Василий Брусянин
Дворянин Венчиков
На террасу подали лампу, и, когда при свете я взглянул на Венчикова, он показался мне неузнаваемым. Лицо его налилось кровью и стало багровым, на лбу выступили жилы, и в глазах загорелся какой-то мрачный огонёк, словно он сердит был на весь мир.
То и дело подливая в стакан коньяку, Венчиков пил, и по выражению его лица можно было думать, что он собирается сказать что-то, но он упорно молчал, несмотря на все старания со стороны Степана Ивановича вовлечь мрачного соседа в какой-либо разговор.
На Степана Ивановича и его жену мрачное молчание Венчикова произвело самое удручающее впечатление; они, видимо, чувствовали себя так, как будто в чём-то провинились перед ним.
– Домой-то уж я не поеду, – наконец, произнёс Венчиков.
– Ах, пожалуйста, Сергей Константинович, мы вас в гостиной уложим, – точно чему-то обрадовавшись, начал Степан Иванович.
Часу в одиннадцатом вечера мы с Венчиковым пожелали хозяевам спокойной ночи и удалились на отдых.
Для Венчикова постель была приготовлена в гостиной на широком кожаном диване, для меня – в соседней угловой комнате, которая, очевидно, заменяла Степану Ивановичу кабинет.
Всё время, пока мы размещались и укладывались, Венчиков хранил глубокое молчание и отчаянно сопел и пыхтел. Через дверь я видел, как он разделся и, оставшись в белых панталонах и красной рубахе, закурил толстую папиросу и, медленно укрывшись одеялом, улёгся. Он лежал с высоко приподнятой на подушке головою и пристально всматривался в пламя свечи, стоявшей на столе у дивана, и как будто о чём-то размышлял. Наконец, он негромко произнёс:
– А, ведь, не дал мне денег-то, проклятый купчишка!.. На два месяца просил, только на два месяца…
Он сбросил с себя одеяло и, отдув жирные красные щёки, тяжело вздохнул. Пламя свечи затрепетало от напора его дыхания, и в комнате по стене и потолку задвигались тени.
– Человеку предлагал всевозможные гарантии, закладывал ему свои ружья, и ничего это не помогло. Понимаете, – ружья закладывал, единственно дорогие мне вещи на свете, и хоть бы бровью моргнул, пёс проклятый…
Венчиков уселся на краю дивана и опустил на пол ноги.
– Хоть бы ещё коньяку, что ли, выпить, а то всё равно не уснёшь, – проговорил он. – Купчишка думает, что я к нему на именины приехал… но ошибается… Плевать я хочу на его именины-то! Приехал я к нему денег занимать. Да, слишком большая честь, чтобы дворянин Венчиков счёл нужным побывать на именинах у купчишки и мужика в немецком платье.
Венчиков поднялся, широким размахом рук потянулся и, ступая босыми ногами по полу, перешёл ко мне в комнату. Признаться, я не особенно доволен был этим вторжением. За весь именинный день я физически и нравственно утомился, и мне хотелось отдохнуть перед сном с книгою, которую я предусмотрительно захватил с собою; надоел мне и Венчиков со своей циничной развязностью. Подойдя к кушетке, на которой я лежал, он остановился, упёрся руками в собственные бока и сказал:
– Вы, может быть, думаете, что эта неудача приведёт меня в отчаяние?..
– Нет, я этого не думаю, – отвечал я.
– То-то! Я не привык впадать в отчаяние от такого пустяка… Мне только страшно досадно, что я заикнулся ему о деньгах. Никаких отказов я не признаю. Понимаете, – не признаю!.. А то – получить отказ от какого-то мужика!.. Чёрт знает, конечно! Но, ведь, может же быть, что его дед там какой-нибудь или прадед был крепостным моего деда…
Венчиков опустился в кресло у стола и задумался.
– Чёрт знает, как-то всё странно складывается в моей жизни! – снова начал он, и в голосе его послышались какие-то неуверенные и дрожащие нотки. – Как будто я живу-то только для того, чтобы наблюдать собственное умирание… Понимаете, – умирание… В детстве был сыном крупнейшего помещика в губернии, потом подрос, и наши владения урезались. Побыл четыре года в драгунах, а когда вышел в отставку и приехал домой – пришлось снова урезать имение. Наконец, дело до того дошло, что и эту усадьбу пришлось продать поганому купчишке, а самому, извольте-ка, ютиться на хуторе, на двухстах десятинах… Нет, в этом есть что-то роковое!..
