Валерий Осинский
Русский излом

– Александра Даниловна, скажите моим, что я у вас, ладно? Наврите, что электрички отменили, или, что я сплю. А то мать убьет. Во, гляди! Танкист подарил! Только починить надо! – И гордо предъявил Ксении старые армейские наушники. Объяснил: со старшими пацанами поехал к Белому дому; на Котельнической набережной стояли два танка. – На площади митинговали. Пацаны поехали домой, а я к вам.

– На что тебе наушники? – спросила Ксюша.

– В военное училище пойду!

– Зачем тебе?

– Нормальная профессия.

– Чай будешь, танкист? – спросила бабушка и пошаркала на кухню. – Наушники! – Ворчала она. Дети захихикали. – Все—то вам веселье…

– Говорю, танкисту: ты же не услышишь команду. А фиг с ним, отвечает, не давить же своих. Клевый пацан! – сказал Сергей.

– Там страшно? – спросила Ксюша.

– На площади? – Сергей пожал плечами. – Нет. Много людей. Натаскали столбы, арматуру, хлама всякого. А на дальнем конце Калининского проспекта у Садового троллейбусы ездят. Я ушел. Ерунда все это! Помнишь, в школе нам все время говорили: восстание декабристов, восстание декабристов! А это дворцовый переворот. Как при Екатерине или Павле. Нет, вся страна это что—то другое, – сказал он задумчиво.

Бабушка позвонила Красновским. Но Сергею все равно влетело.

С того дня Ксения условно делила жизнь до «наушников» и после.

После «наушников» Сережка оставил подработку в мелкооптовом табачном ларьке у Киевского вокзала – иногда по выходным он брал на рынок Ксюху (сейчас там построили огромный торговый комплекс); потом они ели мороженное и пили «Фанту», через нос газами вышибавшую слезы – и начал зубрить.

Сережка и раньше слету схватывал математику и решал за весь класс варианты контрольных. А по русскому ему тройку ставили из уважения к математическому дару: в двух буквах он делал три ошибки. «Поразительная тупость!» – гневно резюмировала его сочинения училка по русскому и литературе: худая, туго перепоясанная ремешком и в больших очках, похожая на стрекозу.

Чтоб подтянуть русский, Ксения диктовала Сергею. Размеренно ходила по комнате и, покачивая раскрытой книгой в ритм ударений в словах, смотрела на затылок ученика. Сергей старательно ковырял ручкой в тетради.

Как—то за диктантом он разогнул спину, потянулся и сказал:

– Муть—то, какая!

– Что муть?

– Литература твоя! Скукотища!

– Вот, дурак! Это ведь не анекдот, а художественный слепок нашей жизни. На века.

– В жизни так не говорят, не думают и не делают. В твоих книгах никто не пукает, не ссыт, не матерится…

– Вот, дурак! – Ксения захихикала. – Зачем описывать гадости? Художественным языком пишут о плохом или о хорошем.

– Да? А, что художественным языком напишут о нас?

Ксюша подумала и процитировала стихотворение Ахматовой:

– Все расхищено, предано, продано, черной смерти мелькало крыло… Это написано семьдесят лет назад. Разве сейчас не так?

Сергей насупился. Ксения на диване положила на колени книгу и сунула между страниц большой палец вместо закладки.

– И ты понимаешь эти стихи? – осторожно спросил Красновский.

– А что такого? Знаешь, во сколько лет Ахматова и Цветаева начали писать стихи? Думаешь, в двенадцать я совсем дура? Взрослые не знают, что им делать, потому что им врали. А мы врать не будем!

Сергей склонился над тетрадью. И вдруг проговорил:

– Я тут про Христа читал. Там написано, что религия наполняет смыслом даже пустые дни. Наши родители хотя бы пионерские галстуки носили. А у нас ни галстуков, ни наполненных дней.

– Давай сходим в церковь, – сказала Ксюша, понизив голос. – Блок и дочь великого химика Менделеева, его будущая жена, влюбились друг в друга в Исаакиевском соборе…

И покраснела. Сергей хмыкнул.

– Там скучно, попы и дымом воняет. Дышать нечем.

– Это ладаном пахнет. Бабушка говорит, если задыхаешься, значит грехов много. Потом станет легко. Если свечка трещит, это тоже плохо…

– Ксюха, ты смерти боишься?

