Валерий Осинский
Русский излом

Борис выгадал даже на их связи. Бабушка Саша на теплое время года уезжала на дачу дочери под Питер. Борис договорился с Каретниковыми сдать комнаты соседки (с ее согласия), и свою комнату внаем, как целую квартиру. «Это выгоднее, чем сдавать комнаты в коммуналке. Доход честно: вам за две, мне за одну комнату. Ремонт за мой счет!» – учел он «инженерские» доходы Каретниковых. Так бабушка навсегда осталась у Ксениной тети, чтобы бы помочь сыну, и чтобы у внучки сложилось.

«Хваткий парень!» – иронично сказал Александр Николаевич о Боре. А однажды Ксения случайно услышала, как отец сердито говорил жене:

– …Они тихо работают. Носят галстуки. Наживают. Отдыхают за границей – сраные европейцы на неделю! А потом продолжают свою мышиную жизнь. Не понятно, о чем они думают, кроме денег, и на фига им все это надо!

Помимо выгоды за квартиру, догадывалась Ксения, Борис втирался в их дом.

Тогда она впервые задумалась об их отношениях с Хмельницким. С Борей Ксения не тревожилась за будущее. Со своей квалификацией он устроится на любое приличное место. А за Сережку она бы боялась всегда! С Сережкой она бы вырывала у жизни то, что сейчас получала почти даром, получала за крошечное отступничество женщины при муже, а не об руку с ним. Работа, диссертация, все, что хоть сколько—то интересовало ее, с Борисом приобретало необязательную декоративность. С Сережкой значение имела и завоеванная степень с ее мизерной прибавкой к зарплате, и каждый день, который нужно прожить, а не праздно переждать, и сентиментальная память о коммунальных комнатах бабушки Саши, выгнанной в Питер, о комнатах, где они так много передумали и переговорили с Сережкой…

Между ней и Борисом еще ничего не было ясно. Хмельницкий заходил к Каретниковым с цветами и коробкой конфет, садился на краешек дивана, напряженно потирал руки. «Боря, снимите пиджак. У нас исправное паровое отопление!» «Спасибо, Вера Андреевна!» Улыбался шутке и не снимал. Однажды он застал Красновского. Родители праздновали у соседей приезд Сережки в отпуск. Разгоряченный водкой, дядя Жора весело позвал молодежь к столу. Боря отказался и засобирался домой. Но все не уходил. Тогда Сергей предложил сыграть в шахматы.

Ксения из кресла иронично следила за соперничеством парней.

Оба злоупотребляли эффектными ходами, бессмысленно рисковали и очень хотели выиграть. После неизвестного ей гамбита в партии установилось напряженное равновесие.

– Ты, наверное, там часто в шахматы играешь? – заговорил Борис. – Чувствуется хватка.

– Когда как. У вас дивиденды тоже, наверное, в шахматы разыгрывают?

Борис покривил рот.

– Ксения говорила, твои отец и мать кандидаты наук? Ты, вроде, на архитектурный собирался. Сейчас все строятся. Почему именно армия?

– Чтобы не загнуться на кандидатских харчах.

– А серьезно? Неужели в Москве нет достойной работы… даже для военного?

– Боря, не нарывайся. У Сережи разряд по боксу, – насмешливо предупредила Ксения.

Хмельницкий даже сидя казался на полголовы выше Красновского. Крахмальный ворот сорочки натер шею, и раздражал. Хотелось снять галстук, как он это делал, когда они оставались с Ксенией. (Ничего, пусть «офицерик» полюбуется его новым золотым зажимом к галстуку.) Но теперь в комнате Ксении, куда его не пустили, была не прибрана постель. А офицерик развалился в кресле по—домашнему в футболке и босой.

– А ты полагаешь, настоящая жизнь только в отечественном Лихтенштейне?

– Ладно, поговорим о квасном патриотизме. О тех, кому ты там прививаешь любовь к родине автоматными очередями. Ничего, что я пользуюсь давним знакомством…

– Ничего, валяй.

– Ну, хорошо, ты навел конституционный порядок. А дальше, что? Допустим, женился. Ведь надо где—то жить, кормить семью. Вечно воевать не будешь. Войска там, говорят, меняют на милицию. Стоит ли за штуку зелени в месяц подставлять голову? Правда, я не знаю расценок, может, там больше платят. А патриотизм за бабки, это уже…

– Борис! – Ксения побледнела.

