Вальтер Скотт
Айвенго

Глава XXXIX

Вечером того дня, когда происходил суд над Ревеккой (если только это можно назвать судом), кто-то тихо постучал в дверь ее темницы. Но она не обратила никакого внимания, потому что была занята чтением вечерних молитв.

Когда она замолчала, у дверей опять раздался осторожный стук.

– Войди, – отозвалась Ревекка, – коли друг ты мне, а если недруг – не в моей воле запретить тебе войти.

– Это я, – сказал Бриан де Буагильбер, входя, – а друг ли я или недруг, это будет зависеть от того, чем кончится наше свидание.

Встревоженная, Ревекка попятилась назад, она решила держаться от рыцаря как можно дальше и ни за что не сдаваться. Она выпрямилась, глядя на него с твердостью, но без всякого вызова, видимо не желая раздражать его, но демонстрируя намерение в случае нужды защищаться до последней возможности.

– У тебя нет причин бояться меня, Ревекка, – сказал храмовник, – или, вернее, тебе нечего бояться меня теперь.

– Я и не боюсь, сэр рыцарь, – ответила Ревекка.

– Да и чего тебе опасаться? – подтвердил Буагильбер серьезно. – Мои прежние безумные порывы теперь тебе не страшны. За дверью стоит стража, над которой я не властен. Им предстоит вести тебя на казнь, Ревекка. Но до тех пор они никому не позволят дотронуться до тебя.

– Слава моему богу, – сказала еврейка. – А смерть меньше всего страшит меня в этом жилище злобы.

– Да, пожалуй, – согласился храмовник, – мысль о смерти не должна страшить твердую душу; может быть, мои понятия о чести так же нелепы, как и твои, Ревекка, но зато мы оба сумеем умереть за них.

– А кому, – изумилась Ревекка, – если такова будет моя участь, кому я ею обязана? Конечно, тому, кто из эгоистичных, низких побуждений насильно притащил меня сюда.

– Я вижу, Ревекка, – сказал Буагильбер, – что ты считаешь меня виновником тех страданий, от которых я хотел бы тебя избавить.

– Сэр рыцарь, разве не твоей страсти я обязана своей ужасной участью?

– Ты заблуждаешься. Это неправда, – поспешно возразил храмовник.

– Однако, – сказала Ревекка, – и ты был в числе судей; и хотя ты знал, что я невиновна, ты не протестовал против моего осуждения и даже, насколько я понимаю, сам выступишь на поединке суда Божьего, чтобы доказать мою преступность и подтвердить приговор.

– В твоих словах есть горькая правда, Ревекка, – сказал Буагильбер. – Но ты помнишь обрывок пергамента, на котором был написан совет потребовать защитника? Как ты думаешь, кто это написал? В ком могла ты пробудить такое участие?

– Короткая отсрочка смертной казни, и ничего больше, – отвечала Ревекка. – Не много пользы мне от этого; и неужели ничего другого ты не мог сделать для той, на голову которой обрушил столько горя и привел на край гибели?

– Нет, это далеко не все, что я намерен был сделать для тебя, – сказал Буагильбер. – Если бы не проклятое вмешательство изувера и глупца Гудольрика, я сам при первом призыве боевой трубы явился бы на ристалище и с оружием в руках объявил бы себя твоим заступником. Вот как я намерен был поступить, Ревекка. Я отстоял бы твою невиновность и от тебя самой надеялся получить награду за свою победу.

– Все это пустая похвальба, – сказала Ревекка, – ты хвастаешься тем, что мог бы совершить; однако ты счел более удобным действовать совсем по-иному. Ты принял мою перчатку. Значит, мой защитник – если только для такого одинокого существа, как я, найдется защитник, – явившись на ристалище, должен будет сразиться с тобой. А ты объявляешь себя моим другом и покровителем.

– Я и хочу быть твоим другом и покровителем, – отвечал храмовник, – но подумай, чем я при этом рискую или, лучше сказать, какому бесславию неминуемо подвергнусь. Так не осуждай же меня, если я поставлю некоторые условия, прежде чем ради твоего спасения пожертвую всем, что для меня дорого.

– Говори, – сказала Ревекка, – я не понимаю тебя.

