Валерий Ковалев
Рукопись из Тибета
– Не зуди, – осадил его чекист. – Это тебе ни хухры-мухры. Сам секретарь обкома. Понимать надо!
После этого заведующая встала и торжественно сообщила, что я теперь Никита Виленович Волобуев, после чего вручила Котову зеленую, с гербом книжицу. Засим мы чинно распрощались (начальница пожала мне руку) и вместе с Котовым вышли наружу. В яркое солнце, чириканье воробьев и в запах цветущих глициний на бульваре.
– Хочешь мороженое? – спросил заведующий, кивнув на девушку в белом фартучке, у голубой тележки под тентом.
– Ага, – сказал я, облизнувшись. В интернате нас мороженым не баловали.
Мы подошли, Котов купил мне эскимо за двадцать две копейки, после чего мы уселись рядом на скамье под ливанским кедром. Я лизал забытую сладость, облитую шоколадом, а заведующий извлек из кармана пачку «Дюбека», продул папиросу и закурил.
– Ну как тебе новые имя и фамилия? – выдул вверх струйку дыма.
– Имя вполне, – отогнал я налетевшую осу. – Как у Хрущева. И Виленович ничего, в смысле Ленин. А вот фамилия, я бы сказал, не того. Как в анекдоте.
– В каком еще таком анекдоте?
– Хотите расскажу?
– Валяй, – стряхнул ногтем пепел Котов. – Я послушаю.
– Значит так, – куснул я подтаявшее эскимо. – Приходит актёр в провинциальный театр устраиваться на работу. А там ему полный отлуп: мест нет, хороших ролей нет, свободен! «Да мне хоть бабу Ягу, – говорит. – Я на все согласен». Отвечают: «Ничего нет. Ну, разве роль оруженосца Волобуева… но так это полный бред. Вы же сами понимаете. Такое никто не сыграет». «А что за роль? – интересуется актер. – Я самого Ленина играл вообще-то, в Урюпинске». Ему: «Да бросьте! Заслуженные пробовались, не потянули… Или вы не слыхали про Волобуева?» «Не, – отвечает, – не слыхал. Поясните». Ему поясняют, что роль это эпизодическая. В финальной сцене нужно выйти на сцену, протянуть главному герою меч и сказать: «Волобуев! Вот ваш меч!» Но над ролью довлеет тяжкое проклятие. Впервые в нашем театре «Волобуева» ставили в 1896—м году в бытность посещения августейшими особами. Подлец – гимназист, которому доверили вынести меч, то ли из шалости, то ли случайно возопил: «Волох…ев! Вот ваш меч!» Ну, случился большой скандал. Режиссера в Сибирь сослали, труппу разогнали, гимназиста выпороли.
Другой раз, уже при Советской власти, пьесу эту вновь ставили. Актёр, игравший оруженосца, очень волновался и, конечно, тоже брякнул: «Воло…уев!»
– Кхы-кхы-кхы! – подавился дымом Котов. – Воло…ев! Ну, мля, умора!
– Ага, так и брякнул, – доев мороженое, сказал я, утирая липкие пальцы о штаны, после чего продолжил: – Ну, этому актеру и говорят: «Режиссера расстреляли, труппу в лагеря. И при Сталине ещё ставили, тоже ничего хорошего не вышло. Сейчас вот молодой главреж пришёл, хочет ставить. Его отговаривают все, и за роль оруженосца никто не берется. «Я согласен», – настаивает актер, и его оформляют на роль. Ведь самого Ильича играл, не шутка…
– А можно мне еще мороженое? – хитро покосился я на Котова, слушавшего открывши рот, к нижней губе которого приклеилась погасшая папироса.
– Конечно, – он выплюнул окурок. – Здорово излагаешь. – И тут же выполнил мою просьбу.
– Ну, так вот, – стал сдирать я с батончика серебряную фольгу. – Репетиции идут – все хорошо, прогоны – отлично. Город с трепетом ждёт премьеры. В ее день – аншлаг, зал полон. Первый акт, второй – все как на иголках. Финальная сцена. Выходит оруженосец Волобуева с мечом. А публика-то местная, все легенды знает. Короче, мертвая тишина. Оруженосец собирается с мыслями… сам трепещет… и, отчетливо артикулируя, произносит: «Волобуев!»
