Василий Водовозов
«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 2

Значительное большинство группы составляли крестьяне, но были и интеллигенты: присяжные поверенные и др.¹⁶⁷ Средний интеллектуальный уровень не только первых, но и вторых был невысок. Из первых многие писали совершенно неграмотно. Для характеристики вторых приведу такой эпизод.

В комиссии Трудовой группы, разрабатывавшей вопрос об избирательном праве, я упомянул о «пассивном избирательном праве». На это раздалась реплика:

– Зачем нам пассивное избирательное право? У нас такого не должно быть.

Увы, эта реплика исходила от члена Думы, присяжного поверенного Заболотного.

Помню инцидент в самой Думе, виновником которого на этот раз был крестьянин (фамилии не помню).

При обсуждении какого-то вопроса, никакого отношения к земле не имеющего, он вдруг перескочил на малоземелье. Муромцев, конечно, вернул его к порядку дня.

– Извините, господин председатель, но ведь я простой крестьянин.

– Но и член Думы тоже, – строго заметил Муромцев.

Но при всем том работать в Трудовой группе было в высшей степени приятно: я не встречал другой аудитории, столь внимательной, столь интересующейся, столь осмысленно требовавшей разъяснений и направлявшей оратора, куда ей было нужно, и столь много умевшей извлечь из его слов.

Больший радикализм нашей группы сравнительно с кадетами сказывался почти по всем вопросам, всего резче – по аграрному, но также и по разным тактическим; трудовический ответ на тронную речь был проектирован гораздо решительнее, чем кадетский. Воззвание к народу по аграрному вопросу, долженствовавшее служить ответом на правительственное, в кадетской редакции оканчивалось призывом спокойно ожидать окончания работ Думы. Трудовики были решительно против этого окончания: они понимали, что Дума если может что-нибудь сделать, то только опираясь на содействие народных масс, тогда как кадеты верили в самостоятельную силу Думы как уже законченного органа законодательной власти. Воззвание было принято почти только кадетскими голосами при воздержании трудовиков.

Но я не буду излагать думской борьбы, – ее следует изучать на основании источников, и она не может быть темой для простых воспоминаний, в особенности человека, к Думе не принадлежавшего. Я буду говорить главным образом о внутренней жизни Трудовой группы.

Группа наняла помещение с обширной залой в конце Невского (у Знаменской церкви). Там постоянно кипела работа. В промежутках между думскими заседаниями происходили заседания группы, на которых подготовлялись выступления в Думе. Я был постоянным участником этих собраний. По временам появлялись и другие внедумские участники, являвшиеся с докладом или с разъяснениями по разным вопросам, особо приглашенные или сами предлагавшие свои услуги. В их числе было немало и вчерашних бойкотистов: так, например, раза два я видел там В. М. Чернова, встречал А. В. Пешехонова. По аграрному вопросу постоянно являлся В. П. Воронцов. По вопросу об амнистии делал очень интересный доклад проф. П. И. Люблинский¹⁶⁸.

Секретарем (штатным) группа пригласила моего бывшего ученика, о котором я говорил в первой части своих воспоминаний и которого я знаю как Ваню Бонч-Осмоловского. Через кого он получил это место, я не знаю, но, во всяком случае, не через меня. Исполнял он свои секретарские обязанности очень хорошо¹⁶⁹, хотя ввиду частых обращений к нему газетных репортеров он слишком по-мальчишески вообразил себя важной фигурой и с репортерами обращался свысока, иногда нетактично, без нужды раздражая их своими резками отказами в информации.

Значение группы росло с каждым днем. Ее выступления в Думе вызывали отголоски во всей стране, ее главные ораторы приобрели широкую всенародную популярность. В нее постоянно приходили ходоки из деревень заявить о сочувствии и просить при решении аграрного вопроса принять во внимание особенности положения их деревни. Беспрестанно мы получали приговоры волостных сходов о присоединении их волости целиком к Трудовой группе. Пусть подобные приговоры свидетельствовали о наивном непонимании самого смысла присоединения, но ходоки, толпившиеся у нас, приговоры, которые наш секретарь не успевал регистрировать и докладывать, газетные репортеры, – все это свидетельствовало об интересе к группе, о сочувствии ей, все это как будто (увы, только как будто!) давало право рассчитывать в случае чего на народную поддержку. Популярность группы вызывала интерес к ней в среде студенческой и радикальной интеллигенции, которая валила в группу массами, прося разрешения присутствовать на ее заседаниях.