– Перебор?

– Нормально. – Сказал Сергей. – А то сидим, как на именинах.

– Спасибо. Патриотизм за бабки это уже наемное убийство. Или нет?

– Военным всегда платили. Кушать—то хочется. Может, не много платили. Обсудим этику войны? По Толстому? По Ленину?

– Ты прав, не стоит. Ладно, объясни, зачем горбатить на страну за гроши, нюхать тухлые солдатские портянки в забытых гарнизонах, по приказу ломать жизнь народа, которую не понимаешь. Поверь, я насмотрелся на толстые рожи, которые очень правильно говорят по телевизору о нищете «своего» народа, и в «Метрополе» лакею платят чаевые, на которые мы с мамой раньше жили бы неделю. Чхать я хотел на страну коммунистическую, антикоммунистическую, развивающуюся или капиталистическую! Мне безразлично, будет у нас свобода слова, или за это снова погонят на лесоповал. Интеллигенция всегда недовольна, а остальных интересует лишь свой карман. По мне, пусть бы болтали: когда орут все, никого не слышно. А под шумок легче делишки обстряпывать. Я зарабатываю бабки для того, чтобы моя мама, я, и люди, которые мне дороги, жили по—людски и не зависели от своих слуг. Ты же не армейский сапог, тупо выполняющий команду «фас»! Не самодовольный мясник, который, размозжив человеку череп, чувствует себя героем! Ведь мы с тобой примерно одних лет, и в детстве ходили по одному двору…

– Да только замечали разное. Ты служил?

– Закосил. Ну и что?

– Что же ты так вольно рассуждаешь об армии? Каждый занимается своим делом. Твоя мама воспитала в тебе своего кормильца. Мои родители изучают не интересную тебе экономику. Конечно, хочется получать за то, что мы умеем лучше всего, хорошие деньги, и выглядеть не хуже тебя. Но ведь ты не борешься за выживание или за краюху хлеба. Ты хочешь иметь больше того, что имеют другие, и, чтобы за это тебя уважали. А не все могут быть успешными риэлтерами. Не все хотят только копить. Ты же не винишь поэта за то, что он не может не писать стихи, даже если за них ему не платят…

– Ах, люблю я поэтов, забавный народ…

– Есенин тут ни при чем. Моя задача, чтобы все делали то, что им нравиться, и никто никому не мешал. А оружие, пока самый доходчивый для уродов аргумент в споре.

– Допустим. В Прибалтике, Венгрии, Чехословакии, Афганистане, кто мешал нашим родителям, тебе, мне? У Крылова есть поучительная басня. «Два мальчика».

– С каштанами что—то…

– Угу. Один другого на дерево подсаживает, что бы второй обоим нарвал каштанов. Помнишь мораль? Кажется так: «Видал Федюш на свете я, которым их друзья, вскарабкаться наверх усердно помогали, а после уж от них – скорлупки не видали!»

– В смысле, что Кремль на Кавказе руками армии дерется за нефтяную трубу, и мы шестерки в крапленой колоде?

– Это ты сказал…

– Есть и другая, не шутовская мораль. Армия государство при государстве. Где узаконен особый порядок. Закон над законами гражданской жизни: своя прокуратура, суд, тюрьма. Если страна благоденствует, значит, это особое государство точно выполняет свою задачу. И пока это так, чужие нас будут боятся и ненавидеть, свои – уважать и гордиться нами, а доморощенные князьки хапать с оглядкой. Если бы армейские сапоги всегда тупо выполняли команду «фас», а не думали, как в девяносто первом году, сейчас бы ты не рассуждал вальяжно, а коптел бы мелким клерком в каком—нибудь СУ. К тому же, – Сергей усмехнулся, – из армейских сапог, как ты говоришь, вышли Лермонтов, Толстой, Куприн, Гумилев и лейтенантская военная проза.

– Пафос—то, какой! Хорошо вам там мозги промывают! – ноздри Бориса возбужденно расширились. На щеках заалел мальчишеский румянец. – Очевидно, тут все восхищаются тобой, прожженным воином…

– Не увлекайся, Боря! Оставь личные антипатии при себе, – сказала Ксения.