– Не знаю. – Ксюша пожала плечами. – Говорят, душа бессмертна.

– Если она бессмертна, значит, она была всегда?

– Наверное.

– Тогда почему мы ничего не помним, что было до нашего рождения? А если мы не помним, что было раньше, вдруг мы забудем все, что сейчас.

– А ты помнишь, что было с тобой ровно пять лет назад, в такой же день? Так почему ты должен помнить то, что было с твоей душой до рождения? Может, мы запомним другое.

– Зачем мне другое, если я забуду тебя, этот день? В той книжке много непонятного. Там Христос воскрес и обещал воскресить всех, кто в него верит. Помнишь, кошку вешали. А, если и тот козел, который вешал, верит, воскреснет, и снова будет вешать кошку?

– Сережка, ты такие страсти говоришь! Если честно, я так плакала, когда поняла, что когда—нибудь меня не будет. Не буду видеть, слышать, думать! Даже в груди заломило.

– Ничего—то мы с тобой, Ксюха, не знаем! – Сергей вздохнул.

– Но ведь мы думаем об этом!

– До нас тоже думали, а толку! Ладно, диктуй!

Они сходили в церковь тем же летом. Цвела липа, и в парке по зеленоватому пруду со свежеокрашенным причалом плавали водные велосипеды. А какой—то пожилой мужчина, ссутулившись, курил на дощатом помосте и, облокотившись о перила, лениво стучал себя прутиком по брючине. Он сплюнул в воду и виновато улыбнулся детям.

– Видела его глаза? – спросил тогда Сергей. – Не хотел бы я так курить через полвека.

Бабушка Саша приехала к Каретниковым, и попросила Ксюшу и Сережу встретить ее на вокзале. Они вышли из автобуса в центре города, хотя жили на окраине. Когда дети, наконец, поняли, куда бабушка их ведет, они притихли.

– С чего это она? – прошептал Сергей.

– Я ей рассказала про наш разговор…

– Это ж давно было! Ничего себе, у нее память!

– Бабушка все помнит и все замечает. Особенно, что касается меня.

В спокойной улыбке Александры Даниловны, в ее фамильной прямоты осанке было что—то торжественное. Как торжественна была беленькая церквушка с позолоченным крестиком и облупившимся голубым куполом в кущах серебристых тополей и на той стороне пруда.

– Если что—то не понятно, спрашивайте, – сказала бабушка Саша.

У ворот мордатая цыганка с золотым зубом и в старой шали просила милостыню. Бабушка подала попрошайке монетку, вынула из сумочки на локте и повязала внучке косынку. Ксения и Сергей церемонно перекрестились, вслед за бабушкой.

– Это православный храм, деточки! Надо креститься справа налево, – подсказала цыганка.

Ксения покраснела, и благодарно кивнула. Сергей смущенно буркнул что—то.

Ксения не помнила в подробностях тот первый их с Сережкой поход. Она не знала обряд и не могла сказать, начиналась служба, или закончилась. Горбатенькая черная монашенка, кажется, собирала огарки и зажигала сложенные на подсвечник свечи. Пожилой, косматый батюшка в валенках со срезанными голенищами, видными под рясой при ходьбе, бубнил непонятные детям заклинания полудюжине прихожан, а потом окуривал углы кадилом. На черных, старых образах в столетних окладах мерцали отсветы лампад.

– Непонятно, а все равно хорошо, правда? – прошептала Ксения Сергею. – Вдвоем здесь совсем по—другому, чем, когда одна.

Вдруг он зашептал ей:

– Люблю высокие соборы, душой смиряясь посещать. Входить на сумрачные хоры, в толпе поющих исчезать…

– Ты знаешь Блока? – удивилась Ксения.

– Полистал, после того, как ты про Менделееву и Исаакиевский собор сказала. Но не понятно, что значит: «В своей молитве суеверной ищу защиты у Христа, но из—под маски лицемерной смеются лживые уста»? Кого Блок называет двуликим?

– Тише! – зашептала бабушка. – Сережа молодец. Молитовку знает. И ты учи, Ксюша!

Дети переглянулись и прыснули смехом.

