Виктория Михайловна Прокуратова
Жизнь, опаленная войной
Почему это было поручено мне? Дело в том, что накануне я делал привязку и знал, где и как можно проскочить, не попав под обстрел. Кроме того, перед проведением этой операции мне пришлось сопровождать из штаба нашего дивизиона на командный пункт командира дивизиона вышестоящее начальство, в том числе П.А. Олексенко, в то время ответственного секретаря партбюро артполка, впоследствии военкома и зам. командира артполка по политчасти, начальника штаба артполка Л.П. Сунцова и бывшего военкома полка И.Д. Кабанича (погибшего в 1942г) и других.
Уже осень, дни короткие, в 16 часов темнеет. Чтобы доставить эти снаряды из соседней дивизии, надо было покрыть расстояние не менее 20 км. Естественно, мне нужно было время, и группа вышла на штурм, не дожидаясь моего возвращения. Когда я прибыл со снарядами, мне было поручено оказать помощь нашим пострадавшим в этом бою. Они находились под обстрелом в нейтральной зоне. Когда я прополз на нейтральную зону, то увидел раненого Мигаля. Подполз к нему и хотел его тащить, а он кричит: «Тащи фрица!» Немцы в войну назывались нами «фрицы», а нас они звали «русь».
Оказывается, группа под командованием Мигаля взяла в плен немца, но при отходе их обстреляли. Часть бойцов из группы погибла, сам Мигаль и немец ранены, тяжело ранены и нуждались в помощи ещё несколько бойцов этой группы. Вот и пришлось мне на плащ-палатке сначала вытащить немца, а затем вернуться за Мигалем, что я и сделал. Потом помог моим товарищам, посланным на помощь, вытащить остальных раненных бойцов. Помню, когда стали грузить на машину раненых, в том числе и пленного немца, и лейтенанта Мигаля, то последний кричал: «Я всё равно этому фрицу свою ж… положу на его морду!»
После этой операции в конце ноября 1941г дивизия, а с ней и наш полк, была передислоцирована на вновь образованный на правом фланге московской обороны Калининский фронт. Вскоре, а именно 5 декабря 1941 г. было положено начало разгрому немцев под Москвой, а 6 декабря началось наступление Западного фронта.
Ход боевых действий отражён в кинофильме «Разгром немцев под Москвой».
С 5 декабря 1941 г. по февраль 1942 г. наше наступление было довольно успешным. Было освобождено много населённых пунктов, в том числе посёлок Эммаус, где решающую роль в его освобождении сыграла наша 262-я стр. дивизия. Здесь, именно при поддержке нашего дивизиона, батальон под командой капитана Леуса из 940-го стрелкового полка первым ворвался в Эммаус, до этого оставленный 250-й стрелковой дивизией, которая не смогла удержать этот посёлок в результате контратак немцев. 16 декабря 1941 г. был освобождён город Калинин.
Из всех боёв в этот период мне особенно запомнился бой за станцию Кузьминка. Здесь две батареи нашего дивизиона были выставлены на прямую наводку, и лишь первая батарея, под командованием Горощенко, вела огонь с закрытой позиции. Мне пришлось в цепи пехоты корректировать огонь этой батареи.
Дело в том, что здесь вокзал был превращён немцами в опорный пункт с круговым сектором обстрела, и пехоте никак не удавалось перейти в решительный штурм. Батальон 940-го стрелкового полка, принимавший участие в штурме вокзала весь погиб. И только прямой наводкой из орудий удалось выбить немцев из вокзала. Когда мы подошли к вокзалу, услышали крики женщин: «Там наши замурованы!» Вокзал горел. Немцы, видя, что им уже не удержать его, отступая, облили вокзал бензином и подожгли. Нам пришлось потушить пожар, размуровать с подоспевшими сапёрами подвал и извлекать оттуда обгоревшие трупы не только местных жителей, но и пленных наших красноармейцев.