– Я же ничем вам мешать не буду, я сяду здесь в уголке и буду сидеть смирно, – умоляли они.

Но члены группы, особенно крестьянские, стеснялись посторонних, да и само по себе присутствие неизвестных посторонних лиц на партийных заседаниях недопустимо, – и Ваня Бонч-Осмоловский, согласно с полученной им инструкцией, гонял их безжалостно. Само собою разумеется, что в тех редких случаях, когда посторонние все-таки оказывались, они своего обещания не исполняли и участием в аплодисментах поддерживали понравившихся им ораторов, что, разумеется, являлось неправильным вмешательством в жизнь группы.

Я выше сказал, что твердого постоянного состава группа не имела (не имела его и кадетская партия). Наиболее важным был случай, незадолго до роспуска Думы, ухода из нее группы социал-демократов с Михайличенко во главе. Но одного случая внутреннего кризиса, о котором говорилось в печати, положительно не было.

В кадетской печати в близкие к Первой думе годы несколько раз упорно был повторен (и один раз в статье за подписью Петрункевича) следующий рассказ.

В Трудовой группе имелась значительная группа, недовольная радикализмом ее лидеров. Накануне роспуска Думы эта группа в числе около 40 человек под председательством лица, пользовавшегося в группе уважением не меньшим, чем ее официальные лидеры, составила и подписала протокол об уходе из Трудовой группы.

Рассказ повторялся с утверждением, что он известен из источников, вполне заслуживающих доверия, и что он не подлежит сомнению¹⁷⁰. Между тем для меня он не только подлежит сомнению, но [и] является совершенно не соответствующим действительности. Прежде всего – почему не названо ни одно имя? В частности, кто этот член Думы, пользующийся уважением наряду с лидерами?

Здесь почти несомненно имелся в виду Назаренко, хотя столь же несомненно, что уважением наряду с лидерами он не пользовался. Назаренко был крестьянин Харьковской губернии, произнесший в собрании выборщиков речь, которая была напечатана в газетах и обратила на себя большое внимание. Благодаря ей Назаренко явился в Петербург уже известностью. Было известно также, что он знаком с М. М. Ковалевским, что этот последний относится к нему с большой симпатией и рассчитывает найти в нем сильного парламентского деятеля. Дешево приобретенная популярность вскружила ему, однако, голову. Он вступил в Трудовую группу, но обнаруживал большие претензии на лидерство, на которое не имел никаких прав ни по размерам своего второстепенного ораторского таланта, ни по своему более чем скромному образованию, ни по умению руководительствовать другими. Во всех отношениях он явно уступал и Аладьину, и Аникину, и Жилкину. Действительно ли по своим убеждениям он был правее Трудовой группы или стал правее вследствие обиженного самолюбия, – я этого не знаю. Во всяком случае, выборная речь его была очень радикальна, но это, конечно, еще мало значит. Как бы то ни было, он представлял в группе правое, кадетское крыло и довольно часто говорил против наших решений, причем всегда раздраженным тоном, в котором звучало не столько убеждение, сколько обиженное самолюбие. Пользоваться уважением, равным с лидерами, он не мог уже потому, что его слишком мало знали, что он был в Трудовой группе сравнительно редким гостем. Были ли у него сторонники? Правое крыло в группе было, но вряд ли его членов можно назвать «сторонниками Назаренко», – он никогда не производил впечатления лидера какой бы то ни было группы.

Во всякой партии и во всякой организации всегда неизбежно бывают разные течения, разные фланги, и раскол всегда грозит каждой; иногда и происходит. В наличности разногласий и в этой постоянной опасности – залог жизненности партии; иначе она застыла бы, мумифицировалась бы. Но нужно говорить не вообще о возможности раскола, а конкретно, применительно к данному случаю. Имел ли место описанный сейчас эпизод?

