Василий Панфилов
Госэкзамен

– Коля! – заорал брат восторженно, распахивая объятия, – Сто лет тебя не видел! Всё, всё… хватит обнимашек, усцусь сейчас! Где…

– Вон там уборные, – давясь смехом от незамутнённой Санькиной простоты, показал плантатор, и брат, скинув реглан, потрусил в указанном направлении.

– А то Чижа не знаешь… – выразил я своё удивление непроходящему смеху Коли.

– Нет… не в этом дело! – замахал на меня руками плантатор, изображая ветряную мельницу при штормовом ветре, – Жаль, ты зулусский не знаешь!

Он снова заржал, и я не сразу добился ответа.

– Д-духи… – иская сквозь смех, сообщил Коля, – раскрасочка то… того, специфическая! А потом – Санька! Ну, ты вашу репутацию знаешь…

Я кивнул, поморщившись. Сомнительная слава существа не вполне земного, навеянная дурацкими книжонками, приносит немало докуки. Экзальтированные девицы, всякого рода теософские общества и медиумы, повадившиеся "вызывать" меня, а потом – от моего имени рассказывать всякую ересь о бытие в Холмах или того пуще – советовать что-либо в финансовых или сердечных вопросах, изрядно приелись, раздражая и вынуждая тратить деньги на судебные тяжбы.

– Вот… – выдохнул Коля и снова заржал, – Жаль, что ты зулусского не знаешь! Перевод без контекста и понимания местных реалий…

Он расстроено махнул рукой.

– Хотя… – задумался Корнейчуков явно о чём-то своём, – А, да! В общем – они ещё больше удостоверились, что вы не люди. Нечисть, но как бы это сказать…

– Полезная? – предположил я.

– Ну… я бы сказал – зловредная, – усмехнулся друг, – но отчасти полезная и прирученная. Мной.

– Х-хе… – вырвалось у меня, – неожиданно!

– Это кто тут нечисть? – вытирая руки поданным слугой полотенцем, заинтересовался подошедший Санька, услышавший только кусок беседы.

– Мы, – ответил я вместо Коли, – На взгляд нгуни.

– А-а… – брат даже не стал уточнять деталей, не меньше меня наевшись сомнительной славы. Покивав, он встал у аэроплана, пока подоспевший Ласточкин суетится с фотоаппаратом, делая снимки.

Санька, с улыбкой глядя в зрачок фотоаппарата, стоял перед аэропланом, а по обеим сторонам, торжественные и важные, пыжились белые специалисты. Потом он же с цветными и наконец – с ротой почётного караула… то бишь со сводным взводом из вождей и старейшин, старательно пучащих глаза и выстраивающихся вокруг брата согласно собственному табелю о рангах.

Постоянно извиняясь за опоздание, дико нервничающий Ласточкин сфотографировал наконец меня, и умчался встречать аэроплан Феликса.

– … замрите на несколько секунд! – донёсся до нас истошный вопль фотографа, – Ещё чуть… готово!

В стратегических местах у него расставлены три стационарные фотокамеры на массивных штативах, и фотограф-любитель мечется между ними, ныряя под чёрное покрывало и пытаясь командовать всем и вся. Впрочем, некоторые обладатели фотокамер ничуть не впечатлены попытками Ласточкина диктовать свою волю, шипеть и сверкать глазами.

Фотоаппарат в наличии у большинства белых и некоторых цветных работников усадьбы. Это, некоторым образом, показатель даже не доходов, а скорее статуса, заявка на принадлежность к эфемерному клубу людей творческих, тонких, высокохудожественных и чувствующих.

Большинство гордых владельцев фотографических аппаратов могут делать в лучшем случае сносные снимки для семейных альбомов. Из тех, что важны никак не художественной составляющей, а исключительно воспоминаниями для членов конкретной семьи.

На звание фотохудожника, если не считать меня и Саньку, претендует разве только геолог Ласточкин, увлёкший фотографией ещё в гимназии, и с той поры изрядно продвинувшийся в этом искусстве.