– Хорошо, извини. Объясни мне, паршивому шпаку, не нюхавшему пороха, за что ты лично воюешь? Что дала эта война простым людям? Взорванные дома на Каширке? Норд—ост? Беслан? Может, мы наворотили там такого, в чем теперь стыдно признаться в нашей стране вечных тайн, за что теперь они слепо мстят, а жизнями платят простые люди? Ах, да, задавать об этом вопросы считается предательством великого дела сохранения святой Руси. Правда, нам не нравилось, когда бомбили православную Югославию. Почему должно нравиться им?

– Мне там тоже многое не нравиться. Но мы ведь не базарные бабы, чтобы обсуждать сплетни! – сдержанно сказал Сергей.

– Да. Извини. Заносит. Но вот, Европа от нас отлягивается. Кому нужны нищие дикари. Может нам сначала лучше сделать так, чтобы к нам просились, а не тащить к нам за ноздри. Торговать с ними на наших условиях. Хотя, что мы можем предложить твоим зверькам: КАМазы, нефть и космические ракеты, чтобы они летали на рынок в Москву спекулировать зеленью? Или ты обращаешь их в православие, чтобы на сдачу услышать не «аллах Акбар», а господи помилуй?

– Цену на зелень сбиваю, – пошутил Сергей. Хмельницкий хмыкнул. – Может, чтобы зауважали, хватит хапать. Пора что—нибудь стране оставить. Или дорого стоит?

– Не по адресу. Я знаю цену лишь своей работе.

– А я – своей. Предлагаю ничью.

– Согласен.

Хмельницкий простился с Красновским кивком и ушел. Ксения от проема сказала принужденным тоном:

– Ну, что, пошли ко всем?

– Поговорить надо…

– Сережа, не начинай опять! Я все знаю! Но я не могу уехать из Москвы! Я боюсь. А расписаться и жить я тут, а ты там, какая это семья!

Он сделал губы уточкой и утвердительно кивнул.

– Ты умный, честный, хороший. Но Боря прав. Вы оба делаете каждый свое дело. Да, он старается для себя и близких. Ты – для всех. Жизнь переменилась. Помнишь, в детстве мы говорили друг другу правду. Ответь мне: ты воюешь за правое дело?

Сергей вздохнул и мягко прихлопнул по подлокотникам кресла.

– Не знаю, Ксюха! Там много таких, кому это нравится. Не думать и выполнить приказ.

– Но ведь ты не такой! Ты же мучаешься. Ты шел защищать…

– Ксюша, отсюда многое не понятно. Знаем, где ночует бандит, объявленный в розыск. Настоящий зверь. А у нас приказ, его не трогать. Он глава тейпа. Местный божок. Договоримся – мир. Шлепнем его – еще его внуки партизанить будут. Проще, ему звезду героя навесить и сделать президентом. Твой знакомый, с золотой булавкой, проповедовал, что убивать людей – преступление. Это известно еще со времен Моисея. Но даже Иисус не сумел словом остановить убийство. Если на войне рассуждать, ничего не будет: ни этой страны, ни нас с тобой. Я о другом хотел поговорить.

Ксения сокрушенно кивнула и проговорила бесцветным голосом:

– Ты будешь покорять свои маленькие вершины, а не просто жить. В сорок пять выйдешь в отставку подполковником со смешной подачкой. Устроишься начальником ЧОПА. Мы поселимся у родителей, станем копить на холодильник, на свадьбу детей, как копили до нас. Неужели армия твое призвание? Если это лишь профессия, почему нельзя ее поменять! Почему мы должны калечить свою жизнь и через двадцать лет стариками прийти к тому, что нам и так было дано. Почему?

Сергей помолчал. Всегда уравновешенный сейчас он, казалось, растерялся.

– Да. Мне нечего тебе предложить, кроме нашего прошлого и моей любви. Мне все время казалось, что в любви есть какой—то тайный изъян. Друзья могут поссориться и разойтись, и не видеться годами. И родные тоже. Но нет в этом той боли, как бывает с любовью.

Ксения уперлась сзади ладонями и прислонилась на косяк. В груди у нее заныло.