При наступлении наши потери были не сразу восполнимы. Помню, здесь же, когда две наши батареи вели огонь с открытых позиций, артиллеристы понесли потери, не говоря уже о потерях пехоты. Никогда не забуду, как утром следующего дня к нашим открытым огневым позициям, где наши пушки стояли ещё на прямой наводке, готовясь к смене позиций (неожиданно наступила оттепель), подкатила кухня. Старшина привёз завтрак и, узнав, что батальона уже нет, обратился к нам: «Друзья, артиллеристы, помяните батальон». Налил по 100 грамм каждому и угостил нас пшённой кашей с мясной тушёнкой. Эту кашу я часто вспоминал, когда мы были в окружении под г. Белым. К этому месту подъехали комиссар дивизии В.В. Тимофеев, начальник политотдела Т.А. Васютинский и начальник клуба ст. политрук Жаров (последний не вышел из окружения из-под г. Белый). Затем они пошли к вокзалу. Этот эпизод есть в кадрах фильма «Разгром немцев под Москвой».
Мы же, артиллеристы, снявшись с огневых позиций, двинулись дальше, преследуя отступающего противника.
В ходе дальнейших боёв на Калининском фронте я своими глазами видел, как немцы, отступая, сжигали деревни. Вот почему на Калининской земле людям после освобождения пришлось жить в землянках и даже в ДЗОТах, построенных, в том числе и немцами.
Будучи вычислителем, я часто бывал не только в штабе дивизиона, но и полка. Бывая в штабе дивизиона, меня частенько комиссар дивизиона Бойкачёв просил написать под его диктовку политдонесения комиссару 788 артполка И.Д. Кабаничу. У него был скверный почерк. Ещё во время подготовки операции под Никольском, о которой я уже написал, в штаб дивизиона, как раз, когда я писал политдонесение от имени Бойкачёва, неожиданно зашла группа начальства. В том числе были, как я потом узнал, комиссар полка И.Д. Кабанич, ответственный секретарь партбюро П.А. Олексенко и начальник штаба полка А.П. Сунцов. Все, кто в это время находились в штабе, встали поприветствовать, а комиссар полка, увидев в моих руках политдонесение, сказал: «Вот, оказывается, кто от имени Бойкачёва составляет такие складные и довольно грамотные политдонесения». Эту группу мне, по приказанию начальника штаба нашего дивизиона старшего лейтенанта Леконцева, пришлось сопровождать на КП командира дивизиона, где организовывалась та самая разведка боем.
Вот это и стало в дальнейшем основанием для моего перевода вычислителем в штабную батарею. На это был приказ. Как я потом понял, комиссару полка нужен был такой человек, как я. Но это было позднее.
Находясь в дивизионе, я по заданию начальника штаба Леконцева отправился с донесением в штаб полка. Сдав донесение начальнику штаба полка, я отнёс строевую записку в строевую часть полка. Я уже собрался уходить, как неожиданно, по сути, вслед за мной, вошёл начштаба Сунцов. Строевая часть полка располагалась в хате, где жили дед с бабкой. После короткого разговора Сунцов говорит: «Хотелось бы разыскать сохранившуюся баньку». И обратился ко мне: «Журавлёв, ты ведь хорошо уже знаешь расположение этой деревни, поищи-ка баньку». Разговор услышала бабка и говорит: «Эх, сыночки, ни одной баньки не только в нашей деревне, но и в окрестных не сохранилось. Всё немец пожёг на дрова». «Жаль», – сказал Сунцов. Вдруг бабка сказала: «Сыночки, если хотите, то я вам устрою помыться кути». Это так у них называется кухня. Мы все на это разом согласились. Начальник штаба полка, уходя, сказал: «Как будет готова, дайте знать».
После бани стали ужинать, но, как говорится, «после баньки укради, да выпить надо». Ужин получился на славу. Когда бабушка немножко выпила, она вдруг заговорила: «Я вам, сыночки дорогие, скажу откровенно. Мы ведь ждали немца. Колхозы нам надоели. Но когда он пришёл, сначала кур поел, потом поросят и свинью, потом и до коровы добрался. Дак гоните этого супостата как можно дальше, чтобы он больше сюда никогда не вернулся». Дед же сидел всё молча и покуривал трубку. И в продолжение бабушка сказала: «Дед то – активист колхоза. Он и сейчас прячет колхозного мерина и боится, как бы кто не обнаружил его в лесу. Сумел уберечь от немца жеребца колхозного, а свою животину не смог».
