Василий Брусянин
«Жизнью пользуйся, живущий»…
– Моя maman тоже стала скупа… «Аркаша, – говорит она часто мне, – я не виновата, что революция. Революция подорвала моё благосостояние – бумаги пали».
– Это правда!.. Эта революция отозвалась и на нас: дядя тоже сделался скупым и ворчливым.
– Саша, оставь! – со складкой на лбу серьёзно оборвал его Аркадий. – Мы с тобой меньше всех имеем право сердиться на революцию… Ну, да не будем об этом говорить! Выпьем!..
И они снова выпили, точно ожидая новых настроений и иных ощущений.
– Ты правду говоришь, что мы… бредём… в хвосте жизни, – икая говорил Казимиров. – Но я не хочу быть в хвосте жизни! Не… хочу!..
– А всё же останешься!..
– Не останусь! Ни за что!..
Они чокались, пили и опять ожидали новых настроений и иных ощущений.
– Я – живой человек и хочу жить! – выпив стакан сельтерской, говорил Казимиров. – А для этого я должен быть богатым! И я буду богатым! Буду!.. Чёрт с нею, женюсь на богатой старухе, но буду богатым!.. Взломаю кассу, буду альфонсом, украду, убью кого-нибудь, но буду богатым! Я хочу жить!.. Я жить хочу!..
Аркадий внимательно смотрел в осоловевшие глаза собеседника, и ему было противно слушать хвастовство друга. Он был уверен, что Казимиров никогда не будет богатым, у него не хватит решимости взломать кассу или убить кого-нибудь. «Такая ветошь не устроит своей жизни, – думал он о своём друге. – Он даже и гадости-то большой не сделает. Так, как мокрая тряпка прилипнет, обмотается, а чуть тряхни – и спадёт!..»
Они снова чокались, пили и всё ждали новых настроений и иных ощущений.
– Вон, Блудов тоже хотел разбогатеть, собирался жениться и не успел… Не успел даже закончить месячной ведомости на «чужие» деньги, – с глубокой иронией в голосе говорил Аркадий.
– К чёрту эти разговоры!.. К чёрту!.. – выкрикнул Казимиров, и голос его, пьяный и резкий, настолько сильно выделился из общего гула голосов, что публика обратила на него внимание.
– Я жить хочу!.. Слышишь, Аркаша!.. «Жизнью пользуйся, живущий»… Понимаешь, Аркаша, «жизнью пользуйся, живущий»… А о смерти и о Блудове нечего говорить!.. Ух, как жаль, что нет денег… Перепил бы я всех, кто тут сидит!.. Перецеловал бы всех этих дам!.. Чёрт бы их побрал!.. Канашки мои, раскрасавицы… милые мои козочки… козявочки…
Он говорил несвязно, таращил глаза и склонялся к плечу Аркадия.
– Саша, ты пьян?.. Это скверно! Идём на воздух!..
Аркадий подозвал лакея, рассчитался и, взяв Казимирова под руку, вывел его в вестибюль.
Сидя на извозчике, Казимиров болтал головой и выкрикивал:
– Я жить хочу, Аркаша!.. Друг мой, я жить хочу!..
Старик-швейцар довёл Казимирова до площадки, на которую выходила дверь из его квартиры. В прихожей его встретил брат-гимназист. Стараясь не разбудить матери, юноша провёл брата в его комнату, раздел и уложил в постель.
Окончательно опьяневший Казимиров чувствовал, что кровать вместе с ним носится по воздуху и то падает в пропасть, то вдруг поднимается, стремительно двигается в сторону и крутится, крутится. Его охватывает холодом и обдаёт жаром. В груди чувствуется боль, горло что-то душит… Вот его охватывает страх, и слышится пение, тягучее, монотонное как тогда, когда хоронили Блудова. Глаза слепит свет большого зала. Цыганская песня, вольная и громкая, проносится над ним… Над головою склоняется жгучая брюнетка. Он ощущает мягкий и нежный бархат её платья. Белое, выхоленное, продушенное тело ощущает он всем своим существом.