– Ну хорошо, – сказал Буагильбер, – я буду говорить все, как не говорит даже грешник, пришедший на исповедь. Если я не явлюсь на ристалище, Ревекка, я лишусь своего сана и доброго имени – потеряю все, чем дышал до сих пор: уважение моих товарищей и надежду унаследовать то могущество, ту власть, которой теперь владеет старый изувер Лука Бомануар и которой я воспользовался бы иначе. Таков будет мой удел, если я не явлюсь сразиться с твоим заступником. Черт бы побрал этого Гудольрика, устроившего мне такую дьявольскую западню! И да будет проклят Альберт Мальвуазен, остановивший меня, когда я хотел бросить твою перчатку в лицо выжившему из ума изуверу, который мог поверить нелепой клевете на существо столь возвышенное и прекрасное, как ты.

– К чему теперь все эти напыщенные речи и льстивые слова! – сказала Ревекка. – Тебе предстоял выбор: пролить кровь невинной или рискнуть своими земными выгодами и надеждами. Зачем ты все это говоришь? Ты выбор сделал.

– Нет, Ревекка, – сказал рыцарь более мягким голосом, подойдя к ней поближе, – мой выбор еще не сделан. Нет. И знай – тебе самой предстоит сделать выбор. Если я появлюсь на ристалище, я обязан буду под держать свою честь и боевую славу. И тогда, будет ли у тебя защитник или не будет, – все равно ты умрешь на костре, привязанная к столбу, ибо не родился еще тот рыцарь, который был бы мне равен в бою или одолел меня, разве только Ричард Львиное Сердце да его любимец Уилфред Айвенго. Но, как тебе известно, Айвенго еще не в силах носить панцирь, а Ричард далеко, в чужеземной тюрьме. Итак, если я выеду на состязание, ты умрешь, хотя бы твоя красота и побудила какого-нибудь пылкого юношу принять вызов в твою защиту.

– К чему ты столько раз повторяешь одно и то же?

– Для того, – ответил храмовник, – чтобы ты яснее могла представить себе ожидающую тебя участь.

– Так переверни ее другой стороной, – сказала еврейка, – что тогда будет?

– Если я выеду, – продолжал Буагильбер, – и покажусь на роковом ристалище, ты умрешь медленной и мучительной смертью, в такой пытке, какая предназначена для грешников за гробом. Если же я не явлюсь, меня лишат рыцарского звания, я буду опозорен, обвинен в колдовстве, в общении с неверными; знатное имя, еще более прославленное моими подвигами, станет мне укором и посмешищем. Я утрачу свою славу, свою честь, лишусь надежды на такое величие и могущество, какого достигали немногие из императоров. Пожертвую честолюбивыми замыслами, разрушу планы столь же высокие, как те горы, по которым язычники чуть не взобрались на небеса, если верить их сказаниям. И всем этим, Ревекка, я готов пожертвовать, – прибавил он, бросаясь к ее ногам, – откажусь и от славы, и от величия, и от власти, хотя она уже почти в моих руках, – все брошу, лишь бы ты сказала: «Буагильбер, будь моим возлюбленным!»

– Это безрассудно, рыцарь, – отвечала Ревекка. – Торопись, поезжай к королеве-матери, к принцу Джону. Из уважения к английской короне они не могут позволить вашему гроссмейстеру так своевольничать. Этим ты можешь оказать мне действительное покровительство, без всяких жертв со своей стороны и не требуя от меня никаких наград.

– Я не хочу иметь с ними дела, – продолжал он, хватаясь за полу ее платья, – я обращаюсь только к тебе. Что же заставляет тебя делать такой выбор? Подумай, будь я хоть сам Сатана, – ведь смерть еще хуже Сатаны, а мой соперник – смерть.

– Я не взвешиваю этих зол, – сказала Ревекка, опасаясь слишком прогневить необузданного рыцаря, но преисполненная твердой решимости не только не принимать его предложений, но и не прикидываться благосклонной к нему. – Будь же мужчиной, призови на помощь свою веру. Если правда, что ваша вера учит милосердию, которого у вас больше на словах, чем на деле, избавь меня от страшной смерти, не требуя вознаграждения, которое превратило бы твое великодушие в низкий торг.