В начале января 1942 г. ожесточённые бои развернулись за город Ржев, который разделён Волгой. Несколько попыток взять «в лоб» и с флангов оканчивались неудачей.
Был замысел командования ввести войска, в том числе и 39-ю армию, в составе которой была, и наша 262-я стрелковая дивизия, в тыл противника с целью овладения Ржевом. Противник этот замысел разгадать сумел и за счёт дополнительных резервов провёл ряд операций. В результате 39-я армия оказалась в окружении, и с 4 февраля по июль 1942 г. вела бои в окружении, неся колоссальные потери личного состава и материальной части. Оставался 9-ти километровый участок, где можно было вывести войска, через этот коридор было кое-какое снабжение. Но потом и эту горловину противник закрыл. Замысел не удался, и в конце пришёл приказ на прорыв из окружения. С 3 по 9 июля кто как мог выходили из окружения, но об этом напишу чуть позднее.
В конце января 1942 г. меня неожиданно вызвал начальник штаба дивизиона старший лейтенант Леконцев и сказал: «Журавлёв, на тебя пришёл приказ о переводе в штабную батарею. Приказ подписан командиром полка Певзнером и начальником штаба Сунцовым». Приказ есть приказ, надо выполнять. Когда пришёл в штабную батарею, то её командир ст. лейтенант Александров говорит: «Будешь находиться в штабе полка, в частности, в строевой части, а подчиняться будешь только комиссару полка Кабаничу». Меня это удивило. Я даже говорю: «Вы что, товарищ старший лейтенант, смеётесь?» «Нет, – сказал он, – иди в штаб, там ребята знают». В штабе начальника строевой части Кожевникова, писарей Волкова и Мазалова я уже знал, так как часто бывал у них с донесениями из нашего дивизиона. Знали меня и начштаба А.П. Сунцов и его помы. К тому времени ПНШ-1, то есть первый помощник начальника штаба, был уже бывший командир первой батареи старший лейтенант Горощенко, а ПНШ-2 был старший лейтенант Дементьев, который, по всей вероятности, погиб в феврале 1942 г.
Дело в том, что я приступил к обязанностям в штабной батарее 788-го артполка и находился в строевой части полка. Как помню, было солнечное утро. В хату, где мы находились с ребятами из строевой части, заскочил Дементьев и крикнул: «Срочно собирайте все документы и отходите к лесу по дороге, я прикрою вас!» Немцы уже были на окраине деревни, пехота отходит. Выполнив его команду, мы пришли в штаб полка. Доложили, что документы основные с нами, но Дементьева мы больше не видели. Не исключено, что именно здесь он погиб.
Находясь в распоряжении комиссара полка Кабанича, я настрополился под диктовку его, а затем и сам составлял политдонесения, отдавая ему на просмотр и подпись. Очень редко, но делал замечания, на что обратить внимание. Но дважды я нарвался на неприятности. Первое – я без его разрешения ушёл на НП для корректировки огня по просьбе моего товарища, тоже вычислителя, Борщенко. Идя из дивизиона, я встретил его по дороге на НП нашего первого дивизиона. Он меня пригласил: «Пойдём со мной, поможешь корректировать огонь». А тут Кабаничу потребовалось срочно донесение одного из дивизионов. На месте, то есть в строевой части, меня не оказалось. И каким-то образом он узнал, что я на наблюдательном пункте дивизиона. Приказал срочно явиться к нему. Когда я пришёл и доложил о явке, он сказал: «Хотел взять кнут и тебя отмутузить, но злость пропала». Потом, все что было надо, я сделал, и на этом инцидент был исчерпан.