– Друзей можно иметь тысячу, а любить, по настоящему любить только раз. Не знаю, будешь ли ты счастлива с ним. Но я, наверняка, буду несчастлив без тебя. Каждый пустяк, который мы помним вместе, всегда разделен на две половинки и… не важно. Пойдем.

– Умеешь ты делать больно.

Он глубоко выдохнул и поднялся.

– Сережа, прости! Я знаю, я гадкая, говорю не то, что чувствую, и мучаю тебя! – Она прильнула к нему. – Но давай еще подождем. Тебя же обещали перевести, квартиру…

– Перстенек от него? – Сергей иронично кивнул на изящный золотой перстень с бриллиантиком на безымянном пальце девушки.

– На день рождения. – Она предательски покраснела. Ладонь соскользнула с его груди.

Затем они уехали к знакомым Сергея рыбачить. Договаривались о рыбалке еще до его отпуска. И это бегство от себя показалась Ксении избавлением от раздвоения в душе, иллюзией окончательно принятого решения.

Деревенька укрылась в лесах на окраине Московской области. Гостевой домик у озера подготовили специально для «молодоженов», как называл Сергея и Ксению Плеснин, хозяин, бородатый отставник, с густыми, как у филина, бровями. Когда—то он был зам командира воинской части, где служил Красновский.

На рассвете Плеснин в телогрейке и высоких сапогах отвозил Сергея за острова мимо домиков бобров. От воды курился парок, и на километры в деревенской тишине кукарекали петухи и заходились лаем собаки. Сергей в бушлате, съежившись от утренней прохлады, казался на корме огромным и без головы. Когда на обратном пути он победно поднимал из лодки трофеи, Ксения улыбалась и махала с берега.

Ксения спала долго. Затем помогала готовить обед жене Плеснина, Марине, улыбчивой, молчаливой женщине за сорок с тонким, породистым лицом и ахматовской горбинкой на носу. Находила занятия по хозяйству. По привычке детства в деревне ей было совестно бездельничать. Разок сплавала с мужчинами. Но в рыбалке она ничего не понимала и больше не просилась высиживать часы у холодной и мутной воды.

Вечерами на берегу, Сергей обнимал Ксюшу за плечи и грудь, газетой отгонял от нее комаров и подставлял им свою спину и шею. Перед сном он шептал ей что—то ласковое или смешное, она прижималась к нему и дремала. Ощущала прикосновение его губ за ухом и терлась щекой о подбородок.

Ксения представляла в другой жизни приказы, стрельбу, сборище грубых мужчин, и ей становилось жаль Сережку. Он наслаждался отдыхом. Ксения пыталась убедить себя, что счастлива. Но ее коробил шумный Плеснин в заношенной бейсболке и в брюках с вислыми коленками, по—отечески покровительственный с Ксенией, его покорная жена, черный хозяйский пятистенок, – старший сын Плесниных жил с семьей в их городской трехкомнатной квартире, – бытовые и гигиенические неудобства, – туалет и душевая кабина были во дворе, – ложки—поварешки споласкиваемые в тазу, досужие разговоры соседей приезжих—горожан о саженцах и видах на урожай. Все это казалось Ксении фальшивым и пошлым. То, что для Сергея было праздником, она могла получить в любой день. Ксения, наконец, призналась себе: дилеммы между ее нынешней жизнью и будущей жизнью с Сергеем нет. Она не уедет из Москвы. Она, как родные, всего лишь привыкла думать, что они с Сергеем должны быть вместе. Но почему эта мысль незыблема?

Той же ночью ей приснилось, что Сергей уехал, они чужие, и нет праздного уединения в деревне, а есть скучная жизнь, в которой не будет даже Бориса. Ксения напуганная лежала в темноте. Сергей тихонько похрапывал. Ксения вспомнила Хмельницкого впервые за эти дни, и обрадовалась мысли о нем. Но на сердце стало тяжело, словно ее уличили в воровстве.

– Марина, вам не скучно здесь? Зимой в деревне, наверное, безлюдно. Сережа говорил, вы из Петербурга? – спросила как—то Ксения, пока мужчины рыбачили.

– Привыкла. Леше здесь нравиться. У детей свои семьи. Леша еще на войне говорил, что после армии поедет в деревню. Дальше от шума и толчеи. И Москва рядом.