Я совершенно уверенно говорю: нет, не имел. Его не было не потому, чтобы в группе не было разногласий, – они были, – но не было потому, что никто из трудовиков о нем ничего не знал. Не было известно тогда, не стало известным и потом. Между тем что же за смысл в таком уходе, о котором упорно молчат 40 человек, ничего не сообщая тем, против кого они подготовляют свое пронунциаменто? Что же за смысл в уходе, который подготовляется втихомолку, без предъявления требований, без яркого протеста? По всей вероятности, кадеты в данном случае проявили легкомыслие, передавая без проверки неосновательный слух.

В дополнение к предыдущему рассказу я сообщу об одном моем споре с Назаренко, могущем характеризовать его со стороны, неожиданной для выразителя убеждений правого фланга, хотя бы и в левой группе.

Однажды после заседания, в котором он раздраженно спорил с Аникиным, он подошел к столу, на котором лежали газеты, и, выхватив номер «Нового времени», раздраженно обратился ко мне, случайно оказавшемуся тут же:

– Ну скажите, пожалуйста, зачем группа выписывает эту мерзость?!

– Как зачем? – возразил я. – Да ведь «Новое время» – самая богатая по материалу газета и притом выразительница взглядов правительства.

– Да ведь она против нас говорит; мы должны дать народу свободу, а она против свободы, она за бюрократию!

– Тем более избранникам народа необходимо знать, что она говорит.

– Да ведь она сумбур в головах производит, ведь она вред приносит, ведь иной ее прочтет и такую ахинею понесет, что боже упаси.

– Послушайте, ведь вот вы ее читаете и понимаете, что она несет ахинею; почему же вы о других так дурно думаете, что они не сумеют разобраться в словах газеты?

– Другие… – закончил он с презрением в голосе, не решившись, однако, выразить словами то, что сказал тоном голоса.

В начале июля правительство сознало себя силой и решило нанести удар Думе. 8 июля заседание группы затянулось за полночь, и я уехал домой – я жил тогда на даче в Парголове, и со мной была моя жена, – с последним ночным поездом. Утром 9 июля я еще спал, как ко мне вбежала с газетой в руках жена:

– Дума распущена!

Что такое? О роспуске Думы ходили слухи, и очень тревожные, недели две-три тому назад. Теперь они замолкли. Общее положение было, правда, совершенно ненормальное. В стране полновластно царило реакционное правительство, совершались погромы, шли аресты, газеты беспрестанно подвергались конфискациям под ничтожными предлогами, а в Таврическом дворце громко, очень решительно и совершенно свободно деятельность правительства подвергалась резкой критике. Ясно, что такое положение без конца продолжаться не могло: правительство должно было или уступить Думе, или разогнать ее. Но, как почти всегда случается, мы ждали, ждали и устали ждать. Как раз в последние дни опасность как будто рассеялась, и 8 июля о роспуске я не слышал ни одного слова.

В «Нашей жизни» о роспуске еще не знали. Номер «Речи», очевидно, тоже составлялся в неведении о нем, передовица была посвящена какому-то постороннему вопросу и только перед передовицей была вставлена заметка жирным шрифтом в две или три строки, гласившая приблизительно: «Во столько-то часов утра получено известие, что Дума распущена».

Текста указа не было, подробностей никаких. Я вскочил, оделся, напился чаю и с первым поездом уехал в город. В вагоне говорили о роспуске, но только на основании этой заметки. Никто ничего не знал.

С поезда Финляндской железной дороги я поехал к Государственной думе, так как она всего ближе к вокзалу, и увидел перед воротами полицейскую охрану, никого не пропускавшую внутрь дворца, а на воротах плакат с Высочайшим указом¹⁷¹.

От дворца я поехал, опять-таки по соображениям топографическим, в помещение кадетской партии и только оттуда – в Трудовую группу. В оба места проникнуть было вполне возможно, – они оставались свободными от полиции. И там я узнал, что кадеты решили собраться в Выборге, чтобы там на свободе обсудить положение, и приглашали и трудовиков, и кого можно было из беспартийных¹⁷². Я зашел еще в редакцию «Нашей жизни»; это был воскресный день, газеты по понедельникам тогда не выходили и, следовательно, по воскресеньям редакции обыкновенно были пусты. Тем не менее кое-кого из редакции я там нашел; все были очень растеряны.