В зале пятиминутная овация! Зал встает. На сцену летят цветы. Актер пафосно наслаждается своим триумфом, воздев вверх руки и кланяясь. А потом расслабляется (овация стихает), подмигивает главному персонажу и к потолку взлетает: «Волобуев! Вот ваш х…!»
Заведующий, отвалившись на изгиб скамейки, начал оглушительно ржать, с асфальта вспорхнула стая голубей, а девушка у тележки закричала: «Мальчик, прекрати выражаться!»
– Ну, ты даешь! – утер Котов выступившие на глазах слезы. – Откуда такой взял? Впервые слышу.
– Так у меня ж одаренность, – метнул я в урну палочку от честно заработанного эскимо, и мы опять засмеялись.
– Забавный анекдот, надо будет рассказать на педсовете в районо, – сказал заведующий, после чего взглянул на наручные часы и встал со скамейки. – Поехали.
По дороге я рассматривал красивый, в зелени и цветах город, думая, что Котов в общем-то неплохой мужик, хотя и чиновник. Не ворует, как многие такие же в будущей России, и по мере сил воспитывает новых ударников труда, свято веря в коммунистические идеи.
Потом были экзамены за истекший год, которые Волобуев успешно сдал, а спустя три дня пятикласснику выписали вещевой аттестат, и я собрал подаренный интернатом фибровый чемоданчик. Несколько пар хлопчатобумажных носков, новых маек и трусов, а также другую хурду, полагающуюся сиротам, уходящим в большую жизнь пролетарского государства.
Когда, простившись с педагогами, давшими выпускнику обязательное напутствие, я пожимал руки своим приятелям, к нам подошла Таня (она здорово похорошела) и отозвала меня в сторону.
– Слушай, Никита, а давай снова дружить и переписываться, – хитро блестя глазами, сказала она, после чего сунула мне в руку краснобокую мельбу.
– А как же Сашка Петровский? – понюхал я душистое яблоко.
– Фи, – сморщила носик Таня, взмахнув пушистыми ресницами. – У него только бабушка-революционерка. А у тебя такой папа!
«Вот она, настоящая дочь Евы», – подбросил я в руке библейский плод, совративший первого человека. Но в ответ сказал:
– Хорошо. Я подумаю.
Чуть позже мы с заведующим спустились вниз по гулкому маршу лестницы во двор, где на плацу у клумбы уже стояла черная «Волга» с серебристым оленем на капоте, а рядом скучал водитель в белой рубашке, при галстуке.
– Ну, прощай, Никита, не забывай нас, – протянул мне ладонь Котов, и я шлепнул в нее свою.
Когда сел в машину с тихо урчащим мотором, оглянулся назад. В окнах второго этажа, за стеклами белели лица ребят. Потом автомобиль тронулся, лица превратились в пятна, и мы выехали со двора в город. К новой жизни.
– Бывайте, кореша, – сентиментально всхлипнул внутри моряк.
Остальные части моей души молчали. Наверное, тоже переживали.
Глава 5
В номенклатурной среде
Шел четвертый год, как я жил с вновь обретенными родителями.
Страной правил очередной Генсек Леонид Ильич Брежнев, она под его чутким руководством шла семимильными шагами к коммунизму, пела, бухала и штурмовала Космос.
По утрам в семье Волобуевых горничной подавался обильный завтрак, после чего Вилен Петрович уезжал на своей черной «Волге» в обком партии – «руководить и направлять» в областном масштабе. Мы с Элеонорой Павловной уезжали чуть позже. На второй, бежевой, принадлежавшей семейству. Нора, так звал я про себя приемную мамашу, водила автомобиль лично и завозила меня в школу, а сама отправлялась в свой трест организовывать общепит для жителей и гостей Крыма.
Школа, в которой я продолжил образование, была старейшей в городе, но при этом самой обычной. Отпрысков элиты тогда еще обучали с детьми пролетариата. Но расслоение уже чувствовалось. Первые старались держаться вместе, порой демонстрируя превосходство и положение в обществе, а вторые относились к нам с некоторым отчуждением. Что, впрочем, не мешало общению и учебе.
Особо близко я не сходился ни с кем, поскольку одноклассники были дети, я же только внешне был ребенком и имел другие интересы. А поэтому реализовывал свой план. Неустанно и целеустремленно. Достаточно легко усваивая по известным причинам учебные дисциплины, я активно занялся изучением французского, который когда-то неплохо знал по учебе в ВКШ, но потом, не имея практики, почти забыл. Хотя и понимал многие фразы. Наша «француженка» Елизавета Генриховна, в свое время работавшая переводчицей в торгпредстве, весьма обрадовалась прилежному ученику, и я вскоре стал «парлеть» как в доброе старое время.