Марина улыбнулась. Она была в неизменной косынке с цветочками и в переднике. Но даже в этом наряде Ксения не могла представить ее деревенской бабой.

– А в Петербурге, наверное, остались друзья?

– У мужа друзья по всей стране. Кто—то еще служит. Кто—то уволился.

– Нет, я говорю лично о ваших друзьях.

Марина подумала.

– Почти тридцать лет прошло. У всех свое. Переписываемся. – Она покосилась на девушку. – Ксюша, если любишь, не сомневайся. Сережа отличный парень. Хороший офицер. Правда, для армии он немного, – женщина подумала, подбирая слова, – мечтатель, что ли. Роди от него. А лишнее отшелушиться.

Ксения промолчала. А вечером спросила Сергея:

– Когда мы поедем домой?

– Тебе здесь не нравиться?

– Нравиться, – выдохнула она, и, ежась от холода, пошла от воды.

На следующий день они уехали.

Дома время, словно, остановилось на их последнем разговоре. Сергей и родители раздражали Ксению.

– Боря весь телефон оборвал. Звонил каждый день, – сказала вечером мама. – Ты бы хоть мобильный в деревню взяла.

– Он, что не знает, что я с Сергеем? – мрачно спросила Ксения.

– Тогда не морочь ему голову…

И ее прорвало.

На выходные родители уехали в деревню на «дачу». «Дети» жили вместе почти открыто, когда одна из квартир пустовала. Но этот странный гибрид семьи Красновские и Каретниковы деликатно замалчивали.

Сергей прибежал из города с какими—то свертками, раскрасневшийся и веселый. В рубашке с короткими рукавами и в джинсах. Первый день в мае было по—летнему жарко.

– Смотри, что я тебе купил! – Красновский побросал свертки на диван в ее комнате и принялся распаковывать один.

– Сережа, ничего не надо.

– Что не надо? Ты посмотри! – Он любовно растянул какое—то веселенькое платьице.

– Ничего не надо! Ни этого! Ничего!

– У тебя плохое настроение? Хорошо, я зайду позже.

– Не надо! Ни позже, никогда! Ну, почему, почему я должна прожить твою жизнь, а не свою! Ради чего я должна оставить все? Ради этого? – Ксения уронила, протянутую ей тряпку. – Ради деревни со стариками, которые не нужны даже собственным детям! Неужели ты не понимаешь: детство давно кончилось, и мы живем, каждый своей жизнью. Ты хороший! Ты лучше всех! Ты лучший мой друг. Но большего мне от тебя не надо!

Сергей побледнел. Ксения по привычке, когда ей было страшно, хотела обнять его, но остановилась на пол шаге и закрыла лицо руками.

– Прости меня. Не приходи. Хотя бы пока. У меня все внутри разрывается от боли.

Ночь она проплакала. А утром Сергей зашел проститься. В летнем, легкомысленном костюме.

– Из части звонили. Вызывают, – соврал он.

– Сережа, все, что я наговорила неправда. Не слушай меня.

– Я и не слушаю, Ксюх. Может, действительно, все еще раз хорошенько обдумать?

Но слова ему давались так же трудно, как и ей. Они обнялись. Ксения вышла проводить Сергея к такси. В коридоре встретилась с Красновским. Тетя Маша была растеряна. Дядя Жора отводил взгляд.

Борис позвонил тем же вечером. Не на мобильник, словно боясь очередного отказа сети, а на городской телефон.

– Нет, Ксюш, я не приду к вам, – сказал он.

– Сережа уехал, – голос ее дрогнул от волнения.

Хмельницкий помолчал в трубку. Казалось, оба почувствовали облегчение.

– Все равно. Там твои родители. Там его родители.

Она спустилась к нему во двор.

Боря курил, сгорбившись, на скамейке у своего автомобиля. На фоне заката чернел силуэт парня. Заметив Ксению, Хмельницкий отбросил окурок и встал. Его лицо казалось затушеванным ало—черной краской.

Затем, он уткнулся лицом в ее колени и беззвучно плакал.

– Все что хочешь, Ксюша! Все, что хочешь! Я не могу без тебя. Я это понял, когда вы уехали… – бормотал он сдавленным от отчаяния фальцетом.