На улице Сергей сказал:

– То, что нам раньше про церковь говорили ерунда. Этой церквушке пятьсот лет…

– Откуда ты знаешь?

– Да вон же на табличке у входа написано.

Ксения обернулась.

– Как ты все замечаешь?

– Этой церкви пятьсот лет, – повторил он. – Мы не знаем имени инженера. А она на века. Мы умрем. А тысячи людей здесь были и будут! Представляешь!?

Ксюша чувствовала ту же гордость и умиление. Легкие слезы покатились по ее щекам, вымывая ком из груди и горла.

– Ты чего, Ксюха? – улыбаясь, спросил Сережка и взял ее ладонь. На его нижних веках тоже набухли две крупные росины.

– Ты даже не знаешь, какой ты хороший!

Они покраснели и отвернулись.

– Ничего, ничего, поплачьте, дети. Это из вас плохое выходит! – сказала бабушка Саша.

…Ксения прочитала: «В ста километрах от Москвы те же люди, а жизнь иная…», сложила письма в коробку и легла.

Ему тогда было лет четырнадцать, но выглядел он на два—три года старше, хотя всегда был невысокого роста. Ксения вдруг отчетливо вспомнила его простое и приятное лицо, всегда дружелюбное. Его непринужденность сообщала что—то солнечное его застенчивой и независимой вежливости среди чужих. Во всякой очереди он неизменно стоял последним, но в споре не уступал, если был прав.

Сейчас в воображении Ксении Красновский получался какой—то положительный. Это насмешило бы Сережку. Но, подумала девушка, тысячелетняя народная мудрость о добром поминальном слове для покойного не от ума, а от сердца. «Для покойного!» Слезы снова потекли по щекам. В голову ничего не приходило, кроме обычной ерунды. Как все пацаны их двора он из пневматической винтовки убивал ворон. Засунул в английский замок кабинета физика перед контрольной спичку. Утопил с приятелем в туалетном бачке классный журнал. Как—то «выбивал» со шпаной деньги у лоточника: бросил презерватив с бензином на его скарб, а старшие – зажгли: «ты не совершеннолетний, тебе ничего не будет!» Потом, сквозь зубы, чтобы не заплакать, рассказывал напуганной Ксении о продавце: «Говорит, маленькая дочь, денег занял. А эти скоты ржут!»

Но это было наносное.

После первой поездки на шабашку с дядей Левой, братом дяди Жоры, Сергей дурачил компанию в кафе книжными байками. Он тогда лет в пятнадцать впервые не поехал в Анапу…

Красновские и Каретниковы отвозили детей на лето к морю. Взрослые меняли друг друга на «вахте» в отпуске. Сергей учил Ксюшу плавать на спине. Они ловили у Высокого берега в камнях бычков голыми руками, приумножая незаживающие ссадины, и мама пеняла Ксении: «Не руки, а грабли! Ты не сможешь играть на инструменте!» (Ксения брала уроки музыки на фоно.) Это была целая книга солнечных и соленых воспоминаний: на море они с Сережкой впервые поцеловались – испуганно клюнули друг друга в губы, соленные от морской воды, а потом не разговаривали день, переживая неясное и новое в себе. И воспоминания о последнем морском лете воскресали весь год, если они оставались одни. Тогда они писали диктанты, слушали музыку через плеер, поделив наушники на двоих, и вздрагивали, соприкоснувшись руками…

А тем летом дядя Лева, такой же веселый, плешивый балагур, как его брат дядя Жора, только на четыре размера пиджака шире, увез племянника то ли в Казахстан, то ли еще в какой—то «стан». В письме Сережки, помниться, по бескрайним степям потекла речка Ишим с зубастыми щуками, поскакали казахи на кургузых лошаденках, приходили драться с шабашниками потомки бывших сталинских ссыльных немцы—механизаторы. И вдруг Сережка в кабине с рыжим молчуном на грузовике гонится за грузовиком обидчика. Или на кладбище у чужих могил рассуждает о бренностях бытия. Или рассказывает, как урки зарезали кореша, который «откинулся» с зоны и пахал целину.

Ксения показала письмо отцу. Тот ухмыльнулся.

– Лева приобщает Серегу к Шукшину. Это его любимый писатель, – сказал он.