Он немного помолчал, потом грузно поднялся, дошёл до стола у своей постели и, закурив папиросу, снова вернулся ко мне в комнату и уселся в кресло. Я отложил книгу в сторону и ждал, что будет дальше.
– Вот здесь, где вы изволите почивать, у меня был кабинет, – начал он снова, разводя руками. – На стенах висели всевозможные ружья, пистолеты, ягдташи и патронташи; у стола лежала медвежья шкура, на столе альбомы, портреты и разные там безделушки, и всё редкостные-с, старинные-с!.. Вон, слышите, в доме тикают часы. Это были мои часы, бронзовые, старинные. Вон там, – он указал на стену гостиной, где над диваном висела какая-то олеография, – вон там висел портрет моего отца, гвардейского генерала. Кругом на стенах висели портреты дедов и прадедов, и всё заслуженные люди… передовые люди России!.. А обстановка этих комнат разве такая была? Впрочем, что всё-то вспоминать! Я не могу понять только одного: в силу каких таких причин всё это изменилось?.. Всё вокруг меня умирало с удивительнейшей последовательностью и быстротой: не осталось ни одного родственника, да вот и из старых-то знакомых только Марья Романовна с братом и остались; Александр Александрович Хвостов умер позавчера, и нам верно пора убираться…
Голос его дрогнул, и он замолчал. Минуту спустя, Венчиков поднялся и с какой-то радостью в голосе произнёс:
– А знаете, ведь, у меня с Марьей Романовной был когда-то роман… и какой замечательный роман… Я отбил её у её покойного пентюха, Игнатия Ильича Прозорова. Потешный был «волкодав», как мы его звали, и покорно носил рога в течение более чем десяти лет… Да, так вот я всё-таки вернусь к старому, к этому, так сказать, собственному вымиранию. Изменилась жизнь с поразительной быстротой, и никакими силами не удержать бы того, чему суждено было измениться…
Он немного помолчал и, впав в какой-то трагический лиризм, продолжал:
– В сущности, какие мы, люди, маленькие крупицы, в сравнении с нашей планетой, с целым миром! Я часто думаю об этом, и, представьте себе, в этих думах есть что-то утешительное… Вам никогда не приходилось ночью лежать кверху лицом и смотреть на звёзды? – вдруг неожиданно спросил он меня и, получив утвердительный ответ, продолжал. – Ну так вот: лежишь, смотришь и думаешь: «Какая ты микроскопическая песчинка в сравнении с расстоянием, ну, хоть до самой ближайшей звёзды, и какой ты в сущности напёрсток в сравнении со звёздной!» Представляете вы себе такое сравнение?.. Подумаешь-подумаешь, посравнишь-посравнишь да и плюнешь на всё… и пойдёшь водку или коньяк пить. Я с самого детства был подвержен этим размышлениям… Бывало, в дворянском полку все сверстники зубрят астрономию, а я смотрю на них и смеюсь. «Дураки, – мол, – вы этакие! Для какого чёрта вы учите, как какая звезда двигается, и какого она веса и объёма; ведь, всё равно до тех звёзд не долететь… А любая из звёзд захочет и весь мир перевернёт в одно мгновение ока, а то возьмёт да и превратится в комету, да своим горящим хвостом и мазнёт землю»… То же бывало и относительно других наук. Ну, на кой чёрт я буду учиться, стремиться знать, когда и мои-то учителя не уверены, сколько ещё мгновений или тысячелетий просуществует мир?.. Нет, вы представьте себе: я – маленькая букашка – и весь мир, этот колосс. Ведь, до меня мир-то существовал и обходился без моей науки. На кой же чёрт ему я и моя наука?..
Венчиков затянулся папиросой и продолжает:
– Какими-то судьбами кончил я дворянский полк и сделали меня офицером. Бывало, гарцую во время ученья на коне и думаю: «На кой чёрт миру мой конь и моё ученье?..» Посмотрю на товарищей-офицеров и на солдат и посмеюсь над ними в душе… «Учитесь, – мол, – разъезжайте на своих конях холёных, и она, комета-то, возьмёт в одно прекрасное время да и слизнёт вас всех вместе и с землёй»… В самом деле, трудятся люди, страдают, борются, умирают, а для чело?.. Для чего, когда все они, вместе взятые-то, ничего не смогут поделать ни с миром, ни с его законами? Мне часто приходит в голову мысль: «А что, если бы все люди, которые до сих пор умерли, вдруг бы все восстали из мёртвых, что бы из того произошло?..» Как вы думаете, что?..