– Борь, тут люди. Я его жена, – праздно увещевала она, зная про себя, что когда—нибудь сможет сослаться на то, что говорила ему правду, отговаривала.

– Ну и что. Мне все равно, – лепетал он.

Ее колени намокли от его слез. Ксения осторожно гладила Бориса по голове и улыбалась. Это ощущение власти над мужчиной было приятно. Вчера самоуверенный и нахальный, сегодня он вздрагивал у ее коленей от страха ее потерять.

Она еще ничего не ответила Борису. Ничего не рассказывала родителям о их отношениях. Хмельницкий дарил ей украшения, одежду, знакомил с друзьями, водил на презентации, словно хотел грудой безделиц отгородить ее память от Красновского, а себя от того, что пережил у скамейки.

Ксения хватилась лишь после первой задержки. Это был ребенок Сергея! Она знала точно. Первой мыслью Ксении было сообщить Сергею. Затем, рассказать Борису, чтобы, как говорила мама, «не морочить ему голову». Но что изменит ребенок в ее отношениях с Сергеем? В его отношении к ней, возможно, многое! А для нее будут те же гарнизоны, то же бесцветное существование. Лишь прибавятся бытовые тяготы и хлопоты, сотни раз представленные и с ужасом отринутые воображением. Аборт? Но если бы Сергей был с ней, осмелилась ли она убить его ребенка. Убить своего ребенка! Никогда! Значит, и думать об этом нечего!

И пока она лживо рассуждала и прикрывала совесть мнимой правдой, подленькая мысль уже устроилась на задниках ее сознания и Ксения до поры оберегала совесть от нехитрого расчета: Боре не обязательно знать все, а Сережа как—нибудь утешиться. Главное, сейчас меньше думать, жить, как все, сегодняшним днем, и осторожно заглядывать в будущее.

Позже, когда Ксения сказала Боре, что беременна, она не могла прочитать по его лицу, поверил ли он в свое отцовство или принял известие, как обязательства, которое он дал в день отъезда соперника. Лишь его мать при знакомстве с невесткой обронила сыну:

– Но ведь вы, кажется, недавно встречаетесь. Впрочем, тебе виднее…

Месяца через два от Сергея пришло письмо. Он молчал о размолвке, но выписал ей стихотворение Гумилева «Ты помнишь дворец великанов». Ксения запомнила последние четыре строчки: «И мы до сих пор не забыли, Хоть нам и дано забывать, То время, когда мы любили, Когда мы умели летать». Тогда ей показалось это неумным иносказанием, мальчишеством.

Сейчас же ей мерещился зловещий намек на вероятную на войне параллель с судьбой любимого Сергеем поэта. Ее испугала мысль о желанном Сережей исходе. «Нет, нет! Это глупо. Он сильный!» Но сердце защемило: теперь никто не опровергнет и не подтвердит ее догадку.

…На пустынной аллее ветер наморщил большую светлую лужу, превратив отраженные в ней тонкие прутья куста в неразборчивые черные зигзаги, рванул полы плаща и забрался за воротник. Ксения поежилась. Серая дворняга села перед девушкой, вопросительно повернула голову и повела ухом. Ветер стих и тут же снова зашевелил листву. Ксения осторожно потянула руку к черной собачьей морде. Умный зверь ткнул мокрым носом в ладонь и фыркнул: не существовало причины, по которой несчастье человека должно лишить собаку надежды получить от него еду. Ксения поискала в сумке и нашла бутерброд с сыром: мать неизменно заворачивала ей перекусить с собой в школу, в институт, на работу. Собака жадно съела бутерброд, подправляя рассыпавшиеся крошки резкими боковыми движениями к краю пасти, обнюхала асфальт, подождала добавку и ушла, даже не вильнув хвостом.

Ксения ясно увидела: это давно не ее жизнь. Чтобы жить, сохраняя рассудок, последний год она гнала от себя воспоминания о Сережке, – потому, что память о юношеской любви угрожала миру ее души, потому, что ее совесть и, следовательно, ее сознание не в состоянии были примириться с предательством! А одно предательство неизбежно тянет за собой другое. Теперь в ней жил его ребенок. Память о человеке, которого она предала. И продолжала предавать. Судьба – это люди. Другие люди – другая судьба. Даже прохожие в толпе. Их много, на них не обращаешь внимания, они прямо не влияют на твою жизнь. Но каждый взгляд, жест, слово имеют значение…

Девушка поднялась и пошла.