В захудалом кафе, куда Сережка повел друзей и Ксюху после возвращения с шабашки, – вдвоем они иногда захаживали сюда из чистого сострадания к неудачникам – она спросила его:

– А зачем ты мне врал в письме?

Он даже не смутился.

– Не врал. А приукрашивал. Как твои классики.

– Самому, что же рассказать нечего?

– Почему? Мы ехали трое суток только в один конец! Самой надо увидеть!

– Так говоришь, будто я нигде не была!

– На море самолетом. Иногда поездом туда и обратно!

– А что интересного в твоей степи? Ничего!

– Там люди. Такие же, как мы. Только мы здесь сносно живем и жалуемся, а они там выживают и не жалуются! Помнишь, как твой папа купил у бабульки на станции сладкую дыньку и вареных раков. Мы кушали и смеялись, вспоминая, как бабулька торопливо прячет выручку. А есть места, где таким бабушкам ни дыньку, ни раков некому продать. И ни дыньки, ни раков нет! Если человек не замечает, что у соседа в больных ушах вата, или разные шнурки на ботинках, может с человеком что—то не так?

– Ты так разговариваешь, будто я в чем—то виновата!

Сергей улыбнулся.

– Дурочка! Ни в чем ты не виновата! Вот ты Ахматову наизусть знаешь, а про степь не знаешь. Как суховей урожай сжигает, не видела.

– Не очень надо!

– Но, если мы так расползлись по континенту, значит, кому—то до нас это было надо.

– Ну, хватит! Степь далеко. Расскажи что—нибудь веселое!

И Сергей врал, как они с дядей Левой и его приятелем, захватив цепного кабеля Тузика, на выходные поплыли в лодке по Ишиму. Пацаны верили, а Ксения смеялась, потому что недавно смотрела этот фильм: там на одной нудной ноте – как везде – лицедействует знаменитый и бездарный народный актер…

Потом Сергей шабашил в Туве, на Алтае. Ксения была слишком маленькой, чтобы понимать все. Из прошлого выступали заколоченные накрест окна крайних домов на безымянных станциях, зазвучало Сережкино: «а представляешь, как тоскливо живут, хотя б километрах в десяти от железной дороги!» За прикрытыми веками замелькали пьяные мужики, бескрайняя тайга из киножурналов, и Сережка, убеждавший Ксюшу, что он все это видел «вживую»…

Папа и дядя Жора с коллегами из института до «наушников» тоже ездили в отпуск на шабашку. Вернувшись, отец купил маме модный сарафан из варенной джинсы. «Строй отряд» кандидатов и докторов наук по обыкновению отмечал приезд у Каретниковых. Говорили про дом и новые квартиры. У Каретниковых подрастала дочь. У Красновских «разнополые дети». Сколько Ксюша себя сознавала, столько папа и дядя Жора ходили после работы «отрабатывать жилье», когда уже и надежды не было, что институту оставят долгострой. Мама и тетя Маша посмеивались, что руки у их мужей в редкой степени бестолковые. Но мужчины считали себя знатоками ремесел и мастерами, потому что росли в деревне, могли сбацать на гитаре попурри из песен Окуджавы, кое—как натянуть между деревьями детский гамак, подправить разводным ключом руль велосипеда и исполнить множество пустяковых фокусов, которых полно в запасе у всякого русского человека. В детстве Ксюша свято верила в мастерство папы, коль он умел изобразить пальцами на стене теневого зайца с мигающим глазом. В четыре руки папа и дядя Жора действительно закончили ремонт. Квартиры друзья выбрали рядом.

Сарафан надолго стал последней дорогой вещицей Каретниковых, а новая квартира последним, крупным везением.

Даты, лица, все смешалось…

…Блеклое утро дремало за окном. Ксения из постели осмотрела много раз виденные бронзовые цветы на обоях и островок осыпавшейся штукатурки у стержня люстры, веселую рожицу, нарисованную на стене над спинкой стула и карандашную дату заселения в квартиру. Ксения не ощутила прежней боли, но жуткое чувство утопления в окружающем мире и растворения в нем. Она поднялась и накинула халат. Машинально вскинула к глазам запястье. Золотые часики с браслетом бережливо покоились на столе.