Полагаю, минимум два-три человека смогли бы сделать вполне пристойные снимки. Но Ласточкин – победитель и лауреат ряда фотографических конкурсов (о чём я узнал через минуту после знакомства) и скорее всего – продавил выгодное для себя решение, желая кусочек славы на этой встрече в Верхах. Знакомый типаж… не самый скверный, откровенно говоря, но учитывать особенности характера необходимо.

Аэропланы тем временем приземляются один за другим, мечущийся фотограф охрип и насквозь пропотел в своём парадном сюртуке английского сукна. Матабеле неустанно танцуют, а парадный караул из вождей и старейшин по самое горлышко налился ощущением причастности к Великому.

Приземляется очередной аэроплан, и Карл Людвигович, сверившись со списком гостей, объявляет его на зулусском. Один из старейшин, надуваясь от волнения жабой, отбегает в сторону на десяток метров, и орёт изо всех сил, перечисляя все регалии, звания и прозвища вновь прибывшего.

По рядам матабеле проносится восхищённый выдох, и некоторое время они поют вовсю уж оглушительно, а от слитного топота ног, ударяющихся о землю, ощутимо вздрагивает земля. Потом энтузиазм спадает и…

… на лётное поле запоздало приземляется аэроплан с кинооператором. Вместо того, чтобы сразу выгрузить операторское барахло на противоположном от нас конце поля, как и было уговорено заранее, пилот начинает колесить по аэродрому.

– Адик, сука… – вырывается у меня, и прямо-таки вижу, как носатый жидяра, перегнувшись через перегородку, брызгая слюной, орёт пилоту в ухо о правильном свете, хороших кадрах и должном ракурсе. Пилота я даже не могу винить, у этого христопродавца харизма запредельного уровня, и какое-то гипнотическое воздействие на собеседников!

Не вообще… но во всём, что касается синематографа, даже я спорить с ним не всегда берусь. Хотя казалось бы, владелец кинокомпании… А как начнёт глаза таращить и орать шёпотом, так мозги отключаются!

"– Он вообще-то немец", – напоминает подсознание, – но я отмахиваюсь от такой нелепицы. Ну да, немец… на морду лица истинный викинг, разве что шнобель как румпель, но вот характер…

Его дядя Фима жидярой патентованным называет, а это ого! Характеристика. Так себе характеристика, это да… но точная!

"– Криптоиудей!" – отозвалось подсознание, выдав идиотический, но очень яркий сценарий о том, как семья иудеев в Раннем Средневековье примеряет на себя христианскую веру, оставаясь тайными иудеями. Потом они, оставаясь иудеями, принимают участие в крестовых походах, становятся рыцарями и обрастают замками, ради маскировки гнобят иудеев явных, едят свинину и женятся на женщинах из семей таких же криптоиудеев, сохраняя…

"– А собственно, что?" – озадачился я вывертам собственного бессознательного и постарался выбросить из головы это бред, возвращаясь в реальность.

– Зато фильма́ хорошая получится, – утешает меня Саня. Набрав было воздуха в грудь… с шумом выдыхаю – да, фильма́ получится хорошая… Собственно, у Адика других не бывает. Талант!

Наконец, Адик выбрал нужную точку, аэроплан остановился, совершенно очумелый пилот помог оператору выгрузить оборудование…

… да так и пошёл к нам пешком через всё поле. Благо, управляющий Карл Людвигович проорал что-то на зулусском, и старейшины, раздуваясь от гордости, покатили аэроплан в нашу сторону. Некоторым, как мне показалось, удалось разве что руку к механизму приложить, но и то – гордость!

– Я с ним заикой стану, – ошалело пожаловался мне Котяра, – Всю дорогу в ухо – бу-бу-бу! Свет, масштаб, кадры… через встречный ветер перекрикивает, а?! Всю дорогу! Меня через полчаса полёта аж жопой к сидушке приварило, как стукнутый сидел! Што хотишь делай, а обратно я с ним не получу!

– Здравствуй, Николай, – пожал он руку подошедшему Корнейчукову, – а где…

Коля показал рукой в сторону домиков, и шериф потрусил туда, отмахнувшись от фотографа. А на поле тем временем садился аэроплан дяди Фимы, легко узнаваемый по стилизованным иудейским львам, шестиконечным звёздам и тому подобной символике, выполненной в стиле "Бляйшмановского китча". Не, не Санька… нашлись подражатели.

