывистым голосом.
Лилия поспешно подошла и протянула ему обе руки.
– Фолькмар, простите меня! – прошептала она трепещущими губами и устремляя на него умоляющий взгляд. – Помимо моей воли я виновата перед вами. Я желала развода и была уверена, что получу его, но граф не согласился разойтись.
Бледный как смерть молодой человек прислонился к дверям. Ему казалось, что пропасть раскрылась у его ног, поглощая его будущность, его счастье, его надежду, не произнеся ни слова, ни упрека, он молча опустил голову.
Лилия, тревожно следившая за ним, коснулась его руки, меж тем как слезы катились по ее щекам.