На кухне отец докурил сигарету и поискал, куда в переполненную пепельницу воткнуть окурок. Воняло табачным перегаром. На плите пыхтел чайник. Ксения выключила свет и опустилась на табурет.

– Ложился? – спросила она.

– Да. Немного поспал.

– Боря здесь?

– В большой комнате. Спит.

– А дядя Жора?

– Что дядя Жора? – отец покосился на дочь: забыла, что ли? – Уехал с Вовкой за Серегой.

Он вздохнул. Помолчали.

– Что будем делать? – спросила Ксения.

Оба избегали смотреть в глаза. Отец усилено потер спинку носа. Поднялся и долго прикуривал от плиты. Он уворачивался от пламени, чтобы не опалить густые брови. Ксения не вытерпела: «Папа!» Тогда он выпрямился, обуглил наконечник сигареты и сладострастно затянулся.

– Думаю, Боря прав. Переезжай к нему. Или к Наталье Леонидовне…

– А дальше? Съедутся гости. Как ты это представляешь?

– Ну, как, как? – Он беспомощно хлопнул по бедрам и сел. – Не знаю, Ксюх!

Допустим, они договорятся о переносе регистрации, о банкетном зале. Но, как? И во сколько это обойдется? Они не Боря! Хотя, и у зятя карман не бездонный. «Стройка»! А им придется клянчить, одалживаться. Родственники, друзья поймут. Но Каретников пригласил свое новое начальство. Ему выдали «премию» под свадьбу – подарок от коллектива. Беспроцентную ссуду. Как им объяснить? Чего огороды городили, если теперь все отменяется? Он заискивал, занятые люди отложили дела, обещали прийти. А Борис! Его гости! Им то он, что скажет? «Эх, Сережка, Сережка!»

Александр Николаевич исподлобья посмотрел на дочь. С детства набалованная! Но ведь детство, когда—то заканчивается! Мертвого не воскресишь. Надо думать о живых. «Свинство! Свинство! А ведь это сын моего друга!» У Каретникова засвербело в горле и носу, и он прикурил от окурка новую сигарету.

Главное, конечно, было не в хлопотных пустяках, а в том, что дочь беременна, и откладывать свадьбу больше нельзя. Ныне, конечно, мать одиночка не диво, но к чему мудрить при живом отце?

Дочь что—то говорила. Каретников прислушался.

– Пап, ты не все знаешь. Я не все рассказала. Свадьба невозможна…

Ксения покраснела и закрыла глаза.

– Ну, что там еще за тайны мадридского двора? – проворчал отец и внутренне напрягся от нехорошего предчувствия.

– Не могу, – прошептала дочь. – Думала: так проживу, а не могу даже сказать…

Неслышно вошел Борис уже в галстуке и в белой рубашке. Бледный после сна. Ксения глубоко вздохнула, торопливым движением отерла мокрые глаза и щеки, и виновато улыбнулась отцу и жениху.

– Ничего. Это так. Слабость, – пробормотала она.

– Доброе утро! – Борис приветливо улыбнулся, и пробежал быстрым взглядом по лицам. У «невесты» заплаканная и чопорная мина. Тесть нахохлился. Значит, говорили о свадьбе и убиенном «офицерике», так Хмельницкий про себя называл бывшего ухажера Ксении. «Ну, сейчас мало не покажется! – мысленно съязвил он. – Бабла бы хватило на ахи!»

Хмельницкий поднял крышку чайника – вода давно кипела, – обжегся паром, грохнул крышкой и схватился за мочку. По—свойски достал из буфета чашки, заварку и сахарный песок.

– Лимон есть? – полез он в холодильник. – Лимона нет! – и загнусил: – Пуру – пуру…

– Боря! – сказала Ксения. – Давай… перенесем свадьбу! – она не решилась «отменить».

Хмельницкий сполоснул заварной чайник и вытер тряпкой руки.

– Я это уже слышал. Как ты это представляешь?

Ксения глазами Бори охватила возможные осложнения, столпившиеся за его вопросом, согласилась: все не просто. Но теперь ей во что бы то ни стало, нужно было отсрочить, если не саморазоблачение, то хотя бы «торжества».

– Это – раз. – Продолжил Борис. – И два: а зачем переносить?