Второй случай – это с посылками. Почтальон Улётов привёз несколько посылок «Лучшему Воину», оставив их в штабной батарее. Командир батареи ст. лейтенант Александров позвонил в строевую часть и попросил меня зайти к нему. Когда я пришёл, он говорит: «Посылки принесли, я комиссару полка доложил, он сказал с Журавлёвым распределить». Часть посылок оставили в штабной батарее, по три – во 2-й и 3-й дивизионы, а пять посылок – в 1-й, где ранее я был вычислителем.
Но, когда узнал комиссар полка, он возмутился, почему сделано без его участия. Александров сослался на меня, отказавшись от своих слов. И.Д. Кабанич находился в это время на КП командира полка. Узнав об этом, он возмутился и приказал явиться к нему.
Когда я пришёл, он спал или дремал, но, увидев меня, встал и говорит: «Кто виноват, ты или Александров?» Я ответил: «Если бы я был виноват, то признался бы, так как я никогда и никому в жизни не врал». Комиссар продолжил: «Вот возьму прут, и отлуплю как сидорову козу». Я сказал: «Меня ни мать, ни отец никогда не били». Он: «Ладно, вот о тебе узнали в политотделе, и хотят тебя у меня отобрать». Я ответил: «Отправьте меня лучше в дивизион. Я там больше пользы принесу». «Поздно, – продолжал он, – есть уже распоряжение перевести тебя в политотдел дивизии». Оказывается, это была идея инструктора политотдела дивизии по информации И.Т. Квасова. «Почему же делается без моего согласия?» – спросил я комиссара полка. Он ответил: «В армии, ты же знаешь, приказы не обсуждаются, а выполняются». Я сказал: «Не могу же я идти в рваных сапогах». В это время из-за недостатка сапог даже в артиллерийском полку стали выдавать вместо сапог ботинки с обмотками, а я их никогда не носил.
Перед уходом в политотдел я пошёл на склад обозно-вещевого снабжения, и мне вместо сапог выдали те самые ботинки. Хотя я должен был сдать сапоги, но их не спросили. Взял я ботинки, перевязал обмотками и пошёл в политотдел дивизии.
Придя в политотдел, я заявил: «Моё место в полку, а не здесь, я не буду у вас…». Инструктор политотдела Квасов крикнул: «Приказы не обсуждаются, а выполняются!» Я сказал: «Ну, если я не выполню приказ, дальше передовой не пошлют». Он посмотрел на мои рваные сапоги и ботинки с обмотками через плечо (!) и вдруг спросил: «А куда это ты направился с ботинками через плечо как с котомкой?» Я ответил, что уже нам, артиллеристам, вместо сапог выдают ботинки с обмотками. Квасов спросил: «А ты когда-нибудь их носил?» Я сказал, что нет. «Ну вот, если будешь у нас служить, то мы постараемся тебе вместо ботинок выдать сапоги», – пообещал он. «Ну, если так, то я подчинюсь». Он тут же позвонил и сказал: «Придёт сейчас один молодой красноармеец, замени ему ботинки на сапоги».
Так я оказался в политотделе дивизии на должности секретаря-делопроизводителя. Это была чисто бумажная работа, которой мне пришлось заниматься с мая по август 1942 г.
Что касается пресловутых ботинок и сапог, то это была целая трагедия в дивизии в то время. Май месяц, а многие ходили ещё в валенках, так как в это время кольцо окружения вокруг нас уже замкнулось, то есть остававшийся коридор в 9 км немцами был перекрыт.
Это – на совести командования. Если по тому коридору своевременно вывели бы нас, то жертв было бы гораздо меньше, но об этом чуть позднее, и я уже частично касался.
Во время работы в политотделе дивизии нередко приходилось по выполнению поручений начальника политотдела, его заместителя и, частенько, помощника начальника по комсомольской работе Сергея Ткачёва, с которым у нас установилась крепкая дружба, отправляться в воинские части дивизии.