Кроме того я записался в городской кружок юных водолазов и занялся дайвингом, основами которого владел со времен службы в подплаве. Сначала я плавал и нырял с другими «ихтиандрами» в бассейне, а потом в море, которое плескалось в сотне метрах от охотничьего домика Волобуевых на мысе Сарыч. Всемогущий «папа» организовал сыну акваланг с ластами, которые притаранил в особняк командир Севастопольского учебного отряда его приятель. На каникулах, встав с восходом солнца, я брал снаряжение с собой, облачался у кромки шипевшего прибоя, заходил по пояс воду, нырял в глубину, пуская пузыри и восхищаясь аквамиром. Отбарабанив на подводных крейсерах шесть лет и ни единожды побывав в Атлантике, я воспринимал глубину только внутри прочного корпуса и теперь наверстывал упущенное. Царство Посейдона было неповторимым. Без людей, суеты и общественного устройства. В подсвеченных сверху солнцем глубинах шла своя жизнь, по законам природы.
В золотом донном песке колыхались розовые и зеленые цистозейры, меж них ползали крабы и отсвечивали перламутром рапаны, над ними искрился фитопланктон, сквозь который проплывали более солидные представители экосистемы. Я не нарушал установленного порядка и только наблюдал за устойчивым балансом.
«Хорошо бы стать дельфином или на худой конец морской собакой, – думал про себя, чуть шевеля ластами. – Путешествовал бы себе в глубинах без забот, свободный и независимый. Впрочем, вряд ли. В нашем мире это невозможно. Все охотятся друг на друга, поскольку хотят кушать».
Потом я всплывал, освобождался от акваланга и валялся на песке, бездумно глядя в высокое голубое небо. Где-то там вершил свои дела Творец, вернувший меня на грешную землю в каких-то своих целях. А еще размышлял о своих приемных родителях, которые оказались насквозь фальшивыми.
Вилен Петрович был липовым фронтовиком – в годы войны отсиживался парторгом на хлебокомбинате в Ташкенте, но при всем этом имел медали «За боевые заслуги» и «Победу над Германией», а также ряд послевоенных. Призывая партийцев и других граждан Крыма к новым трудовым свершениям «во имя и на благо», он активно ковал его для себя, между делом обогащаясь. Квартира Волобуевых в центре Симферополя, площадью под сотню метров, напоминала мини-Эрмитаж. С дорогими предметами старины, картинами известных мастеров и антикварной мебелью, а также невиданными тогда американским телевизором и западногерманским магнитофоном.
Впечатлял и охотничий домик, напоминавший «Орлиное гнездо» из фильма «Кавказская пленница». Только вместо известной троицы его охранял сенбернар Джим да сторож-грек из местных. Под домом, окруженным увитыми плющом стенами из дикого камня, имелся обширный подвал, в который по линии Элеоноры Павловны регулярно доставлялись крымские марочные коньяки, дорогие вина с шампанским, а также всяческие деликатесы.
Вне службы мои «родители» общались только с подобными себе, составляя замкнутую касту, именуемую номенклатурой. В ней были только первые лица региона с женами, относящие себя к элите, а также приближенные. Остальные же считались людьми второго сорта и исполнителями.
А еще, как выяснилось, Нора имела любовника. Я узнал об этом совершенно случайно, услышав обрывок ее разговора по телефону, когда «папа» уехал в столицу на какую-то партийную сходку.
– …так что, котик, приезжай. Завтра в десять на наше место. Моего козла не будет целых три дня. Целую, – проворковала она и положила трубку.
И это для меня было не ново. В прежней жизни приходилось вести дела по двум партократам и лицезреть их «скромный» ареал обитания при проведении обысков, а также изучать в ходе следствия моральный облик бывших небожителей. Который оказался «не того». Чем страдали многие руководители. Тем не менее своего негативного отношения к старшим Волобуевым я никак не проявлял, внимал их наставлениям и был примерным «сыном». По известному в мире принципу Макиавелли – цель оправдывает средства. И единственным моим другом в среде избранных был уже упомянутый сенбернар, которому при встречах я говорил Есенинское: «Дай, Джим, на счастье лапу мне!» И тот шлепал ее в ладонь, блестя честными глазами.