Каретников почувствовал поддержку и поерзал на табурете. Ксения, привыкшая покрикивать на родителей, и – к покладистости Бориса, в другое время закапризничала бы. Но сейчас она потупилась.

– Сережка был нам не чужой, – проговорила она.

– Да, да, не чужой, – согласился Борис. «Еще подумает, что свожу с ним счеты!» – Но для других он сосед. Никто! Как я объясню своим, и на работе. И что объясню?

– Ну, как—нибудь. Ты его тоже хорошо знал!

– Да. Знал… – Борис помялся.

Он отвоевал невесту у «офицерика», но вместо того, чтобы наслаждаться трофеем, попал в плен: полюбил, как любят впервые! Ксения подавляла его волю, и Хмельницкий не умел ей возражать. «Чхать мне на твоего Сергея, и на ваши делишки до меня!» – едва не ляпнул Борис, отвернулся, и выражение у его затылка было презлое.

– Это не день рождения. Не юбилей, – настаивал он. – И…

Ксения вспыхнула.

– Ну! Договаривай про мою беременность!

– Подожди, дочь! – пробасил Каретников. Молодежь! Наговорят лишнего! – Думаю, тебе все же стоит переехать к Наталье Леонидовне. А мы тут уладим…

– Нет! – буркнула Ксения. – Папа, я не могу тебе всего сказать. Но, если ты, Боря, меня любишь, лучше перенесем свадьбу. – Голос ее не предвещал ничего хорошего. Мужчины переглянулись. В тот же миг девушка испугалась своей смелости и сникла.

Допили чай и разошлись. Борис уехал по делам. («Подвезти до метро?» «Утром пробки. Я на электричке». ) Отец и Ксения на работу. Мать хлопотала у соседей.

Холодный ветер растолкал облака. На улицах подсохло. В мокрых лунках на асфальте далеко внизу виднелось хмурое небо.

Безлюдными дворами Ксения вышла к своей бывшей школе. Она не была здесь с тех пор, как поступила на «иняз» университета.

У школы играли дети. Длинно прозвенел звонок. У пружинной двери затолкались и загалдели рюкзаки, банты, гольфы. Двор опустел. Трое старшеклассников, сутулые, с книгами под руками в карманах вразвалочку пошли к домам. Они через слово «млякали» петушиными голосами и сплевывали на асфальт. Ксения опустилась на лавку с выломанной доской и ножевым признанием какого—то Васи, какой—то Люсе. Отбитая штукатурка старых стен, мусор под решетками подвального этажа, асфальт, разлинованный под забеги по физкультуре, плешивые газоны и общипанные до прутьев верхушки кустов. Ничего не изменилось. Ксения запахнула плащ. Ветер пытался отодрать от черного асфальта мокрый лист. Уголок листа телепался и не сдавался.

Что—то унылое и безотрадное нависло над этими местами.

Ксения постаралась вспомнить что—нибудь из школьной жизни. В памяти ничего не всплывало, кроме шпаргалок, зубрежки, прозвищ учителей…

…Здесь под аркой вечером она увидела, как Красновский целуется с рыжей дурой из своего класса. Перед «рыжей» стелились все мальчишки школы. А та смеялась над ними, сама выбирала, с кем целоваться. В спортивном городке школы обычно собиралась их с Сережкой компания. Бренчали на гитаре, сосали по кругу пиво из двухлитровых бутылок. В тот день ветрило. Никто не пришел. Только Ксения и эти двое: она боялась шелохнуться на скамеечке за морщавым тополем.

Тогда она и бросила Сергею в почтовый ящик в запечатанном конверте Ахматовское стихотворение «…Будь же проклят! Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь. И ночей наших пламенных чадом, – Я к тебе никогда не вернусь».

Ночей никаких не было. Сергей никогда даже не целовал Ксению, как рыжую.

Он постучал в двери той же ночью. Старался шутить, и его глаза были похожи на глаза осторожного кота:

– Ксюха, ты ревнуешь? Влюбилась, что ли?

– А мне можно только диктанты диктовать! – Ее зрачки блестели вызовом в полумраке прихожей, – дальше она его не впустила! – и обидой дрожал голос.

– Целуют, еще не значит, любят. Иногда не целуют, потому что любят, – сказал он и ушел.