Однажды, выполняя поручение помощника начальника политотдела по комсомольской работе в заградительном батальоне в мае 1942 г., я, к моему удивлению, встретил в лице командира этого батальона Майорова, который до войны служил на моей родине (в Акше) старшиной погранотряда. Я знал его как активного участника художественной самодеятельности. А произошло это так. Когда я пришёл в заградбатальон, спросил, как найти командира или комиссара батальона. Красноармеец, к которому я обратился, ответил: «Вон там, он чинит сапоги», и показал на кустик. Я пошёл туда, куда показал боец. Подойдя, я опешил. Передо мной майор, а не старшина, которого я немного знал. Я обратился к нему: «Товарищ майор, разрешите к вам обратиться, я из политотдела дивизии по заданию к вам в батальон». Он отложил сапог в сторону и говорит: «Зачем пожаловали к нам в такую сложную здесь кашу?» Я посмотрел на него и говорю: «Прежде, чем отвечать на ваш вопрос о моём задании, я хочу спросить вас, товарищ майор». Он ответил: «Пожалуйста». «Вы служили в погранотряде в Акше Читинской области?» Он ответил: «Да». И тогда мы с ним поговорили о многом. Вспомнили про Акшу, про многих, кого он знал, в том числе моего старшего брата Алексея, с которым он участвовал в художественной самодеятельности районного клуба.
К сожалению, это была первая и последняя встреча с ним, так как из окружения, по всей вероятности, ему вырваться не удалось.
Несколько слов об обстановке в окружении под городом Белым Калининской области.
Положение было крайне тяжёлым. День и ночь находились под бомбёжками, обстрелом из орудий и миномётов, без материально-технического и крайне плохого продовольственного обеспечения. Нередко приходилось ходить по полям и огородам, искать неубранные овощи и зерновые, дабы что-нибудь положить в рот. Найдёшь – значит, червячка заморишь, нет – значит, голоден. Иногда находили неубранный лён, обдирали от соломы зерно, мяли в котелках, добавляли туда сварную полугнилую картошку и делали лепёшки. А раненная или убитая лошадь не успеет упасть, что называется, ещё на землю, как её нередко разрывали, кто как мог, дабы съесть кусочек мяса, то есть от лошади оставались копыта с подковой.
Это я особенно испытал до перевода из артполка в политотдел дивизии.
Если удавалось выйти к болотам, там находили клюкву. Это было счастье. Жевали берёзовые листья и ветки, хвою, щавель, подорожник. Но это было счастье, что наступила весна, а затем уже лето. От бомбёжек и обстрела из орудий и миномётов спасались в болотах. Сидишь или стоишь в болоте, а здесь всякие твари, в том числе ужи и другие змеи. Это были самые долгие дни, почти не было ночей, по сути, белые ночи.
Помню, перед выходом из окружения мне было приказано сжечь все документы политотдела, в том числе, списки политработников дивизии и после этого пойти к группе спец. подразделений, и с ними выходить из окружения.
В этой группе оказалось человек 50-60 из заградительного батальона, зенитного дивизиона и служащих четвёртого отдела дивизии. Никого я почти не знал, но почему-то здесь я встретил батальонного комиссара Чебурекова из одного стрелкового полка. По всей вероятности, ему было поручено выходить с этой группой. И случайно здесь же оказалась машинистка политотдела дивизии Н. Лебедева. Увидев меня, она очень обрадовалась. «Я, – говорит она, – думала, что там застрянешь и не вылезешь из этого болота». На мой вопрос, почему она здесь, а не с политотделом, она сказала: «Всех разослали по частям, остался у штаба дивизии только начальник политотдела». На этом наш разговор закончился.
С вечера, сосредоточившись в кустах у дороги, что связывала деревни: Нестерово (где Ленин охотился с И. Жуковым), Чичаты, Демяки и другие. Это было примерно около 3-4-х часов утра. Мы знали по данным разведки, что в деревушке, названия которой не помню, находится немецкая миномётная батарея. Утром в одном из домов на террасу вышла женщина в красной кофте. Это я хорошо видел. По всей вероятности, это был сигнал нам, что немцы, кроме часовых, сидят в её доме. Думаю, что с ней была договорённость наших разведчиков. Но это – моя версия.
