bannerbannerbanner
Дворянин Венчиков

Василий Брусянин
Дворянин Венчиков

Полная версия

– У Степана Ивановича, видимо, и сад большой? – спросил я её, догнав у самой изгороди и распахнув перед нею калитку.

Она остановилась, пристально посмотрела на меня сощуренными глазами и, поправив седой локон, сбившийся на висок, ответила:

– О, да! Сад очень большой, тенистый сад, только в запустении…

Войдя в сад, я скоро убедился в правоте замечания Марьи Ивановны.

Толстые берёзы, липы и клёны образовывали над головами сплошной шатёр веток, сквозь который едва-едва пробивались лучи солнца, яркими кружками падая на зелень травы. Прямая и широкая аллея, по которой мы шли в глубину сада, заросла травою, и только узенькая тропинка, пробитая ногами, извивалась по её средине. По сторонам виднелась чаща дерев, подножие которых проросло травою и было устлано прошлогодним листом и сухими сучьями. Мы пересекали поперечные аллеи, которые заросли молоденькими сосенками и берёзками. Кое-где на главной аллее встречались скамьи, заросшие травою, а в одном месте на широкой площадке Марья Романовна указала мне на развалины беседки, от которой остались теперь лишь два-три покачнувшихся столба и пол, прогнивший и обрушившийся.

– Видите, какой же это сад? – разводя руками, говорила моя спутница. – Запустение, уныние… жалость одна… Бывало, все дорожки были расчищены и усыпаны песком, по сторонам стояли крашеные скамейки и диванчики. Там дальше, – указала она рукою, – были прекраснейшие цветники, а у Степана Иваныча ничего не делается, всё в забросе. Как-то даже говорили, что он весь сад хотел вырубить на дрова, да, видите ли, батюшки послушался и не посмел сгубить такие вековые деревья. Действительно, ведь, это было бы преступление. Батюшка Никандр ему и говорит: «Пока я жив, не смей, Степан Иваныч, губить сада. Оставь, пусть растёт»… Послушался он его, и ничего – дурь-то из головы выколотил… Конечно, это очень хорошо, что вон там, – она указала рукою вправо, – Степан Иваныч посадил фруктовых деревьев, но, подумайте сами, что же бы это было, если бы он вырубил все эти прекрасные берёзы и клёны?..

Я слушал Марью Романовну и соглашался с нею, благословляя неизвестного мне батюшку, заступившегося за вековой сад.

– Эй, господа!.. Эй, Марья Романовна! – услышали мы и остановились, обернувшись.

Посреди аллеи стояли гости, во главе со Степаном Ивановичем, который махал рукою куда-то вправо и кричал:

– Сюда! Направо!.. Там у меня вишенник и крыжовник…

Мы вернулись и скоро догнали всю компанию в той части сада, где были рассажены фруктовые деревья.

Гости, поощряемые хозяином, принялись срывать спелые плоды с вишнёвых деревьев, которые правильным четырёхугольником занимали довольно обширную площадь сада. Немного дальше начинался такой же четырёхугольник невысоких кустиков крыжовника, за ним разросся малинник, а несколько дальше по склону холма виднелись яблони с ветками, склонившимися к земле под тяжестью дозревающих плодов.

Когда проба вишни, крыжовника и малины была в достаточной степени произведена, все мы столпились около яблонь, и Степан Иванович довольно охотно объяснял нам, какой породы та или другая из яблонь, и какие на каждой из них созревают яблоки. К плодам, однако, никто не решился прикоснуться, находя их не созревшими, и только Лука Демьянович Чумаков, разломив поднятое с земли яблоко, проклинал червяка, который поселился в самой сердцевине свалившегося с дерева плода.

Пройдя правым крылом сада, мы дошли до плетня, в котором была сделана узенькая дверца.

Через калитку в плетне мы вышли в ржаное поле, осмотрели колосья желтеющей ржи и вышли на дорогу, которая вела от усадьбы Степана Ивановича в лес, отдалённая грань которого зубчатой стеной обрисовывалось на фоне безоблачного неба. Солнце по-прежнему нещадно припекало и отбрасывало на пыльное полотно дороги наши неуклюжие, несколько удлинённые тени.