– Нет! – воскликнул надменный храмовник, вскакивая. – Этим ты меня не обманешь! Если я откажусь от добытой славы и от будущих почестей, я сделаю это только ради тебя, и мы спасемся не иначе как вместе. Слушай, Ревекка, – продолжал он снова, понизив голос. – Англия, Европа – ведь это не весь мир. Есть и другие страны, где мы можем жить, и там я найду простор для своего честолюбия. Поедем в Палестину. Там живет мой друг Конрад, маркиз де Монсеррат, человек подобный мне, свободный от глупых предрассудков. Я проложу новые пути к величию, – продолжал он, расхаживая крупными шагами по комнате, – Европа еще услышит звонкую поступь того, кого изгнала из числа сынов своих. И ты будешь царицей, Ревекка. На горе Кармель создадим мы тот престол, который я завоюю своей доблестью тебе, и вместо гроссмейстерского жезла у меня в руке будет царский скипетр.

– Мечты, – молвила Ревекка, – одни мечты и грезы! Но если бы и осуществились они наяву, мне до них нет дела. Не назначай платы за мое избавление, рыцарь, не продавай великодушного подвига – окажи покровительство несчастию из одного милосердия, а не из личных выгод. Обратись к английскому престолу. Ричард преклонит слух к моим молениям и освободит меня от жестокости моих мучителей.

– Ни за что, Ревекка, – отвечал храмовник с яростью. – Уж если я отрекусь от моего ордена, то сделаю это ради тебя одной! Но если ты отвергнешь мою любовь, мои честолюбивые мечты останутся со мной. Склонить голову перед Ричардом?! Просить милости у этого гордого сердца! Никогда этого не будет, Ревекка! Орден Храма в моем лице не падет к ногам Ричарда! Я могу отказаться от ордена, но унизить или предать его – никогда.

– Все мои надежды – на милость Божью, – сказала Ревекка, – люди, как видно, не помогут.

– Так знай, – отвечал храмовник. – Ты очень горда, но и я тоже горд. Если я появлюсь на ристалище в полном боевом вооружении, никакие земные помыслы не помешают мне пустить в ход всю мою силу, все мое искусство. Подумай же, какова будет тогда твоя участь! Ты умрешь смертью злейших преступников, тебя сожгут на пылающем костре, и ничего не сохранится от этого прекрасного образа… Нет, Ревекка, женщине не перенести мысли о такой участи!

– Буагильбер, – отвечала еврейка, – ты не знаешь женского сердца или видел только таких женщин, которые утратили лучшие женские достоинства. Могу тебя уверить, гордый рыцарь, что ни в одном из самых страшных сражений не обнаруживал ты такого мужества, какое проявляет женщина, когда долг или привязанность призывает ее к страданию. Я сама женщина, изнеженная воспитанием, от природы робкая и с трудом переносящая телесные страдания; но когда мы с тобой явимся на роковое ристалище, ты – сражаться, а я – на казнь, я твердо уверена, что моя отвага будет много выше твоей… Прощай, я не хочу больше говорить с тобою.

– Значит, мы расстаемся, – проговорил храмовник после минутного молчания. – И зачем Бог допустил нас встретиться в этом мире! Почему ты не родилась от благородных родителей и в христианской вере! Клянусь небесами, когда я смотрю на тебя и думаю, где и когда я тебя снова увижу, я начинаю даже жалеть, что не принадлежу к твоему отверженному племени. Почему судьба так жестока ко мне, к нам с тобой?

– Люди нередко сваливают на судьбу последствия своих собственных буйных страстей, – сказала Ревекка. – Но я прощаю тебя, Буагильбер, тебя, виновника моей безвременной смерти. У тебя сильная душа; иногда в ней вспыхивают благородные и великие порывы. Но она – как запущенный сад, принадлежащий нерадивому хозяину: сорные травы разрослись в ней и заглушили здоровые ростки.

– Да, Ревекка, – сказал храмовник, – я именно таков, как ты говоришь: неукротимый, своевольный и гордый тем, что среди толпы пустоголовых глупцов и ловких ханжей я сохранил силу духа, возвышающую меня над ними. Я с юности приучался к воинским подвигам, стремился к высоким целям и преследовал их упорно и непоколебимо. Таким я и останусь: гордым, непреклонным, неизменным. Мир увидит это, я покажу ему себя; но ты прощаешь меня, Ревекка?