Народ в ЮАС всё больше такой… не обременённый излишним образованием. А если оно, образование, и есть, то как правило сугубо прикладное, заточенное под сельское хозяйство, геологию и прочее в том же духе.

Жаба-старейшина, не дожидаясь Карла Людвиговича, заорал так, что кажется, сорвал голос.

– По… – хрюкнул рядом Коля, краснея от сдерживаемого смеха, – податель всех благ Фима Бляйшман!

… и захохотал гиеной.

На лётном поле тем временем начало твориться нечто невообразимое. Такое я видел…

"– Только на концертах рок-звёзд!" – подсказало подсознание, и я вынужденно с ним согласился.

Обступив Подателя Всех Благ, лучшего из людей и кандидата в зулусский Пантеон, то бишь Фиму Бляйшмана, старейшины и вожди старались коснуться краешка его одежды "на счастье" и вели себя…

"– Как восторженные малолетки в присутствии Кумира" – подсказало альтер-эго, подкинув соответствующих картинок, а потом ещё раз – уже с африканским колоритом. В голове плотно засели идиотическо-синематографические сценки, в которых вожди и старейшины, визжа от радости, кидают в дядю Фиму нижнее бельё – начиная от набедренных повязок, заканчивая почему-то старинными женскими панталонами с разрезом и застиранными бюстгальтерами огромных размеров.

Давясь смехом, поделился своими виденьями с Колей и Санькой, отчего нашего гостеприимного хозяина скрючило от хохота мало не пополам.

– Я это нарисую, – отсмеявшись, пообещал брат, и в глазах Коли мелькнуло что-то этакое… мстительное!

"– Эге ж… – отреагировало подсознание, – а ведь приревновал своих матабеле к дяде Фиме!"

Не думаю, что Коля ревнив к славе вообще, дело тут скорее в чувстве собственника. Он привык считать их "своим" племенем, а тут – Бляйшман, с отдышкой карабкающийся на зулусский Олимп!

Ну и отчасти – дело в самом дяде Фиме. Нынешнее своё положение он прогрыз с самого дна, и привычки – те самые, крысиные, остались.

Это не в укор ему! Просто для лучшего понимания. Дядю Фиму я очень люблю, он и в самом деле воспринимается как родственник, притом близкий. Приязнь эта обоюдная, и даже если поначалу была какая-то фальш, она давно ушла в небытие.

Со мной он ведёт дела честно, я бы даже сказал – болезненно честно. Да и в целом Бляйшман старается соблюдать Букву если не Закона, то как минимум Сделки, памятуя о важности репутации в деловом мире.

Ситуация с матабеле немножечко наособицу – тот самый случай, когда подлости нет, а что ситуация выглядит не вполне приглядно в точки зрения Корнейчукова…

… так это извините! Матабеле не его вассалы!

Что мне прикажете делать? Подойти к дяде Фиме и сказать, что Коля Корнейчуков ревнует к нему матабеле, и пусть он ради дружбы между мной и Колей отойдёт в сторонку?

Не слишком стесняясь, Бляйшман потихонечку протягивает ниточки деловых интересов между Матабелелендом и Иудеей. Я в этом нисколько его не виню, наоборот… Хотя мне очень интересно, что же за химера вырастет на древе Нгуни, если привить туда веточки иудейских деловых интересов!

… а отчасти – проблема ещё и в идеалистических воззрениях, впитанных Николаем в гимназии. Все эти истории о Сцеволе и прочих… На этом фоне Бляйшман и правда как-то не смотрится!

Или это с Одессы ещё, когда дядя Фима фактически "вляпал" Корнейчукова в Восстание, а теперь не желает оказать ответную любезность?

В общем… всё сложно. Они не враждуют и вроде как даже приятельствуют официально, но холодок пробежал изрядный, и как их мирить, я решительно…

– … общие деловые интересы, – послышалось рядом, я быстро обернулся, но не нашёл говорившего в толпе гостей. А кстати… действительно! И желательно побыстрей, пока холодок между ними не превратится в ледяные торосы!