Разговор не вязался, главным образом, потому, что как только мы вышли из тени сада, то и принялись жаловаться на невыносимую жару. Недолго совещаясь, все мы решили уйти под тень широкой террасы дома.

III

Вкусно состряпанный и прилично сервированный обед прошёл оживлённо. Хозяин и хозяйка усиленно угощали гостей, при этом Серафима Васильевна перед каждым блюдом в чём-то извинялась и сладко улыбалась. Гости одобрили пирог, поросёнка в сметане, курицу под каким-то соусом и пирожное, которое, хотя и утратило под влиянием жары какую-то форму, но, тем не менее, было вкусное.

Больше других пил Венчиков и, начавши с водки, перепробовал все вина, находившиеся на столе, пока не остановился на хересе какой-то высшей марки.

После обеда мы часа два сидели на террасе и пили чай с лимоном и коньяком. Разговор всё время вёлся на крайне разнообразные темы, что называется, скакал с предмета на предмет, и, судя по утомлённым и пресыщенным физиономиям присутствовавших, можно было заключить, что все мы за день порядочно надоели друг другу, и самое лучшее, что мы должны были сделать, – это разъехаться по своим домам или разойтись. Степан Иванович и Серафима Васильевна представлялись мне мучениками. С десяти часов утра им пришлось принарядиться в свои лучшие платья, держаться всё время настороже, чтобы гости не молчали, кушали и пили и, вообще, приятно проводили время.

В седьмом часу Марья Романовна с братом Николаем Романовичем уехали. Последний совсем ослабел от хереса высшей марки и заплетающимся языком старался рассказать мне что-то из «исторического прошлого их мест». Он взял с меня слово, что когда-нибудь я навещу его в их дворянской усадьбе, верстах в десяти от усадьбы Степана Ивановича. Вскоре после отъезда брата с сестрой уехал на своём гнеденьком жеребчике и Лука Демьянович Чумаков.

Хозяева не особенно охотно отпускали гостей, по крайней мере делали вид, что им очень неприятно, если все разом поднимутся и разъедутся. Венчикову, напротив, не хотелось уезжать, и он довольно откровенно высказал своё желание:

– А вот я так не двинусь, Степан Иваныч. Сижу вот и ни за что не двинусь с места, пока жара не свалит…

– Очень, очень рад, Сергей Константинович, сидите, пожалуйста… Вот мы ещё вечерком-то по полю пройдёмся, сходим на пруды и на мельнице побываем, – говорил Степан Иванович.

В поле и на мельницу мы ходили вчетвером. Мне пришлось быть кавалером Серафимы Васильевны, а Степан Иванович и Венчиков, немного поотстав от нас, шли медленно и всё время говорили о чём-то вполголоса. Иногда, впрочем, голос Венчикова повышался, и до моего слуха доносились отдельные слова и фразы. Нетрудно было догадаться, что Венчиков старается убедить в чём-то своего спутника, а тот упорно настаивает на своём или отделывается молчанием, которое никак нельзя было считать признаком согласия.

Когда мы вместе сошлись на берегу пруда, разговор как-то не вязался. Степан Иванович тоном утомившегося преподавателя что-то долго и вяло рассказывал нам о пруде, о плотине и о мельнице, и никто из слушателей не возражал ему и ни о чём не расспрашивал. Только Серафима Васильевна изредка поддакивала мужу или вносила поправки в его вялую речь.

Солнце зашло за грань отдалённого леса, и, когда мы вернулись на террасу, на длинном столе, покрытом белой скатертью, уже были расставлены чайные приборы, и не успели мы занять места, как был подан самовар.

«Опять пить и есть», – подумал я с тоскою и сколько ни старался уверить Серафиму Васильевну, что сыт по горло и не хочу чаю – моя попытка не увенчалась успехом.

Все мы решили пить чай с коньяком, и Венчиков прочёл целую лекцию о пользе коньяка с чаем. Часа через полтора или два, когда чай был закончен, Венчиков выразил желание пить коньяк.

Стемнело. Заря заката потухла, и на безоблачном небе одна за другою загорелись яркие звёздочки. Над полями и лугами, необъятный простор которых расстилался перед усадьбой, поползли воздушные волны тумана, и даль закуталась в сумрак.

Рейтинг@Mail.ru