– Так искренне, как только может жертва простить своего палача.

– Тогда прощай, – сказал храмовник и вышел из комнаты.

Прецептор Альберт Мальвуазен с нетерпением ожидал в соседнем зале возвращения Буагильбера.

– Что с тобою, брат?! – спросил Альберт. – Ты еле держишься на ногах, и лицо твое мрачно, как ночь. Здоров ли ты, Буагильбер?

– Здоров, – отвечал храмовник, – здоров, как несчастный, который знает, что через час его казнят. Клянусь небесами, Мальвуазен, эта девушка превратила меня в тряпку! Я почти решился идти к гроссмейстеру, бросить ему в лицо отречение от ордена и отказаться от жестокости, которую навязал мне этот тиран.

– Ты с ума сошел! – сказал Мальвуазен. – Таким поступком ты погубишь себя, но не спасешь еврейку, которая, по всему видно, так дорога тебе. Бомануар выберет вместо тебя кого-нибудь другого на защиту ордена, и осужденная все равно погибнет.

– Вздор! Я сам выступлю на ее защиту, – ответил храмовник надменно, – и тебе, Мальвуазен, я думаю, известно, что во всем ордене не найдется бойца, способного выдержать удар моего копья.

– Эх, – сказал лукавый советчик, – ты совсем упускаешь из виду, что тебе не дадут ни случая, ни возможности выполнить твой безумный план. Попробуй пойти к Луке Бомануару, объяви ему о своем отречении от клятвы послушания и посмотри, долго ли после этого деспотичный старик оставит тебя живым на свободе. Ты едва успеешь произнести эти слова, как очутишься на сто футов под землей, в темнице тюремной башни прецептории, где будешь ждать суда, – а судить тебя будут как подлого отступника. Если же решат, что все-таки ты околдован, тебя закуют в цепи, отвезут в какой-нибудь отдаленный монастырь, запрут в уединенную келью, и ты будешь валяться там на соломе, в темноте, одуревший от заклинаний и насквозь промокший от святой воды, которой будут тебя усердно поливать, чтобы изгнать из тебя беса. Нет, ты должен явиться на ристалище, Бриан. Иначе ты погиб!

– Что ж, пусть будет так, как я решил прежде, – сказал надменный храмовник. – Она меня отвергла и унизила, пренебрегла мною. Для чего я стану жертвовать ей своей славой и уважением других людей? Мальвуазен, я выеду на ристалище.

Сказав эти слова, он поспешно вышел из зала, а прецептор последовал за ним, дабы присмотреть и поддержать его в принятом решении, ибо он сам был сильно заинтересован в успехах Буагильбера, ожидая для себя больших выгод в случае, если тот со временем станет во главе ордена. Мы уж не говорим о надеждах получить место, обещанное ему Конрадом Монт-Фитчетом с условием, что он всячески будет способствовать осуждению несчастной Ревекки.

Глава ХL

Но возвратимся к приключениям Черного Рыцаря. Отъехав от заветного дуба великодушного разбойника, он направил свой путь к соседнему монастырю, скромному и небогатому, носившему название аббатства Святого Ботольфа, куда после падения замка Торкилстон перевезли раненого Айвенго под надзором верного Гурта и великодушного Вамбы. Здесь после долгой и важной беседы аббат разослал гонцов в разные стороны, а на другой день поутру Черный Рыцарь собрался уезжать из монастыря, взяв с собой в проводники шута Вамбу. Перед отъездом рыцарь обратился к Айвенго и сказал ему:

– Мы с тобой увидимся в Конингсбурге, замке покойного Ательстана, куда отправился твой отец Седрик на поминки по своему благородному родственнику. Я посмотрю там на твою саксонскую родню, сэр Уилфред, и познакомлюсь с ними покороче. И ты туда приезжай, я берусь примирить тебя с отцом.

Сказав это, Черный Рыцарь ласково простился с Айвенго, который выразил пламенное желание проводить своего спасителя. Но об этом Черный Рыцарь и слышать не хотел.