Аэропланы тем временем приземляются один за другим, и атмосфера над лётным полем становится всё более праздничной. Африканцы совершенно счастливы, удовлетворяя свою жажду зрелищ невиданным доселе ви́деньем летательных механизмов и персон, в них прибывающих.

Они не прекращают свои танцы и песнопения, и хотя на взгляд европейский их искусство выглядит изрядно непривычным, нельзя не признать определённой эстетики происходящего. Непривычной, несколько даже чуждой, но очень самобытной, и пожалуй – интересной.

А вообще – выглядит всё, разумеется, очень ярко и празднично, но и несколько забавно. Стоит приземлиться аэроплану, как отважный пилот, пожав несколько рук, трусцой спешит в уборную, и только затем оказывается под прицелом фотоаппарата.

Иногда сценарий даёт сбой, особенно если гость излишне деликатен. Ласточкин чрезвычайно напорист, да и некоторые самодеятельные фотографы, завидев именитого гостя вблизи, становятся порой очень настойчивыми. Они буквально хватают того за рукав или полу реглана, вынуждая останавливаться и с несколько вымученной улыбкой стоять под прицелом фотоаппарата.

На пару с Корнейчуковым стараемся разрешать ситуации подобного рода, но нельзя поспеть везде и сразу. Да и если говорить откровенно, именно гости виновны в изрядной доле Хаоса на этом тщательно отрежессированном празднике.

Личности здесь по большей части яркие, волевые, привыкшие начальствовать и повелевать. Я изрядно намучался с ними при перелёте, а уж теперь-то, считая путешествие завершённым, они слушают меня, но не всегда слышат.

Это не то чтобы проявление неуважения, а скорее – ощущения отпускника, усугублённые долгим и сложным перелётом. Своеобразная легкомысленная эйфория, сродная наркотической.

Наконец, приземлились все аэропланы, и хвала всему зулусскому Пантеону разом – благополучно! Ремонтной бригаде найдётся дело, но в общем-то, насколько меня уведомили, ничего страшного.

Сделали групповые фотографии, собрав всех причастных, кроме собственно оцепления. Не знаю уж, что там можно будет разглядеть на фотографии с полутора сотнями людей, но такая вот сейчас мода.

Впрочем, Бог с ними… для кого-то вроде Феликса это ничего не значащий эпизод в жизни, а для цветного моториста из усадьбы Корнейчукова что-то вроде верительной грамоты, притом вот они, заверители! На фотографии!

К вещам такого рода относятся достаточно серьёзно, и если ты сфотографирован с кем-то, то стало быть, ты этому человеку как минимум знаком, а возможно и представлен. Знаю не один десяток историй, когда годы, а то и десятилетия спустя за помощью к людям с подобной коллективной фотографии обращаются даже не сами сфотографированные, а их дети, и это считается допустимым.

Фотографии эти берегут едва ли не пуще официальных документов. Да порой они и поважней! Вот они – люди, к которым можно обратиться при нужде! Не факт, что сильно помогут, но для какого-нибудь мелкого клерка или служащего усадьбы порой достаточно нескольких благожелательных слов от одного из Сильных Мира Сего, чтобы – к примеру, ребёнок смог устроиться в хорошую школу.

Мероприятие тем временем подходит к логическому завершению. На лётное поле подали табун осёдланных лошадей и повозки, украшенные цветами так обильно, что позавидовал бы иной европейский цветочный магазинчик. Запах – дурманящий, излишне тяжёлый, маслянистый… в африканском вкусе, но пожалуй – не без приятности.

Над повозкой что-то вроде тента из лозы редкого плетения, в которую вставлены ветки, бутоны, соцветья и Бог весть что ещё в сочетании, кажущимся африканцам уместным. Пышность неимоверная, ветки над лозой торчат чуть не метр вверх и на полметра, а то и больше, вниз.

В цветах возницы, четвёрки лошадей, сбруя и… нет, в самом деле – колёса! Как это будет держаться, и будет ли держаться вообще, не имею понятия, но впечатление сильное.