– Ксюха, – раздался от туалета виноватый полушепот отца, – его там застал разговор, и он трусил выйти, – заканчивайте вашу ромашку. Час ночи!

– Подслушивать – гадко! – Она кинулась в комнату и там разрыдалась от души.

С Борей было иначе.

Они встретились второй раз на какой—то скучной вечеринке у общей знакомой. Ксения едва вошла, а Борис уже кланялся ей с улыбкой привета из—за спин гостей: «Здравствуйте, соседка!» Хозяйка квартиры, девушка с усталыми глазами и машинальной улыбкой, как и Ксения, заканчивала иняз. Боря бывший одноклассник ее старшей сестры Лены: они, кажется, пришли вместе. Пьяный гость сунул в руки Ксении тарелку и раздавил в ней сигаретный окурок в губной помаде. Девушка отдала «угощение» парню, мастачившему из бумажных салфеток лошадок.

На Хмельницком была белая рубашка и галстук. Он, сидя на подлокотнике кресла у кого—то над головой, потягивал коктейль через трубочку.

– Все русские специалисты по английскому языку, кого я встречал, – вальяжно вел он с хозяйкой заскорузлый спор (ее участие в «споре» ограничивалось вежливым молчанием), – поразительно глухи к родному языку. Глухи до тупости! Возможно, мне не везло на этих специалистов. У них отсутствовало «воображение слова», а было лишь машинальное воспроизведение идиом. Как заготовки на карточках: вынимаешь нужную фонему в нужное время. И уже изучаешь не сам язык, а методы обучения способам обучения разным методам запоминания устойчивых выражений. – Он засмеялся над собственным, как ему показалось, удачным каламбуром. – Как—то на курсах английского языка для домашнего задания я диктовал сочинение на русском, а знакомая с лету переводила на английский. Погоди, говорит. И бац! – готовый блок. Бац! – другой. Удивительно, но в группе даже преподаватели аплодировали этой стряпне, как литературному перлу…

– А вы литератор и, наверное, гений? – из корпоративной солидарности съязвила Ксения.

– Боже упаси! Гений – это несхожесть. А я – увы! – он пожал плечами и по—пингвиньи хлопнул себя по бедру и развел свободную прямую руку. – К тому же в мире много более полезных вещей…

– Чем что?

– Вы одеты не в стихи Некрасова. И, надеюсь, питаетесь не сочинениями Дюма.

– Да, но ведь литература, искусство и все виды творчества отличают нас от животных.

– Изобретение телевизора, самолета, холодильника тоже творчество. Но люди не помнят имен тех, кто облегчил их жизнь. Зато помнят «Кому на Руси жить хорошо!»

– Судя по вашему сытому разговору, вам жить хорошо!

– А сытость у вас не в почете? – Хмельницкий улыбнулся.

Ксения пожала плечами. Собеседник был явно не их нищего «филологического» круга и вел себя немного свысока. Вальяжные манеры «заочного соседа» раздражили девушку: прежде она слыхивала от Хмельницкого старшего подробности о скудной жизни его бывшей семьи и терпеть не могла «из грязи в князи»…

– Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое, писал классик. Он, увы, не изобретал холодильники, поэтому вы можете пренебречь его мнением.

– Перемена к лучшему та же удача. А удача приходит к тому, кто ей не мешает. А вы колючка! – сказал Борис. – Понимаю, мой отец был словоохотлив.

Девушка покраснела и насторожилась: собеседник был проницателен.

Потом они танцевали. Ксении мерещилось, что одеколон и пот от сорочки Бориса боролись за преобладание. (Ей всегда казалось, что мужчины в галстуках мучаются от духоты и потеют.) Одеколон побеждал и медленно вытеснял антипатию к парню.

– Вы хорошо танцуете, – проговорил он. – А еще у вас красивые руки.

В ее довольно больших, с крупными костяшками, руках действительно таилось очарование. Но ей стало неприятно, что именно он заметил это.

– Ваши банальные комплименты могут не понравиться вашей девушке.

– Действительно банальные? – удивился он, и посмотрел на сестру хозяйки, крашенную блондинку без возраста в леденцово—розовых пятнах на скулах и с тусклыми глазами. Зубы у нее были великоваты для ее маленького бледного рта. – С Леной мы давние друзья. То есть, знаем друг о друге гораздо больше, чем полагает каждый из нас.