– Сегодня отдыхай хорошенько, – сказал он. – Пожалуй, и завтра ты еще не в силах будешь пуститься в дорогу. Мне не нужно иного проводника, кроме честного Вамбы; он будет играть при мне роль попа или шута, смотря по его настроению.

– А я, – сказал Вамба, – готов служить вам от всего сердца. Я охотно побываю на поминках Ательстана, потому что, коли еда будет не очень сытная, а подавать будут не часто, он восстанет из мертвых и начнет взыскивать с поваров, прислуги и кравчего. А это такое зрелище, которое надо посмотреть. Я уж надеюсь, сэр рыцарь, что ваша доблесть будет мне защитой перед моим хозяином Седриком, когда мое остроумие потерпит неудачу.

– Сэр рыцарь Висячего Замка, раз уж вам угодно так называть себя, – сказал Айвенго, – боюсь, что вы изволили избрать себе в проводники чересчур болтливого и назойливого шута. Но он знает каждую тропинку в лесу не хуже любого охотника; притом, как вы сами видели, бедняга верен и надежен, как булат.

– Лишь бы он сумел указать мне дорогу. Что за беда, если он захочет позабавить меня в пути. Ну, прощай, Уилфред, выздоравливай, друг мой. Но смотри, я тебе запрещаю выезжать по крайней мере до завтра.

С этими словами он протянул руку Уилфреду, который ее поцеловал, простился с аббатом, сел на коня и поехал в сопровождении одного Вамбы.

Айвенго проводил их взглядом, пока они не скрылись в чаще окружающих лесов, потом воротился в монастырь.

Но поспав, он послал сказать аббату, что желает его видеть. Старик прибежал в испуге и с беспокойством осведомился, как он себя чувствует.

– Лучше, – отвечал он, – гораздо лучше, нежели мог надеяться вначале: или моя рана была не так серьезна, как я думал, или целебный бальзам оказал на нее чудесное действие, но я себя чувствую так, что, пожалуй, мог бы надеть панцирь. И это большое счастье, потому что я не могу больше оставаться в бездействии.

– Сохрани Бог, – сказал аббат, – чтобы сын Седрика Сакса покинул нашу обитель, прежде чем зажили его раны. Стыдно нам будет, если мы допустим это!

– Я и сам не покинул бы твою гостеприимную обитель, святой отец, – сказал Айвенго, – если бы не чувствовал себя способным пуститься в дорогу и если бы не было в том нужды.

– А что же вынуждает тебя к такому внезапному отъезду? – допрашивал аббат.

– Разве никогда тебе не случалось, святой отец, томиться неясным предчувствием, ожидать какой-то беды, тщетно доискиваясь, какая может быть тому причина? – сказал рыцарь. – Разве никогда не омрачалась твоя душа, словно зеленый луг в солнечный день, над которым вдруг проходит черная туча, предвестница грозы? Разве ты не думаешь, что такие предчувствия достойны нашего внимания, что, быть может, это ангелы-хранители подают нам весть о близкой опасности?

– Не отрицаю, – сказал аббат, осеняя себя крестным знамением, – такие вещи случаются, и они бывают от Бога. Но ты, раненый и немощный, на что ты можешь пригодиться тому, за кем желаешь следовать? Ведь в случае нападения ты не в силах будешь защищать его.

– Ты ошибаешься, приор, – сказал Айвенго, – сил у меня довольно, и я отлично могу выдержать бой со всяким, кто захочет со мной помериться. Но все-таки прошу тебя: достань мне верховую лошадь, у которой шаг был бы помягче, чем у моего боевого коня.

– Что ж, – отвечал почтенный аббат, – я тебе уступлю мою испанскую кобылу: она идет иноходью, жаль только, что все-таки не такой ровной, как лошадка приора Сент-Альбанской обители. Могу, однако ж, поручиться, что у моей Метлы – так зову я своего иноходца – очень мягкая и ровная рысь.

– Так, пожалуйста, преподобный отец, прикажи сейчас же седлать и велите Гурту принести сюда мое вооружение.

– Однако ж, любезный друг, – сказал аббат, – я прошу тебя принять в соображение, что Метла так же неопытна по части оружия, как и ее хозяин. Я не ручаюсь за то, что может произойти, когда она увидит доспехи, а в особенности когда почует их тяжесть на себе.