Сами повозки длинные, с высокими бортами. В подобных возят тяжёлые, но относительно деликатные грузы, то бишь не камни и ветки навалом, а скажем – доски красного дерева или мраморная облицовка для пола. В середине повозок, спинками друг к другу – две скамьи, и всё… вот буквально всё – в цветочных лепестках, так что даже досок пола не видно.

– Долгохонько одёжку отстирывать придётся, – вздохнул Санька в редком порыве хозяйственности, и взлетел в седло. Улыбаясь белозубо, он помахал кафрам рукой, что вызвало шквал ответных эмоций.

Начали рассаживаться и остальные гости, но почти все выбрали повозки. Верхами поехал только сам хозяин поместья, я с братьями, Бляйшман с Дзержинским и ещё с десяток человек.

Верховых лошадей у Корнейчукова в избытке, но не все гости способны уверенно сидеть в седле, тем паче после длинного перелёта. Да и не все хотят. Дядя Гиляй, к примеру, усидит на коне даже без седла, притом в любом состоянии, но ему не терпится припасть на уши приятелям с какой-то свежей байкой.

У прочих свои соображения – старые раны, свежий геморрой, желание пообщаться с давно не виденными знакомцами, усталость или что-либо ещё. Да какая разница…

Лошадь подо мной нервно переступает копытами, встревоженная шумом и обилием незнакомых людей, но я уверенно сдерживаю её, в ожидании, пока все погрузятся в повозки. Наконец, все залезли, и африканские шарабаны длинной вереницей цветочных клумб потянулись к усадьбе.

Африканцы тотчас пустились в пляс, а старейшины с вождями взялись провожать нас, нисколько не отставая от повозок и притом ухитряясь выделывать коленца прямо на ходу. Воины, выстроившись по обе стороны, и так же пританцовывая, всё не кончаются.

Фокус этот старый и давно известный. Задние, которых мы уже проехали, за спинами товарищей забегают вперёд и вновь выстраиваются в шеренги, множа тем самым ряды своего войска в наших глазах. Известный трюк, однако же впечатление производит немалое.

Время от времени из пританцовывающих шеренг выбегает какой-нибудь особо умелый плясун и с полминуты или минуту выделывает вовсе уж невообразимые прыжки, после чего скрывается среди прочих матабеле. Смотрится это совершенно потрясающе, полное ощущение военного парада, совмещённого с балетом и театрализованным действом.

Покосившись на Николая, ловлю его взгляд и киваю одобрительно.

– Умеешь! Могёшь!

– Велик могучий русский языка^[35]! – отвечает тот и смеётся во весь голос, пхая меня в плечо.

– А то! – отзываюсь задорно. С Одессы ещё за мной признали право на некоторые филологические эксперименты, а после Парижа и поэзии в цифрах, которую ругмя ругают и так же взахлёб хвалят, были попытки взгромоздить мой забронзовелый бюст на прижизненный памятник. И разумеется, утвердить потом некие рамки…

Я тогда не согласился ни на бюст с памятником, ни на бытие мэтром. Ну её в жопу, забронзовелость эту!

Оккупировать особняк мы не стали, расположившись в несколько стилизованной зулусской деревне, выстроенной специально для нас на территории усадьбы, в полутора сотне метров от белоснежного особняка с колоннами.

Круглые тростниковые домики, рассчитанные на двоих-троих постояльцев, несколько огромных навесов со столами под ними, десяток будочек летнего душа, и разумеется – уборные, сделанные с некоторым избытком в разных концах нашей деревушки. С расчётом на нетрезвых гостей, не всегда способных донести последствия щедрого гостеприимства до места назначения.

– … и не уговаривай! – решительно отбояриваюсь от Колиного гостеприимства.

– Да никто в обиде не будет! – не унимается тот, – Все знают, что мы друзья давнишние… а?

– Коль… – остановившись ненадолго, я перекидываю через плечо полотняный мешок с чистым бельём и мыльно-рыльными принадлежностями, – не надо, а? Все всё понимают, но разговоры-то будут! Пусть не промеж нас, а посторонние болтать будут, а нам это зачем?