– И что же вы знаете о Лене больше, чем полагает она?

– Люди – как числа, есть среди них простые, есть иррациональные. Лена принадлежит к первому разряду. Нет ничего скучнее хорошенькой женщины, обожающей повеселиться. Это настраивает молодых людей на легкие отношения с такими женщинами, и, в конце концов, молодые люди, ищут новые впечатления. У вертлявых же девиц неповоротливые мозги и они лишь годам к тридцати начинают догадываться о изъяне в своем отношении к мужчинам. Тогда в жалкой попытке обмануть одиночество, они как можно чаще появляются на людях. Но это уже не приносит отрады не людям, не им. Лена, конечно же, не узнает об этом, если вы не расскажете ей, – без перехода закончил он и улыбнулся.

– С какой стати я стану рассказывать? – Ксения оторопело уставилась на парня. – Послушайте, а от чего вы так нахальны и самоуверенны?

– Потому, что вы обладаете воображением, а это мышца души. Потому, что именно это вы хотели услышать о моей спутнице, ибо, как и я считаете, что разум Лены не претерпел изменений с тех давних пор, как вы ее знаете.

Лесть была приятна. Борис цепко следил за реакцией Ксении на слова, и атаковал:

– Вам я не нравлюсь, потому что вы думаете о другом. И на таких вечеринках злитесь, что его нет рядом.

– Я не злюсь, а люблю. Но вас это не касается.

– Он офицер и в юности вы дали друг другу зарок верности…

– То, что вы навели обо мне справки еще не повод говорить по душам.

Щеки Бориса уличено заалели.

– Но вам хочется поговорить о нем. И не с подругами: они будут завидовать и поучать. А я готов стать на этот вечер искомой жилеткой.

– Спасибо. – Ксения подумала. – Сначала мы решили, что мне нужно закончить институт. Потом я испугалась гарнизонов, неустроенности.

– Это не испуг, а здравый смысл. Я думаю, он хороший человек, если не потащил вас за собой во чтобы—то ни стало.

– Он – да. А я – нет. Удобно прятаться за отговорки.

– Тогда бросайте все и езжайте к нему.

– Не пустят. Там война.

Оба понимали подоплеку слов. Она устала ждать и покаянием выменивала оправдание меленькой лжи, что по каплям вытесняла терпение. Он же, набиваясь в ее друзья, принимал малодушие и ложь, взамен на корыстное право понравиться ей, а затем, как знать, может, заменить легендарного соперника, победив память о нем молчаливым всепрощением. И негласный сговор делал их сообщниками.

Лучше узнав Борю, Ксения поняла, что в целом первое впечатление о нем составила верно. Хмельницкий боготворил маму и, окончив политехнический институт, по ее совету поступил на службу в крупную строительную фирму. Сначала он боялся даже для себя иметь собственные взгляды. Ишачил на учредителей фирмы, и выслужился в начальники с приличным окладом. Тогда, среди тех, кто не мог навредить Хмельницкому по службе, он уже говорил одни только истины, и таким тоном, точно открыл их сам. Самомнение глушило в нем природную проницательность. Проснувшееся чванство побеждало в нем скромность и воспитанность. Ксения язвила над слабостями жениха. Борис побаивался девушку (как, впрочем, всех женщин), тайно злился на нее, будто ее глазами смотрел на себя маленького с кухни, где буянил пьяный отец. Про себя он считал, что Ксения сочетает здоровую внешность с истерическими «закидонами»; лирические порывы – с очень практичным и очень плоским умом; дурной нрав – с сентиментальностью. Но ее порывистый характер он предпочитал холодному расчету женщин—хищниц, желавших устроить свою жизнь за чужой счет.

Ксении было удобна эта крошечная власть над ним, и не обязывала ни к чему. Даже, когда она уступила Хмельницкому, обыденно, в бывшей их коммунальной квартире. Она снисходительно принимала его ухаживания: поездки к его знакомым в красивые и приятно раскидистые дома, походы в ночные клубы на презентации за казенный счет. Это было веселее их с родителями тесного огородика среди садовых сараюшек соседей, веселее скучных вечеров у телевизора…