К семнадцати годам я был довольно рослым парнем, с хорошо развитой мускулатурой и смуглый, поскольку предки были из сербов, и вскоре впал первородный грех. Пришло время. Искусительница явилась в образе московской подруги Норы. Ее звали Ольгой, и она регулярно навещала нас в курортный сезон с мужем, чиновником «Интуриста». Тот был вдвое старше своей жены, много ел, пил и подремывал на пляже под тентом в шезлонге. Супруга же предавалась активному отдыху. Ей было лет под тридцать, Ольга была жгучей брюнеткой с хорошей фигурой, а еще явно «слабой на передок», как говорят шахтеры. В чем-чем, а в этом я разбирался, поскольку в свое время ни один год работал с женской агентурой.
По утрам при встрече Ольга часто ерошила мне голову: «Привет, малыш!», а когда мы оставались одни в комнатах или в саду вроде как ненароком показывала стройное колено или часть полушарий груди в легком шелке японского кимоно, в котором она напоминала гейшу.
Срабатывал безусловный рефлекс – у меня кое-что напрягалось.
– Надо ее непременно приобщить, – профессионально советовал внутри чекист.
– Лучше посадить, за совращение младенцев, – недовольно бурчал прокурор.
– Да пошел ты! – цыкали на него шахтер с моряком. – Такие сиськи!
Короче, я пал, как когда-то библейский Адам. Окончательно и бесповоротно.
Одним летним вечером, которые так красивы на Форосе, когда солнце опускалось за горизонт, над ним алели облака и вдали белел парус, я сидел на подоконнике своей комнаты на втором этаже у открытого окна, листая справочник Брокгауза и Эфрона. Волобуевы с мужем Ольги уехали в Ялту на концерт Эдиты Пьехи, а Ольга, сославшись на мигрень, осталась. Так что в доме мы были одни, не считая «друга Джима». Сенбернар лежал на ковре, положив голову на лапы, вздыхая и грустно помигивая глазами (как известно, собаки этой породы склонны к меланхолии), а Ольга прогуливалась в саду, вдыхая запахи ночной фиалки и жасмина.
– Ау, Ник! Спустись на минуту сюда! – раздался оттуда ее голос. Продвинутая москвичка звала меня по-европейски «Ником».
– Щас! – отложив в сторону словарь, я спрыгнул с подоконника, после чего вместе с Джимом, который увязался вслед, мы спустились вниз, откуда вышли в легкую прохладу вечера.
Миновав небольшой фонтан с «писающим мальчиком» во дворе, мы прошли по тенистой аллее к центру сада, где в кронах трещали цикады, там, в беседке на скамейке у круглого стола, в живописной позе сидела Ольга и обмахивалась легким веером. Полы ее кимоно были распахнуты больше чем всегда при таких встречах, открывая часть загорелого округлого бедра, то же относилось и к пышному бюсту, который порывисто вздымался.
– Иди ко мне, малыш, – защелкнув веер, томно сказала Ольга, что я, сглотнув слюну, незамедлительно исполнил, присев рядом.
– Ближе, еще ближе, – скользнул с плеч расшитый цветами шелк, мою шею обвили руки, и мы слились в страстном поцелуе.
– Возьми меня, – на миг оторвавшись, прошептали ее губы.
Ну, я и взял. С учетом опыта прошлой жизни. В СССР, как известно, секса не было, зато с избытком имелось в постсоветской России. Дома, на работе и даже в политической жизни.
В следующее мгновение я вздел обнаженную искусительницу на руки (кимоно осталось на скамейке) брякнул упругой попой на стол, а ноги, раздвинув, забросил себе на плечи.
– З-з-з, – раздернул молнию летних шорт, и грехопадение началось.
Все по «Камасутре». Поза номер семь «зямба». Или вроде того. Их там не меряно и все с названиями. Ольга стонала на столе, я частил, как спринтер в забеге на короткие дистанции. В итоге, довольно быстро пришел к финишу.
– Что ж ты так? – тяжело дыша, разочарованно протянула партнерша. – Надо помедленнее и дольше. Начинай снова.
– Не вопрос, – утер я пот со лба, после чего снял ее со столешницы, развернул и упер в стол. По принципу избушки – к лесу передом, ко мне задом. Как это зовется по пособию брахманов не знаю, но у нас, русских, четко и понятно.