Как я уже сказал, роспуск застал Думу врасплох. Однако кадеты еще за несколько недель до роспуска приняли на всякий случай некоторые решения. Думали, что указ о роспуске будет торжественно прочитан Горемыкиным в пленарном заседании, – и вот на этот-то случай, согласно принятому решению, была заготовлена демонстрация, в которой Родичев мог бы оказаться великолепным Мирабо. Но роспуск ночью, запертые ворота дворца – этого никто не предвидел, и на этот случай не было принято никакого решения. Решение ехать в Выборг было принято только уже после роспуска.

Трудовики оказались столь же или даже еще более непредусмотрительны: у нас не было принято решения даже на тот случай, что правительство сочтет нужным любезно предоставить нам прекрасную сцену для яркой и очень выгодной для Думы демонстрации. В воскресенье 9 июля, собравшись в своем помещении, трудовики тоже, конечно, спрашивали себя, что делать. Говорилось о необходимости собраться где-нибудь в городе, либо в кадетском, либо в трудовичском помещении, либо где-нибудь в другом месте, провозгласить себя Учредительным собранием и ждать разгона казаками. Но эта мысль была явно не реальна, и потому трудовики приняли кадетское предложение.

Однако поехали далеко не все. Были кадеты, которые уклонились от этой поездки, не дав никакого объяснения, и были трудовики, сделавшие то же; процент не поехавших трудовиков был даже больше. Немногочисленная группа «правее кадетов» не поехала принципиально; внепартийная масса не поехала, может быть, потому, что не вся она узнала вовремя о постановлении, а может быть, и по другим, принципиальным или личным соображениям. Но только из приблизительно 500 депутатов поехали всего около 170.

С депутатами поехали и лица, работавшие при думских партиях. С трудовиками поехали я и еще кто-то, с кадетами – В. М. Гессен (членом 1‐й Думы он не был), Струве и еще несколько человек. К трудовикам присоединились и социал-демократы.

Кадеты, нужно отдать им справедливость, сумели быстро найти и подготовить помещение в одной гостинице, недалеко от вокзала, и столь же быстро подготовить материал для заседания.

Президиум весь был в полном составе. Заседание открыл Муромцев¹⁷³.

На это заседание посторонние, т. е. не члены Думы, допущены не были. На нем было быстро принято решение обратиться к народу с воззванием. Что же касается самого воззвания, то предложено составить его проект на предварительных заседаниях партий, а затем согласовать их на общем заседании. Однако проект кадетского воззвания был уже готов и дан трудовикам.

В заседании группы, к которой на этот раз присоединились и социал-демократы, я принимал участие и даже попал в комиссию, долженствовавшую выработать проект воззвания.

Кадетское воззвание было написано не от имени Думы как учреждения, а от имени собравшихся и долженствовавших подписаться под ним членов Думы. После отрицательной оценки правительственного акта оно предлагало народу ответить на этот акт прекращением уплаты податей и поставки рекрутов.

Я обратил внимание нашей комиссии на то, что, обращаясь к народу с таким революционным предложением, кадетское воззвание вместе с тем на самих депутатов не возлагает никаких обязанностей и ничего не делает для действительного осуществления этой меры. Поэтому, по моему мнению, следовало, во-первых, издать воззвание не от имени отдельных депутатов, а от имени Думы, а во-вторых, включить в него заявление, что Дума образует особый комитет, который будет руководить забастовочной деятельностью народа. В соответствии с этим было переделано все воззвание.

Мой проект был принят комиссией, потом, несмотря на некоторые возражения, – и группой.

Затем, уже часов в 12 ночи, началось общее заседание депутатов, на которое посторонние опять допущены не были.

Я ушел и встретился на бульваре с Вл. М. Гессеном, тоже в качестве постороннего на заседание не допущенным. Мы бродили с ним по морскому берегу почти всю ночь, светлую летнюю ночь, и любовались, как, говоря словами какого-то старинного стихотворения, «румяный вечер с утром золотым сливается в любовном поцелуе»¹⁷⁴. Погода была чудная, море тихо плескалось, а на душе было скверно.