– Принцип спартанской военной демократии в действии? – несколько уныло осведомился Коля.

– Он самый… да не куксись! – я стукнул его в плечо, – Лучше давай тоже – в хижину… а?

– Ты ж вроде с братьями? – осторожно сказал плантатор, в нерешительности дёргая себя за короткий ус.

– С Мишкой, – уточнил я, – Санька отдельную хижину займёт, он же вроде как на пленер выбрался! Одних мольбертов с полдюжины тащит, да все эти лаки-краски… Он один, мне кажется, этой вонью дышать может! А? Заодно и наговоримся!

– А давай! – отчаянно махнул рукой Коля, – Сто лет нормально не разговаривали, в самом-то деле! Сейчас указания отдам… ты в какой остановился?

В душевой кабинке я немножечко задержался – оказалось, здесь очень уж интересная система подачи воды. Инженерно несовершенная, но рассчитанная как раз на низкую технологичность, доступность материалов и никакущую квалификацию местных работников.

– Спорное решение, – бормочу себе под нос, исследуя нехитрую механику, – я бы, пожалуй, решил его несколько иначе… Но работает, и вполне…

– Виллем! – окликнул я проходящего мимо механика, – Твоя работа?

– Да, хер Георг, – несколько неуверенно отозвался тот, жестом приказывая сопровождающим его работникам отойти в сторонку. Заулыбавшись, те отошли в тенёк…

… а несколько минут спустя и вовсе – развалились, оживлённо болтая и беззаботно пуская вверх кольца дыма. Я же насел на Виллема, выспрашивая его, как именно он подошёл к решению задачи, и почему выбрал именно такое решение.

– … Егор!

– … а я всё-таки думаю… – спорил со мной механик, чертя прутиком прямо на земле.

– Егор!

– А? – я повернулся к Мишке, не сразу осознавая действительность.

– Час уже, как мыться пошёл, – с укоризной сказал брат, – и што я вижу?

Вопрос из серии риторических, так что я только плечами пожал и строго приказал механику никуда не уходить, на что тот слегка склонил коротко стриженную голову.

– … остроумнейшее решение! – перекрикиваюсь с братом, намыливая мочалку, – А вообще – целая серия интересных решений – простых, даже простеньких, но действенных! Я как увидел…

Смыв с себя наслоения пота, грязи и машинного масла, вытерся небрежно и переоделся в чистую одежду.

– Виллем! – окликаю терпеливо ждущего механика, – У тебя есть какие-то срочные дела?

Задумавшись на несколько секунд, он замотал головой.

– Через два часа подойди, – приказываю ему, – мы с тобой не договорили.

– Да, херр Георг, – коротко поклонился тот.

– Ну и зачем тебе этот бастер? – вполголоса поинтересовался Мишка, когда мы отошли.

– Бастер? – удивился я, – А действительно… внимания даже не обратил на цвет кожи. Механик талантливый, даже удивительно. Образования не хватает, но природной сметки с избытком. Такого надо к рукам…

– Ах да, он же на Колю работает… – досадливо сморщившись, машу рукой самым решительным образом, – А и ладно! Придумаем што-нибудь. Нет, но каков талант!

В стилизованной зулусской деревушке тем временем царит тихий час. Перелёт выдался достаточно сложный, а на вечер наш гостеприимный хозяин запланировал обширную программу развлечений.

Для желающих перекусить на столах под навесами нехитрая снедь, напитки и доброжелательная молчаливая прислуга, маячащая чуть поодаль, но готовая примчаться на зов со всех ног. Здравое решение, как по мне – не насиловать людей официальщиной, и упаси Боже – банкетом сразу после долгой дороги.

Спать улеглись далеко не все, но немногие бодрствующие ведут себя тихо. Несколько человек беседуют, сидя за столами и лениво отщипывая местные дары природы, но даже издали видно, что скоро усталость возьмёт своё. Пойду-ка и я спа-ать…

Мельком окинув местную этнографию, расставленную по хижине, я скинул с себя одежду и завалился на кровать. Спа-ать…

Многочисленные костры и керосиновые фонари светят таинственным мерцающим светом, перемигиваясь с мириадами звёздам, прикреплённых к чёрному бархату африканской ночи. Вьются вокруг ламп насекомые, привлечённые светом, и падают на землю, обжигая крылышки.