Замечание было учтено (неверная жена довольно ахала впереди), а я, обхватив ее за бедра, размеренно сопел сзади. Теперь дистанцию прошли минут за десять.
– Хорошо-то как, – затрепетав в конце, обернула ко мне порозовевшее лицо довольная Ольга. – Да ты, Ник, душка. А еще можешь?
– Могу, Петька, могу, – ответил я фразой из уже тогда известного анекдота.
После чего попросил обнять ее меня руками за шею (что было немедленно исполнено), подхватил под колени, и мы учинили еще одну Камасутру. Правда, минут на пять. Красотка была не особо тяжелой, но силы были на исходе.
– Все, спекся Буланчик, – сказал я, когда мы завершили цикл, усадив разморенную Ольгу на скамейку. В беседку вошел все это время наблюдавший за нами Джим, облизнулся, вернулся к рядом стоявшему церцису и задрал на ствол ногу.
Чуть позже мы все втроем купались в теплом ночном море. С неба вниз падали пушистые звезды, откуда-то издалека доносило звуки танго.
– Где ты всему этому научился? – спросила, заколов волосы, Ольга, когда мы направились по скрипящему песку к дому.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Помню только, когда еще был младенцем, нянечка сказала: «Кобель будет».
– Шутишь? – лукаво покосилась на меня она, грызя травинку.
– Честное слово.
Судя по тому, как через несколько дней в отсутствии «папы» на меня стала поглядывать Нора, Ольга проболталась подруге о том, что случилось между нами.
«Нафиг-нафиг, – думал я, отворачиваясь от ее зазывных взглядов. – У тебя уже один е… есть. Только семейного инцеста не хватало».
Вскоре мне довелось лицезреть самого Генсека. В той, первой, жизни, я его тоже наблюдал, но в основном затылком, когда стоял в оцеплении перед трибуной Мавзолея в дни майских шествий и военных парадов. Теперь же случился, как говорят, «личный контакт» при следующих обстоятельствах.
Наш охотничий домик на Форосе, в числе еще десятка таких же, принадлежавших лучшим людям полуострова, находился всего в нескольких километрах от главной правительственной дачи, имевшей одноименное название. Когда-то там была резиденция русских царей, потом ее облюбовал товарищ Сталин, далее эстафету принял Никита Хрущев, а теперь в Форос временами наезжал Леонид Ильич Брежнев. Со товарищи. Внешне это никак не афишировалось, но кому положено знали. В том числе мой усыновитель. Однажды в августе (это было за год до окончания мною школы) он прикатил вечером на служебной «Волге» из Симферополя и сообщил, что отдыхающий в резиденции Генсек желает встретиться с талантливой молодежью Крыма.
– Ты будешь в их числе, – покровительственно похлопал меня по плечу. – Постарайся произвести впечатление.
– Может, взять баян и там чего-нибудь сбацать? – спросил я, проникаясь важностью услышанного. В доме имелся подаренный мне Норой «Хонер» о пяти регистрах, на котором по вечерам я нередко играл для папы «Интернационал», а ей – кое-что из зарубежной эстрады.
– А что? Умная мысль, – воодушевился родитель. – Леонид Ильич любит искусство. Сыграешь для него Гимн или на худой конец «Прощание славянки».
На следующее утро, около десяти в отутюженных брюках и белой рубашке со значком ВЛКСМ на груди, прихватив инструмент, я уселся вместе с Волобуевым-старшим на заднее сиденье автомобиля.
– Трогай, – кивнул тот фетровой шляпой водителю, после чего мы выкатили за ворота и взяли курс на правительственную дачу. На въезде в нее Вилен Петрович предъявил охране пропуск, вслед за чем автомобиль въехал на территорию и встал на стоянке неподалеку от одного из помпезных зданий, под тропическими пальмами. Там уже блестели еще несколько авто, в том числе правительственная «Чайка». Мы вышли из машины.
– Вам туда, – возник ниоткуда рослый амбал в темных очках и с портативной рацией в руке, кивнул на мраморную, с ковровой дорожкой лестницу.
– А это что? – насторожился цербер, увидев извлекаемый водителем из багажника футляр с «Хонером».
– Это, товарищ, баян, – предупредительно сказал папа. – Мой сын, так сказать, талант. Будет играть Гимн для товарища Брежнева.