За парком с черным прудиком, над желтыми и багряными верхушками деревьев весело поблескивал золоченый крестик «их» с Сережкой церквушки, теперь с позолоченными, а не как когда—то с голубенькими маковками. Предчувствие светлой радости, которая всегда навещала Ксению здесь, затуманило ощущение родственное дрожащему росчерку плохих стихов, которые знаешь, что читал, и не можешь ни повторить, ни забыть совсем.

В памяти проступила прогулка с Борисом. Ксении тогда безумно захотелось того же светлого покоя на сердце, как с Сережкой в «их храме». Она на миг поверила: сейчас ей станет легко и просто с Борей, как было легко и просто с Сережкой.

Ксения за локоть потянула Хмельницкого к церкви.

– Ты помолиться, или посмотреть? – спросил он, мягко освобождая руку.

Ксения пожала плечами. Он посмотрел на наручные часы.

– Ну, во—первых, служба, должно быть, заканчивается, сейчас шесть. Это все равно, что прийти на лекцию перед звонком на перемену. А второе, встанем там, праздные, среди молящихся…

Он заговорил, что мышление основано на компромиссе с логикой, о том, что душа – это лишь форма бытия, а не устойчивое состояние, о церковных запахах идолопоклонства и ладана, которые многим теперь заменили кумач и бессмысленные цитаты на транспарантах, и, что радости верующих в Православии заключаются в несоответствии с малыми требованиями личной совести и утешения, которое предлагает кроткое исповедание. Собственно, как в Католицизме, Униатской церкви…

– Ну, если ты хочешь! – Борис оскорбился ее зевком и замедлил шаг.

– Нет, нет, – удержала Ксюша, – зачем мешать людям. Это не Исаакиевский собор…

– Что—что?

– Пустяки.

…Из дверей кафедры важно шагнула на Каретникову лаборантка Верочка с животом восьмимесячной беременности и в просторном свитере и юбке. Ей давно советовали «поберечься» дома. Но дома было скучно, а поздравления со скорой радостью прибавления тех из обитателей института, кто не видел ее с весны, придавали Верочке значительность в собственных глазах. Как ровесница, опережающая Ксению в замужестве на шаг, лаборантка была с ней запанибрата.

За Верочкой с подносом грязных чашек и блюдечек шествовал ее муж, усидчивый сорокалетний соискатель Осипов, плешивый, с перхотью на плечах и на сальном воротнике пиджака, мучивший пятый год никому не нужную диссертацию. Верочка проделала физиономический реверанс Ксении: приподняла брови и выпятила нижнюю губу, что обозначало – какие люди! Затем кивнула назад, и показала глазами.

– Тебя Сам спрашивал! Не переживай, у него хорошее настроение.

Ксения поморщилась.

– Совсем из головы вылетело. Заседание кафедры закончилось?

– Да. Даже чай попили. Тебя Вера Андреевна ждет, – в спину Ксении шепнула Верочка.

На кафедре за общим, чайным столом в углу у двери бесплодный «ученый осел» Ермолаев прихлебывал из кружки чай и пытливо вглядывался в лицо своего плодовитого коллеги Гринберга, снисходительно листавшего рецензию Ермолаева на свою книгу. (Ксения мельком заметила заглавие на отложенной в сторону странице.) Безъюморный старик Андреев многозначительно вставлял в разговор с сухенькой старушкой Дуве книжную заумь, и сдабривал мнения скучными остротами, понятными лишь этим двум.

Завидев Ксению, «старички» тепло заурчали. Но теперь и радушные старожилы, и деловитые молодые коллеги раздражали Ксению.