Под фонарями сидят огромные уродливые жабы, снуют изящные ящерки – будто ожившие брошки из полудрагоценных камней, статуэтками цветного стекла притаились в траве лягушки. Падающие вниз насекомые – манна небесная для этой братии! Но и сами они, в свою очередь – накрытый стол для змей, мелких хищников и ночных птиц.

Звуки граммофона разносятся далеко окрест, Африка слушает великолепный хор Софии Медведевой, записанный на пластинках Берлинера. Стрёкот цикад, пронзительные крики ночных птиц и желудочные песнопения жаб кажутся продуманным музыкальным фоном к основному произведению.

Из зулусской деревни, расположенной в паре вёрст, доносятся иногда песни нгуни, звуки барабанов да топот тысяч ног, взбивающих в танце красноватую пыль на деревенской площади. Матабеле пьяны от просяного пива, красоты своих женщин, плясок и осознания могущества своего вождя, величественная тень которого уютным покрывалом накрывает каждого члена племени.

Они веселы и беззаботны, для них есть только здесь и сейчас. Да и о чём можно беспокоиться, если у Вождя такие друзья? Если по одному его Слову прилетает воздушное войско!?

Нгуни ждут войны – славной, победоносной, с реками крови и богатыми трофеями. Для них война – это новые земли, смеющиеся от радости женщины и бойкие весёлые ребятишки. Львята, которые продолжат род, раздвинут принадлежащие зулусам земли, и когда-нибудь – завоюют всю Африку!

Я сижу на бревне, не думая ни о чём. Есть только здесь и сейчас. Мириады звёзд, стрёкот сверчков, снующие под ногами ящерицы и негромкие разговоры друзей.

Иногда кто-то суёт мне в руки бутылку вина или чего покрепче, и я сделав символический глоток, передаю его дальше. Вкус чувствую отстранённо и странно, на губах не алкоголь, а будто бы сама Африка целует меня.

Я сейчас будто чувствую на вкус эту пряную ночь. Воедино смешался алкоголь, разговоры у костра, запахи цветов и жарко́го. Ощущение единства с Африкой, будто она коснулась своими полными губами моих, улыбаясь лукаво и очень по-женски, и обещая много больше…

… но потом.

Ассоциации страннейшие, но я сейчас не пытаюсь обдумывать и анализировать, а просто принимаю всё, как есть. Здесь и сейчас…

Слева Санька, спорит негромко о чём-то с Верещагиным, так и прижившимся в Африке. Чуть поодаль Мишка, с лёгкой полуулыбкой слушающий болтающих наперебой дядю Гиляя и дядю Фиму. Оба-два хохочут, понимают друг друга с полуслова и слова "А ты помнишь?" звучат постоянно.

Память пока свежа, но душевные раны уже отболели, а думать здесь и сейчас о надвигающейся страшной войне нет ни желания, ни сил. Сейчас эта просто встреча старых друзей и добрых приятелей, многие из которых не виделись с самого окончания войны.

Мероприятие это не светское, все мы давно и хорошо знакомы, так что какого-либо чёткого сценария нет. Совершенно броуновское движение людей промеж костров и навесов, и у всех свои интересы.

Кому-то – выпить со старыми приятелями, пустив пьяную слезу и ударившись в воспоминания. Дела будут решать позже, а сегодня – сбросить с плеч груз тяжелейшей ответственности, забыться, отбросить прочь заботы и проблемы.

Кому-то – поговорить о делах, решить проблемы служебные, а заодно и личные. Это не осуждается, а скорее одобряется. Есть, разумеется, граница между личным и общественным. Запускать руку в карман государства считается недопустимым – вплоть до револьвера с одним патроном… и прецеденты были. А вот инвестировать личные средства, видя с олимпийских высот финансовые реалии… почему бы и не да?!

Ну а кто-то – вроде меня, растворился в африканской ночи. Дела – завтра, потом… дела могут подождать. Не умом, а какими зачеловеческими инстинктами понимаю, насколько целительно для меня сегодняшнее растворение сознания.