– Понял, – кивнул башкой амбал. – Предъявите.
Убедившись, что все действительно так, он разрешил – проходите. После чего забубнил что-то в рацию.
Я прихватил инструмент, папа снял шляпу, и мы поднялись по лестнице вверх. В пенаты.
Они впечатляли архитектурными формами и дизайном. В небольшом, отделанном розовым туфом и позолотой зале на кожаных диванах вдоль стен напряженно сидел десяток юных дарований. Празднично одетых девушек и парней. Некоторых я знал. Они, как и я, были детьми местной элиты. Здесь же, у зеркальных окон и двустворчатой закрытой двери, стояли еще двое церберов из «девятки»[3] с неподвижно застывшими лицами и скрещенными на яйцах руками, как того требовала инструкция. Указав мне пальцем на диван и пожелав удачи, Волобуев тут же испарился в смежную комнату, за стеклянной дверью которой виднелись другие сопровождающие. Под любопытными взглядами сидевших на диванах я поставил инструмент у ног, сделал рожу ящиком и опустился на прохладную кожу. Минут через пять напряженного ожидания в зале появился первый секретарь Крымского обкома партии (начальник отца), внимательно оглядел нас и проскрипел:
– Сейчас вы встретитесь с товарищем Брежневым. Никаких вопросов не задавать. Отвечать только на его. Всем ясно?
– Да, – втянули головы в плечи приглашенные. Я тоже. Сказались гены партийной дисциплины.
– Все. Идем, – поправив галстук, первым пошагал секретарь в сторону арочной двери. За ним робко двинулись остальные. Открыв футляр, я взял баян подмышку (тот хрюкнул) и последовал их примеру.
На подходе охранники распахнули створки, в глаза ударил яркий солнечный свет и бескрайняя синь моря, и нарисовалась открытая, с балюстрадой белая терраса, посреди которой, удобно устроившись в легких креслах, сидела царственная группа. В центре Сам, в белой рубашке с короткими рукавами, еще довольно крепкий и с густыми черными бровями, по сторонам 1-й секретарь ЦК Компартии Украины Щербицкий с министром иностранных дел СССР Громыко и еще какие-то менее значительные лица.
– А вот и наши молодые таланты, Леонид Ильич! – сделав нам знак остановиться, бодро изрек наместник Крыма.
– М-м-м, – пожевал губами хозяин Страны Советов, окинув нас благосклонным взглядом. – Здравствуйте, товарищи, присаживайтесь, – сказал густым басом. После чего сделал приглашающий жест.
– Всем сесть, – обернувшись назад, тихо продублировал Крымский секретарь. Мы опустились на стоявшие у балюстрады стулья, я положил «Хонер» на свободный стул сбоку.
– Так какие тут у нас таланты, а, Николай пович? – обратился к подчиненному Щербицкий. – Давай, докладывай.
Тот было с пафосом начал, но Брежнев его остановил, чуть подняв руку.
– Пусть сами расскажут, по порядку. А мы послушаем молодежь. Кто первый?
Возникла короткая пауза, как нередко бывает в таких случаях, а потом с противоположного от меня края встала девушка.
– Я Галя Ланская! – звонко сказала она. – Пишу стихи и публикуюсь в «Комсомольской правде»!
– Похвально, – шевельнул бровями Генсек. – Почитай нам что-нибудь.
Окружение, изобразив улыбки, одобрительно закивало. Девица выдала поэму про молодых строителей Братской ГЭС, все внимали с интересом, после чего высокий гость констатировал: «Хорошо», остальные немедленно захлопали в ладоши.
Потом встал хмырь лет пятнадцати, в очках, оказавшийся мастером спорта по шахматам. Он принялся излагать теорию Капабланки, что также вызвало удовлетворение сановных слушателей.
А далее еще один, явно не нашего круга. Тот был юным мичуринцем и рассказал о новом сорте огурцов, выведенных им на селекционной станции.
«Да, Гимн или «Прощание славянки» здесь не канают, – мелькнула в голове мысль. – Надо что-нибудь, что бы сразу раз – и в дамки».
И тут меня осенило. Исполнить «Малую землю»! Была такая песня, написанная по спецзаказу четырнадцать лет спустя композиторшей Пахмутовой на слова поэта Добронравова. В 1943 году Брежнев был начальником политотдела армии на Малой земле и, помнится, высоко оценил песню.