Мы с криком «ура» бросились через этот большак. Не прошло и минуты, как по нам немцы открыли огонь из всех видов оружия. Завязался короткий бой. Используя это, правее нашей группы, без боя, без единого выстрела вышло из окружения управление дивизии. Об этом говорил инструктор политотдела дивизии Фельдман (он в это время был болен). Как мы потом узнали, правее управления дивизии была группа, которая тоже, как и наша, завязала бой. Этим то и воспользовалось управление дивизии.
При выходе из окружения, согласно приказам (конечно, устных), – «убитых не брать, тяжело раненных достреливать», – но вряд ли кто на это рискнул бы. Кто не мог идти, он сам мог себя застрелить. Точно не знаю, но после выхода из окружения были слухи о том, что политрук Айтмухамидов был тяжело ранен и, чтобы не попасть в плен, сам себя застрелил. Фактически, руководство дивизии настраивало – спасайся, кто как может.
Нередко так и было. Очень жаль тылы и медсанбат. Они были брошены, то есть, оставлены на произвол судьбы.
Помню, когда мы бросились через дорогу, на другой стороне дороги было болотистое место, бежать было трудно, ноги по колено вязли в грязи, да, к счастью, не все мины взрывались.
Офицер
После выхода из окружения с боем в составе 262 СД – уже в звании мл. политрука., 1942 г.
На марше (после формировки под г Высоковском) к фронту. Слушаем песни Л. Руслановой, июль 1942 г.
По выходу из-под обстрела в указанных пунктах стали собираться в общую колонну. К сожалению, она не была столь многочисленной, как это было перед окружением и, по оперативным данным, даже в окружении. Этой колонной шли в город Высоковск Московской области, где дивизия должна была доформироваться.
Хочется отметить одну деталь. Когда я получил приказ от начальника политотдела Г.А. Васютинского об уничтожении документов политотдела, по этой причине я задержался у этого места, где был бивуак. Слышу: рядом выстрелы, а это были рядом немцы. Неожиданно ко мне подошёл бывший командир 2-й батареи 788-го артполка Донченко, которого я хорошо знал, но он в это время был уже интендантом дивизии. Я уже в это время не знал, в какую сторону мне двигаться – кругом лес да болота. Он посмотрел на меня и говорит: «Ты что здесь делаешь?» Я сказал: «Проводил сортировку документов по указанию начподива». «Ладно, – сказал он, – ты меня много раз выручал, и я тебя выручу. Иди в этом направлении, там должен быть штаб дивизии». Так и получилось. Примерно через полкилометра я наткнулся на управление дивизии.
Донченко был как хозяйственник хорош, но как командир батареи был слаб. Прибыл он из резерва и, естественно, осуществлять огонь батареи как положено он не мог. Порой, ему не удавалось вывести снаряд на линию. И мой бывший командир дивизиона Решетников частенько посылал меня на наблюдательный пункт командира 2й батареи помогать корректировать огонь в нужном направлении.
Донченко, как потом стало известно, из окружения не вышел. И, по разговорам, он остался у немцев и возглавлял карательный отряд. Насколько эта версия верна, я не знаю. Но об этом говорили те, кто выходил из окружения позднее. Говорили, что кто попадался к нему из 262-й дивизии, он проявлял, якобы, снисхождение. Говорил об этом П.А. Олексенко, также и о том, что Донченко однажды кому-то сказал: «Ну что, комиссар, отвоевался?»
По приходу колонны под город Высоковск, я продолжал службу в политотделе дивизии. В дивизию стали прибывать на формирование и политработники. Начальник политотдела их распределял, я был обязан их оформить на должности и направить по назначению.
В начале сентября 1942 г. меня приняли в члены КПСС. В кандидатах вместо трёх месяцев я состоял более шести, так как в период нахождения в окружении приём был запрещён.
Служба в политотделе меня не устраивала. Я просился в артполк, где мог бы пойти, несмотря на моё звание младшего политрука, командиром топовзвода или взвода управления, я к этому был подготовлен. Звание мне было присвоено в мае 1942 г., то есть с приходом в политотдел дивизии. Но комиссар дивизии Тимофеев настоял на своём, и вместо артполка меня направили в 945-й стрелковый полк на должность заместителя командира батареи 76-мм орудий по политчасти.