Поначалу ее сильно печалили устрашающе скучные лица студентов в миг передачи светоча знаний от Шекспира до Кутзее. Одни осоловело пялились на нее из чахлых садов английской грамматики. Другие в смежных свободных аудиториях по соседству играли в морской бой по мобильным телефонам: проигравший оплачивал баланс обоим. Лишь одна романтическая девица в группе от души совершенствовала инфинитивы, боролась в своем рязанском произношении за смягчение звуков в твердых английских согласных, чтобы, как она приватно призналась Ксении на экзамене, бегло пересказать школьникам «Маленького принца» Марка Твена. Прочие студенты, по наблюдениям Ксении, более добросовестной девицы преуспели по общим предметам в профанации русского образования: путали Ирландию и Исландию, приписывали простодушные комедии купеческих нравов Островского его, закаленному сталью, однофамильцу, слыхом не слыхивали о лесковских словоискажениях, Чарльза Диккенса почитали отцом Эмили Дикинсон, и не могли взять в толк, почему Гари Потер не включен в Большую американскую энциклопедию?

Их родители платили за учебу, и дети почитали образование лишь за средство для получения хорошо оплачиваемой должности.

Ксения по возрасту опережала своих учеников всего лет на пять—восемь. Но ей казалось: ее духовная емкость нигде не пересекается с плоскостью, в которой обитает поколение, идущее следом: на добродушную шутку ученики отвечали ядовито, отчужденные, словно «обдолбанные» эльфы, предпочитавшие виртуальный дрейф по электронным страницам Интернета пьянящему запаху типографской краски новой книги.

– Ничего страшного! – адвокатствовал Борис. – Они хотят скорее отбить свои деньги, жить богато и красиво, сейчас, а не завтра. На собеседовании о найме на работу эти спецы метут такую пургу, хоть Задорнову отсылай. Пооботрутся, научаться.

Диссертация тоже не вызывала в хребте дрожи счастливой догадки или радости бытия: проверка ссылок, оказавшихся небрежностью или обманом, – сносок из унылого пудового тома на сноски в томе еще пуще унылом и пудовом – скука смертная.

Сегодня жизнь кафедры показалась Ксении скучнее и глупее, чем обычно.

…Мать в кресле у закутка разговаривала с заведующим кафедрой Серебряковым, доверительно, со слащавой улыбочкой, клонившегося к собеседнице через стол. Скрещенные ноги главного ученого кафедры в канадских всесезонных башмаках, две пижонские замшевые заплатки на локтях пиджака, водянистые глаза под веночком седого пуха над ушами, и губы, как жирные слизни неизменно навевали на Ксению уныние.

– А—а—а, а вот и наша невестушка! – Слизни расползлись, обнажив пару великолепных вставных протезов. Серебряков выпрямился. Ксения поздоровалась. С тех пор, как месяц назад Савелий Валерьянович узнал о замужестве Ксении, он называл ее исключительно «невестушка», и это раздражало девушку. На кафедре Серебрякова недолюбливали, считала карьеристом и мздоимцем. Он обирал студентов, и имел какие—то делишки с проректором по социальным вопросам. Но со студентами вел себя, как свой парень, и провоцировал преподавателей на разговоры о институтских несправедливостях.

Ксения принужденно улыбнулась затертой шутке.

– Вера Андреевна как раз рассказывала о несчастье с вашими соседями, Ксения Александровна. Этот молодой человек, кажется, навещал вас здесь. Такой… – Серебряков набычился, изображая мужество, и энергичным, сверху вниз жестом, дополнил портрет. – Сожалею. Весьма сожалею. – Грустное лицо заведующего тут же просветлело. – Но мы обязательно будем на выездном, так сказать, заседании кафедры! – и захихикал.

Ксения уничтожающе посмотрела на мать.

– Я как раз об этом хотела поговорить с вами, Савелий Валерьянович…

– А? Да, да, конечно, посоветуйтесь. Приятные хлопоты. – Он снова захихикал, словно не расслышал, вскочил: «А у меня делишки!» – и убежал.

– Что ты тут делаешь, мама?

– Во—первых, кафедра, – Вера Андреевна встала и машинально пробежала пальцами по янтарным бусам на груди. Вязаное шерстяное платье неудачно подчеркивало «галифе» на бедрах и небольшую выпуклость живота. – Отец рассказал о утреннем разговоре. Что вы нехорошо расстались с Борей! Пересядем ко мне.

В другом закутке, где раньше хранились швабры и ведро для мусора, Ксения повесила на плечики в шкаф плащ и присела за низкий дубовый столик, который где—то выхитрила мать. Угол предоставили Вере Андреевне в исключительное пользование.