Данный ход мне показался безошибочным, поскольку тут я действительно мог произвести впечатление. Это тебе не какая-то там теория Капабланки. Все мои составляющие решение одобрили. Кроме прокурорской.
– Сие есть мошенничество, – изрекла она. – Присвоить чужое произведение.
Остальные на нее зашикали, внутри чуть захрипело. Не иначе, придавили.
Я демонстрировал свой талант последним. По принципу «не лезь в герои, пока не позовут», усвоенному за последние двадцать лет жизни в демократической России.
– Песня «Малая Земля»! – встал и четко доложил я, когда уставший от талантов Леонид Ильич, вяло поинтересовался, что я имею сказать, а Громыко тайком зевнул, поглядывая на часы. Видать куда-то торопился.
– Вот как? – чуть оживился Генсек. – А ну давай, парень, исполни.
Я шустро извлек из футляра блестевший перламутром инструмент, надел на плечи ремни и нажал оркестровый регистр. Для большего впечатления.
– Музыка моя! Слова тоже мои! – сбрехал я. – Исполняет Никита Волобуев!
Потом выдал вступительные аккорды – баян звучал как оркестр – и голосом Магомаева затянул:
Малая земля. Кровавая заря…
Яростный десант. Сердец литая твердь.
Малая земля – геройская земля,
Братство презиравших смерть!
– старательно выводил я, отмечая реакцию главных слушателей. В глазах бывшего политотдельца возник неподдельный интерес, его окружение косилось на Брежнева и тоже внимало.
«Так, вроде процесс пошел», – подумал я и выдал второй куплет. С надрывом.
Малая земля. Гвардейская семья.
Южная звезда Надежды и Любви…
Малая земля – российская земля,
Бой во имя всей земли!
Судя по всему, патетика передавалась старшему поколению, поскольку некоторые из сановников подтянулись и сделали героические лица.
Последние два куплета я выдал на максимальном творческом подъеме. Правда, в конце сорвался на фальцет, но это не сказалось на общем впечатлении от шедевра. Будущий генералиссимус и четырежды Герой даже прослезился, а его свита стала перешептываться, одобрительно кивая головами.
– Дай я тебя поцелую, композитор, – прочувствовано сказал Леонид Ильич, после чего встал с кресла, подошел вплотную и облобызал меня в обе щеки. Пахнуло коньяком и хорошим одеколоном.
– Вот это талант! – полуобернулся к соратникам. И сказал одному, в роговых очках: – Дмитрий Федорович, надо бы определить парня в оркестр Александрова.
«Ба! Так это же Устинов[4]», – вспомнил я. В бытность моей службы на флоте он был секретарем ЦК, возглавлял комиссию по приему в строй нашего подводного ракетоносца и даже выходил с командой в море.
– Кстати, ты, сынок, как? – похлопал меня по плечу Генсек. – Желаешь быть солистом военного ансамбля?
– Никак нет! – по-уставному вытянулся я, а про себя подумал: «Во поперло!» И выдал: – Хочу быть чекистом и охранять безопасность нашей социалистической Родины. Как Феликс Эдмундович Дзержинский!
– Однако! – поползли вверх густые брови. – Ну что ж, чекистом так чекистом – опустились вниз. – Там всегда нуждаются в талантах.
Затем Леонид Ильич пожал нам всем руки, пожелав всяческих успехов, а потом крымский секретарь негромко произнес: «Все на выход». Далее молодых дарований угостили мороженым, фруктами и соками в уже накрытом зале (фуршетов тогда еще не было), после чего все отправились домой. Выполнять полученные заветы.
Мотор «Волги» ровно жужжал по асфальту горного серпантина, с одной стороны зеленели сосновые леса, кедры и эвкалипты, с другой голубело море с куда-то плывущим белым лайнером.
– Ну, ты даешь, сынок, – сказал мне до этого молчавший родитель. – А мы с Элеонорой Павловной планировали тебя в МГИМО. Стал бы дипломатом, как Громыко.
– Не, – отрицательно покрутил я головой. – Хочу быть как Дзержинский.
– Оттуда такое желание? – покосился на меня родитель. – Книжек про шпионов начитался?
– Ага, – кивнул я. – И еще смотрю фильм «Адъютант его превосходительства».
– Ну-ну, – вздохнул Волобуев.