Командир полка майор Беляков и комиссар этого полка, батальонный комиссар Власов, зная меня по службе в политотделе дивизии, приняли меня очень хорошо. Беляков сказал: «Командиру батареи я уже сообщил, представишься сам. Тебя в батарею проводят». – И дал мне проводника.
Батарея стояла в лесу на оперативном участке Ярцево-Духовщина. С командиром батареи Л.М. Бородиным мы быстро нашли общий язык, и он вскоре в моих качествах убедился. Он всегда впоследствии на меня надеялся и знал, что я не подведу.
В середине сентября 1942 г. батарея заняла огневые позиции в районе Хомичей (деревня Калининской области). Два орудия были поставлены на закрытую огневую позицию, а два орудия – на прямую наводку. Но с закрытой позиции оба орудия частенько бросали в район Чёрного ручья, где шли ожесточённые бои за овладение преимущественных позиций. На мой взгляд, это был нерасчётливый замысел командования дивизии. Здесь все подразделения несли потери, причём неоправданные.
В октябре 1942 г. весь политсостав переводился на единое воинское звание. Мне было присвоено звание лейтенант, а в марте 1943 г. – старший лейтенант. В этом звании и закончилась в последующем моя военная карьера.
Но вернёмся к осени и зиме 1942 г. Однажды я совершенно случайно оказался на командном пункте командира 945-го стрелкового полка майора Белякова. Увидев меня, он сказал: «На стыке двух батальонов находится немецкий ДЗОТ. Он трудно уязвим, и очень из него беспокоят наш передний край. Надо бы его потревожить. Как это можно сделать?» Я сказал: «Хотя и очень опасно, но его можно взорвать, только выкатив орудие на прямую наводку». Беляков сказал: «Надо попытаться». Я ответил: «Хорошо, я доложу об этом командиру батареи, но для этого нужно время». Беляков ответил: «Вам виднее, и я не тороплю». Придя на НП комбата, я ему об этом сказал. Бородин отлично знал этот участок переднего края, он согласился с моим мнением и говорит: «Тебе и придётся выполнить эту задачу».
Ночью мы подготовили огневую позицию, укрытия для расчёта и орудия. А это почти на нейтральной полосе. Пехотинцы были поставлены в известность об этой задаче. Позицию мы тщательно замаскировали. Через сутки, утром на рассвете, мы выкатили орудие на подготовленную позицию. Стали ожидать момента, когда в панораму будет виден этот ДЗОТ. Нам повезло – утро было солнечное. Прежде, чем дать команду «орудие к бою», я решил посмотреть в бинокль и отчётливо увидел, как по траншее шёл фриц прямо к этому ДЗОТу, неся что-то под мышкой, руки в карманах шинели. Я выждал, когда он войдёт вовнутрь и скомандовал: «Орудие зарядить. Огонь!» Сделав три выстрела, я в бинокль увидел столб пыли и дыма. Скомандовал: «Орудие и расчёт в укрытие!» Мою команду выполнили, и как только расчёт бросился в укрытие, в этот момент противник открыл по нам миномётный огонь. Когда обстрел прекратился, я в бинокль увидел, что ДЗОТ разрушен. Вскоре об этом доложили и пехотинцы.
К тому времени я отлично изучил и знал весь личный состав батареи. Все к своим обязанностям относились добросовестно, хотя в батарее почти четверть личного состава – люди, пришедшие из тюрем и лагерей.
Я у каждого по душам выяснял причины их пребывания в местах, как теперь говорят, не столь отдалённых. Например, повар Анохин из Москвы – за нетактичное поведение к иностранным гостям в ресторане, где он работал шеф-поваром. Его помощник М.И. Разгадов (1897 г.р.) – за анекдот. Он был неграмотен. Знал всего три буквы: м, и, р, ими же и расписывался. Он любил рассказывать анекдоты. А суть анекдота состояла в следующем: «Эй! Мордва! Куда поехал!? – На базар! – Чего купить? – Мука! – Мне купишь? – Ладно. – А не обманешь? – Можно…»
По его рассказу, этим анекдотом якобы он наносил оскорбление мордовскому народу.