Народ собрался очень разный, от гешефтмахеров наподобие дяди Фимы, до ортодоксальных марксистов, типа Ульянова. Обстановка самая неформальная, в другое время и вовсе, пожалуй, невозможная.

Многие леваки так старательно сохраняют идеологическую девственность, что так и протухают в своих кружках и ячейках, занятые сугубым теоретизированием, да редкими попытками выйти "в народ" или уничтожить очередного сатрапа-городового. Иногда они пытаются заниматься неумелым политическим петтингом с такими же меньшинствами, но редко заходят дальше предварительных ласк, и расстаются неудовлетворённые, виня во всём исключительно партнёров.

А здесь, в Африке, сложно сохранять идеологическую чистоту, видя перед собой пример того, как высоко взлетели их товарищи, решившие отбросить нелепое ханжество. Тот же Феликс, которого ныне сложно называть ортодоксальным марксистом, да собственно, и марксистом вообще, решает судьбы ни много, ни мало, а целого государства!

Можно обвинять его в нарушении политической девственности, но даже хулители не могут не признать, что пойдя на компромиссы и став одним из вождей Кантонов, Счастливчик получил возможность созидания. И никто не скажет, что Дзержинский мало сделал для демократии, для становления Кантонов государством социалистическим.

Да, на взгляд некоторых ханжей и завистников – сделал недостаточно и вообще не так… но ведь сделал же! И продолжает делать, продавливая свою позицию не вооружённой рукой, а созданием парламентских коалиций, написанием статей и вербовкой сторонников.

А Калинин? Ортодоксальный марксист, но нашёл ведь свою нишу! А всего-то – не пытается согнуть всех под себя и свою идеолгию, и готов сотрудничать… с оговорками, но человек в политическом плане договороспособный.

А политические девственники всё ищут себе правильный народ, который внезапно поймёт прекраснодушие ортодоксальных радикалов, да и полюбит их такими, как есть! С вонью застарелых цитат из давно нечищеных собраний сочинений. С нетерпимостью к иному мнению. С попытками переломить через колено жизненные реалии под их, политических девственников, понимание жизни.

Пусть их! А пока…

… я смотрю, как Ульянов живо обсуждает что-то с Марковым^[36] и Ивановым-Первым^[37]. Несколько недель назад эта ситуация была вовсе невозможной, а сейчас – пожалуйста!

Ульянов морщится недовольно, спорит достаточно резко… но ведь спорит же! Находит аргументы, выслушивает оппонентов, пытается вести диалог. Интересно…

С разговорами ко мне не лезут, понимая и принимая сегодняшнюю отстранённость. Народ здесь собрался не то чтобы сплошь от природы чуткий, но некоторые зачатки эмпатии есть у хоть сколько-нибудь значимого публичного человека. Если, разумеется, он достиг этих высот самостоятельно, а не по праву рождения или ещё каким-нибудь противоестественным кунштюком.

В единую симфонию сплелись запахи жареного на углях мяса, крепченного кофе, и нормальной, живой музыки. Хор, несмотря на всё их академическое совершенство, производил на меня впечатление несколько гипнотическое. А сейчас, когда граммофон выключили, и кто-то начал не без живости наигрывать на аккордеоне, меня потихонечку отпускает.

Я шевельнулся, полной грудью вдыхая воздух тварного мира, и почти тут же на колени мне поставили тарелку жареного мяса.

– Ешь давай, – с ворчливой заботой сказал Санька, – а то ишь… тощий какой!

– Как-то у тебя так ловко вышло, што чуть не отвод глаз! – перевёл он разговор.

Пожав неловко плечами, я хотел было поделиться впечатлениями от недавнего катарсиса, но не смог подобрать слов. Да собственно, и не надо было… брат, убедившись, что со мной всё в порядке, не стал продолжать разговор.

Помолчали уютно, уже вдвоём, отмякая от катарсиса и поцелуя Африки, а потом запах жареного мяса достиг моего носа, и я окончательно ожил. Вытащив нож, запилюкал им по простецкой жестяной тарелке, используя его же заместо вилки.