– Поверь, святой отец, – сказал Айвенго, – я не стану беспокоить лошадь излишней тяжестью. Гурт повезет мое вооружение на моем коне, так что я не навалю ей на спину лишней тяжести. А теперь прощай.

И Айвенго быстро и легко сбежал с крыльца, чего нельзя было ожидать от недавно раненного человека.

Он вскочил на лошадь, желая избежать приставаний аббата, который поспешил за ним так проворно, как только позволяли ему тучность и преклонный возраст, все время восхваляя свою Метлу и умоляя рыцаря обращаться с ней осторожнее.

– Пресвятая Дева! Как прытки и проворны эти вояки! И зачем я доверил ему свою Метлу! Если с ней случится недоброе, как я без нее обойдусь при моей ломоте в костях? А все-таки, – продолжал он рассуждать, спохватившись, – как я не пожалел бы собственных старых и больных костей для блага старой Англии, так и моя Метла пускай послужит правому делу. Может статься, те, кому мы помогаем сейчас, сочтут нашу бедную обитель достойной какого-нибудь богатого вклада. А если они этого не сделают, потому что великие мира сего легко забывают услуги маленьких людей, и то ничего: я найду себе награду в сознании, что поступил правильно. А теперь, кажется, самое время созвать братию в трапезную. Только кажется мне, что на этот зов они сходятся гораздо охотнее, чем на звон ко всенощной!

И настоятель аббатства Святого Ботольфа побрел назад в трапезную занять председательское место за столом, на который только что подали вяленую треску и пиво монахам.

Тем временем Черный Рыцарь и его проводник не спеша подвигались вперед сквозь лесную чащу. Бравый рыцарь то напевал себе под нос песни влюбленных трубадуров, то задавал своему спутнику забавные вопросы. Благодаря этому их беседа была пересыпана прибаутками и песнями. Нам хотелось бы дать читателю хоть приблизительное понятие об их разговоре.

Итак, вообразите себе рыцаря высокого роста, плотного телосложения, широкоплечего, могучего, верхом на крупном вороном коне, как бы нарочно созданном для него, так легко он нес своего тяжелого седока. Верх забрала на шлеме всадника поднят, наустник же застегнут, так что черты лица трудно разобрать. Всего лучше были видны его загорелые скулы, покрытые здоровым румянцем, и большие голубые глаза, блестящие из-под поднятого забрала. Осанка и манеры рыцаря выражали беззаботное веселье и удаль, изобличающие ум хоть и не способный предвидеть опасность, но всегда готовый отразить ее. Мысль об опасностях была ему привычна, так как это естественно для того, кто посвятил себя войне и приключениям.

Шут был в обычном своем пестром одеянии, но события последнего времени заставили его заменить деревянный меч острым палашом и продолговатым щитом. При штурме Торкилстона выяснилось, что он очень недурно владеет этим оружием, хотя такое искусство было необязательно для его ремесла. В сущности, недостатки Вамбы выражались лишь в том, что он был одержим какой-то нервной непоседливостью, ни в каком положении не мог оставаться спокойным или последовательно вести рассуждения. Однако он был проворен и ловок и если дело не требовало большой выдержки и постоянства, мог толково выполнить любое поручение или подхватить на лету любую мысль. Сидя верхом, он ни минуты не оставался в покое: то и дело поворачивался в седле, сползал то на шею лошади, то на самый круп, то обе ноги свешивал на один бок, то садился лицом к хвосту, кривлялся, гримасничал, как настоящая обезьяна, и наконец так надоел лошади, что она сбросила его, и он во весь рост растянулся на зеленой траве. Этот случай сильно позабавил рыцаря, но спутник его после этого стал спокойнее.

В ту минуту, когда мы настигли их в пути, эта веселая пара распевала старинную песню. Рыцарь Висячего Замка исполнял ее довольно искусно, а шут подтягивал ему и пел припев. Содержание песни было следующее:

Рыцарь

 
Анна-Мария, солнце взошло,
Анна, любимая, стало светло,
Туман разошелся, и птицы запели.
Анна, мой друг, подымайся с постели!
Анна, вставай! Озарился восток,
Слышишь охотничий радостный рог?
Вторят ему и деревья и скалы.
Анна-Мария, вставай – солнце встало!
 