Блинов – уроженец Калининской области. Работал бригадиром в колхозе. Осуждён за вредительство, которое состояло в том, что кто-то из его противников зимой облил водой рабочих быков. Многие из них вышли из строя. В батарее он был ездовым. За его добросовестность мы с командиром батареи назначили его старшиной батареи.
Заряжающий орудия Потёмкин работал председателем ДОСААФ, затем (с его слов) – председателем райисполкома. Был осуждён на 10 лет в 1938 г. за срыв посевной кампании в установленные сроки.
Замковый, а затем, разведчик-наблюдатель Сайко судим за хулиганство. Он за это был осуждён неоднократно.
Ездовые Лисицын и Уразов из Челябинской области судимы за конокрадство. Эти факты соответствовали, так как, будучи в батарее, они умудрялись воровать сено с ДАПа. За что мы с комбатом чуть не погорели. Спасло нас то, что меня уже хорошо знало некоторое начальство из управления дивизии, в том числе – прокурор дивизии Маслов. Но Лисицына и Уразова приказом по дивизии направили в один из стрелковых батальонов. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. Когда они уходили из батареи, прощаясь со мной, они сказали: «Если останемся живы, мы после войны всё равно будем воровать. Мы ведь конокрады».
В батарее были прекрасные люди, настоящие патриоты. Это сельский учитель Евстафьев – командир орудия, его наводчик Касаткин, разведчик-наблюдатель Карташёв, связной Лютиков, командир орудия Немцев. Последний, находясь вместе со мной на прямой наводке по выполнению особого задания, допустил оплошность и потерял ногу, наступив на мину. Хотя он об этом отлично знал, что здесь мины. Дерево, которое упало на минное поле, нельзя было трогать. Но он решил его вытащить и поплатился. Но это было неумышленно. Он был лучшим командиром орудия.
Я знаю, что в 1937-38-х гг. невинные люди страдали от репрессий. Я собственными глазами видел это на своей родине.
В 1937 году, по окончании 7 классов, я поступил на работу счетоводом конторы «заготшерсть», но потом, по просьбе заведующей бюро ЗАГС Калмыковой, я перешёл на должность делопроизводителя Акшинского районного бюро ЗАГС. В это время оно располагалось в одном дворе с милицией. Там была тюрьма. В ней мест не хватало для арестованных, и вторую половину помещения бюро приспособили под тюремную камеру. В ней я видел знакомых мне людей, в том числе, работавших на руководящих должностях. Там сидел и дальний родственник моей мамы А. Утюжников – директор гослесхоза.
В 1938 году были арестованы 1-й и 2-й секретари Акшинского райкома ВКП (б) Бутарин и Салтыков, председатель райисполкома Горьковенко и начальник райотдела УНКВД Ермаков. А как производились эти аресты, я узнал уже после войны. О них рассказал мне отчим и секретарь райкома А.Н. Фёдоров, который ранее работал в органах милиции вместе с моим отчимом.
Об одном случае я умолчать не могу. В конце 1937 года, как рассказал отчим, группу работников УНКВД и милиции вызвали в райком партии. Представитель областного управления НКВД и сказал: «Сегодня ночью в вашем районе будет арестована большая группа врагов народа. Согласно полученных вами списков». Им приписывалось участие в заговоре, так называемого «Ононского движения». Когда отчиму дали список, он сказал: «Я не могу арестовать этого человека, потому, что он мой свояк». Это был Кибалин Исаак Георгиевич – муж сестры моей мамы Евгении Дмитриевны (девичья фамилия Утюжникова). При этом он сказал, что он больной, парализован, да к тому же он – красный партизан. «Передайте ваш список соседу, а его – возьмите себе», – ответил этот представитель с красными петлицами.