Часов в 5 закончилось заседание. Наши трудовики, несмотря на присутствие в их рядах всего левого фланга с партийными и внепартийными эсерами, а также с эсдеками, очень слабо отстаивали наш проект воззвания и не настояли на его революционном предложении. Было принято кадетское воззвание, и трудовики добились только включения в него двух-трех фраз из вступительной части своего воззвания. Эти фразы только испортили кадетское воззвание, лишив его единства настроения, радикализировав его форму, но не придав ему радикальной сущности.

Рано утром все уехали из Выборга.

Высказывалось предположение, что возвращающиеся будут задержаны на границе или в Петербурге, но этого не случилось, и мы мирно вернулись по домам.

Воззвание было напечатано нелегально и распространено по всей России, но, как известно, произвело только слабое впечатление. Иначе и быть не могло: ни одна организация не взяла на себя проведение его в жизнь. Сами творцы воззвания настолько плохо понимали значение собственного произведения, что многие из них чуть ли не прямо с Финляндского вокзала поехали в градоначальство вносить паспортный сбор за заграничные паспорта. Это сделал, между прочим, и Н. И. Кареев, который случайно перед самым разгоном Думы по личным делам уехал из Петербурга, в Выборге поэтому не был, но по телеграфу подписался под воззванием. Впоследствии он мне сам говорил, что ему и в голову не пришло, что он своим заграничным паспортом нарушает требование воззвания. Не лучше поступил Родичев (тоже подписавший воззвание лишь заочно), который в качестве предводителя одного из уездных тверских дворянств¹⁷⁵ участвовал в воинском присутствии, производившем прием новобранцев. Оправданием ему может служить то, что это происходило в ноябре, т. е. через 4 месяца, когда уже стало слишком очевидно, что из воззвания ничего не вышло.

Повторяю, иначе и быть не могло, так как сами его главные творцы не смотрели на него как на революционное орудие. Позднее, на суде¹⁷⁶ Муромцев заявил, что он составлял воззвание для того, чтобы направить негодование народа в легальное русло¹⁷⁷. Против этого заявления со скамьи подсудимых раздался только один протестующий голос, и это был голос кавказского социал-демократа Рамишвили, сказавшего, что он преследовал другие цели. Больше голосов раздаться и не могло, так как заявление Муромцева было сделано в последнем слове подсудимого, а такое слово давалось подсудимым в алфавитном порядке. Совершенно непостижимо, как можно было смотреть по-муромцевски на воззвание, во всяком случае призывавшее к действиям, которые не только были нелегальны, но были бы и революционны, если бы они осуществились.

Через несколько времени Трудовая группа устроила в Финляндии свой первый партийный съезд, о чем я скажу подробнее в следующей главе; на нем между прочим обсуждался вопрос о проведении в жизнь Выборгского воззвания, но так как съезд, созыв которого потребовал времени, собрался только осенью, то сделать было уже ничего нельзя.

Произошло несколько бунтов, матросских и крестьянских; в некоторых из них принимали действенное участие отдельные трудовики (Онипко¹⁷⁸), поплатившиеся за это каторжными работами. Но скоро жизнь вошла в свои мирные берега, и от Выборгского воззвания осталось только историческое воспоминание.

Общая историческая причина безуспешности воззвания лежала в том, что революция кончилась уже до открытия Думы, революционное настроение упало, и поднять его было невозможно никаким воззванием. Отсюда – слабость и бледность самого воззвания.

Но имело ли в таком случае смысл его составлять? Не было ли оно ошибкой членов Думы, поехавших в Выборг, и в первую голову – кадетской партии?

Поездка в Выборг и какой-нибудь акт были психологической необходимостью; их не могло не быть. После революционного возбуждения des tollen Jahres¹⁷⁹, после подъема духа во время Думы думцы не могли, не должны были спокойно утереться, когда правительство плюнуло им в лицо. Если бы они это сделали, то они вызвали бы к себе общее презрение и этим свели на нет всю работу Думы, которая, во всяком случае, имела для народа громадное воспитательное значение. Этот отрицательный результат был бы горше, чем отсутствие всякого положительного результата.