Вамба

 
О Тибальт, мой милый, совсем еще рано;
Мне спится так сладко! Я, Тибальт, не встану!
И что наяву может радовать нас
В сравнении с тем, что я вижу сейчас?
Пусть охотник трубит в свой рожок все чудесней
И птицы встречают зарю своей песней.
Счастливее их я бываю во сне,
Но, Тибальт, не думай, что снишься ты мне.
 

– Славная песня, – сказал Вамба, когда оба закончили припев. – Клянусь моей дурацкой шапкой, и нравоучение прекрасное. Мы ее часто певали с Гуртом.

После этого шут сам затянул другую песню, а рыцарь подхватил мотив и стал ему вторить.

Рыцарь и Вамба

 
Приехали славные весельчаки, —
Об этом есть в песенке старой рассказ, —
У вдовушки Викомба просят руки.
И может ли вдовушка дать им отказ?
 
 
Был рыцарь из Тиндаля первый средь них, —
Об этом есть в песенке старой рассказ, —
Кичился он славою предков своих.
Вдовы был, конечно, немыслим отказ.
 
 
«Мой дядя был сквайром, и лордом – отец» —
Так начал он свой горделивый рассказ.
Ушел восвояси хвастливый храбрец,
Услышал он вдовушки смелый отказ.
 

Вамба

 
«Я родом из Уэльса!» – второй говорит.
Об этом есть в песенке старой рассказ.
Он кровью поклялся, что он родовит.
Вдовы был, конечно, немыслим отказ.
 
 
«Я Морган ап Гриффит ап Хью, – я Давид
Ап Тюдор ап Рейс», – свой повел он рассказ;
Вдова же в ответ: «Меня это страшит:
Как выйти мне замуж за стольких зараз?»
 
 
А третий был йомен, что в Кенте живет, —
Об этом есть в песенке старой рассказ, —
И вдовушке он описал свой доход,
А йомену дать невозможно отказ.
 

Оба

 
Отвергнут один и другой дворянин,
О йомене слышим зато мы рассказ:
Он в Конте живет, получает доход,
И йомену дать невозможно отказ.
 

– Хотел бы я, – сказал рыцарь, – чтобы наш гостеприимный хозяин из-под заветного дуба или его капеллан – веселый монах – услышали эту песню во славу йоменов.

– Ну, я этого не хотел бы, – сказал Вамба, – разве что ради того рожка, который висит у вас на перевязи.

– Э, – молвил рыцарь, – это знак дружеского расположения со стороны Локсли, но вряд ли мне когда-нибудь он понадобится. Впрочем, я уверен, что в случае нужды стоит только затрубить в него, как тотчас явится на выручку целая ватага этих славных йоменов.

– Я бы сказал: боже упаси, – возразил шут, – кабы не знал, что по милости этого рожка они во всякое время пропустят нас без всякой обиды.

– Что ты хочешь сказать? – спросил рыцарь. – Или ты думаешь, что, если бы не этот залог приязни, они бы на нас напали?

– Я ничего не говорю, – сказал Вамба, – уши бывают и у зеленых ветвей, как и у каменных стен… Но разгадай мне загадку, сэр рыцарь: когда пустая винная бутыль и пустой кошелек лучше, чем полные?

– Да никогда, я думаю, – отвечал рыцарь.

– Ну, за такой ответ тебе не стоило бы давать ни полной бутыли, ни набитого кошелька. Знай же, что опорожнить бутыль следует перед тем, как передать ее саксу, а деньги высыпать и оставить дома перед тем, как пускаться в зеленый лес.

– Стало быть, ты держишь наших приятелей за настоящих грабителей? Нет, говори что угодно, Вамба, – сказал рыцарь, – а все-таки эти йомены сослужили верную службу твоему хозяину Седрику в Торкилстоне.

– Что правда, то правда, – отвечал Вамба, – но и тут они помогли на манер своих расчетов с Господом Богом.

– Какие же это расчеты, Вамба? Ну-ка расскажи, – попросил его спутник.

– А вот какие, – ответил шут. – С Богом они ведут двойной счет, как, бывало, наш старый эконом называл свои цифры. Такой же расчет, какой ведет Исаак со своими должниками: дать поменьше, а за кредит получить побольше, вот и они рассчитывают за всякое благое дело получить воздаяние в семикратном размере, согласно Священному Писанию.

– Поясни примером, Вамба, я не мастер считать и в цифрах ничего не смыслю, – сказал рыцарь.

– Ну, коли ты такой недогадливый, – отвечал Вамба, – так я поясню, что эти честные молодцы соблюдают ровный счет, и на каждое доброе дело у них находится другое, менее похвальное. Подадут, например, нищему монаху одну серебряную монету, а у жирного аббата стащат сотню золотых… Или окажут помощь бедной вдове, а в лесу расцелуют пригожую девицу…

– Какое же из этих дел доброе, а какое злое? – прервал его рыцарь.

– Вот так загадка! Отличная загадка! – воскликнул Вамба. – Что и говорить, с умным поведешься – ума наберешься. Я готов побожиться, сэр рыцарь, что лучше этого ты не мог сказать, когда служил пьяную всенощную с шалым отшельником… Наши лесные приятели иной раз построят домишко бедняку, а соседний замок сожгут; починят крышу над церковью, а ризницу ограбят; бедного колодника выручат из тюрьмы, а гордого судью укокошат; или, попросту говоря, освободят саксонского франклина и для этого живьем сожгут норманнского барона. Что и говорить, добрые они воры и самые любезные грабители, но повстречаться с ними выгоднее в такое время, когда у них побольше грехов.

– Как так, Вамба? – спросил рыцарь.

– Да в это время у них совесть просыпается и они не прочь произвести расчеты с Господом Богом. Но когда они сведут счеты и у них с Богом выйдет так на так, тогда спаси, Боже, тех, с кого они откроют новый счет задолженности. Плохо будет тому путешественнику, кто первым попадется им под руку после их доброго дела в Торкилстоне. А все-таки, – прибавил Вамба, понизив голос и подъехав поближе к рыцарю, – водятся здесь такие встречные, которые для проезжих гораздо опаснее, чем наши разбойники.

– Кто же это такие? Ведь ни волков, ни медведей у нас не водится, – сказал рыцарь.

– Зато у нас водится вооруженная челядь Мальвуазена, – сказал Вамба, – и уж поверьте, что полдюжины таких молодцов стоят целой стаи добрых волков! Теперь они выехали на добычу, да с ними же рыщут и солдаты, бежавшие из Торкилстона. Так что, если бы мы с ними повстречались, дорого пришлось бы нам поплатиться за наши подвиги. А что, сэр рыцарь, если бы, к примеру, попалась нам пара таких молодцов, что бы вы сделали?

– Если бы они вздумали преградить нам дорогу, пригвоздил бы мерзавцев к земле моим копьем.

– А если бы они оказались вчетвером?

– И тех угостил бы тем же, – отвечал рыцарь.

– А если бы их было шестеро, а нас с вами двое, вот как теперь, – продолжал Вамба, – неужели вы не вспомнили бы о роге Локсли?

– Что? Звать на помощь против подобной своры? – воскликнул рыцарь. – Да один настоящий рыцарь может разогнать их, как осенний ветер гонит сухую листву!

– Так, так, – сказал Вамба, – я у вас попрошу позволения рассмотреть поближе этот самый рог, издающий такие мощные звуки.

Рыцарь отстегнул застежку своей перевязи и удовлетворил любопытство своего спутника, передав ему рог. Вамба сию же минуту надел его себе на шею.

– Тра-ли-ра-ля! – пропел шут. – Теперь и я сумею протрубить сигнал не хуже кого другого.

– Ах вот как, плут! – сказал рыцарь. – Отдай рог обратно!

– Будьте спокойны, сэр рыцарь, он будет у меня в сохранности. Когда доблесть путешествует рядом с глупостью, рог следует надевать на глупость, потому что она умеет лучше трубить.

– Берегись, мошенник, – сказал Черный Рыцарь, – ты слишком много себе позволяешь! Смотри не выводи меня из терпения!

– А вы лучше не грозите мне, сэр рыцарь, – отвечал шут, отъехав на почтительное расстояние от раздраженного рыцаря, – иначе глупость даст тягу и предоставит доблести самой искать себе дорогу в лесу.