Валерий Иванов
Пасквиль для Пушкина А. С.
За стенами комнаты кабинета Пушкина располагалась спальня Пушкиных. К шести утра Наталья Николаевна Пушкина (Гончарова), едва только расположившись в кровати, заснула. Ей не спалось, она всю ночь лежала и прислушивалась, как кто-то войдет в прихожей. Засуетится Глафира или Ноябрина, но напряжение тишины за дверьми продолжало вытеснять из нее сон и спокойствие. После небольшого ужина украдкой, одной, на кухне с девками Наталья Николаевна делала вид, что все хорошо и ей нужно пообщаться, а Александр Сергеевич будет поздно. Испив чай с плюшкой, она не взглянула даже на пирожное, которое любил Александр и которое ожидало его. Все прошло гладко, доверчивые и обязательные гувернантки со спокойствием приняли ложь Натальи Николаевны. В самом деле, она была насторожена из-за нахождения мужа в неизвестном месте.
– Еще чайку, Наталья Николаевна? – спросила нянька, кивнув со льстивой признательностью на кусок оставшегося торта, больше схожего с пирожным. Пушкина отказалась.
– Прикажите, чтобы пирог убрали, Ирина Кузьминична, мой муж вскоре должен появиться, – сказала Пушкина, не подав виду, что ушла в себя с сомнениями и раздумьями о нем.
– Будет исполнено, госпожа, – не снимая лукавства, но придавая исполнимость, ответила одна из нянек, отвечавшая за продуктовую часть.
– Гинька, подь сюда! – выкрикнула она горничную.
Но что происходило дальше, Наталье Николаевне было недосуг. После рождения полгода назад еще одной дочери на Каменном острове Наталья Николаевна не хотела, чтобы здоровье ее отразилось на ее мучениях от недомолвок с ее мужем Александром Сергеевичем. Но эта женщина – дочь виртуоза-скрипача и Натальи Загряжской, всегда относящейся к правильному образу жизни и питанию, требующей соблюдения требуемых норм для естественного обитания и быта.
Повидавшись с юным Григорием, оставила его с нянькой, которая в этот момент занимала некоторое время вместо кормилицы, Наталья Николаевна доверяла Глафире больше, чем Кузьминичне. Но и по-своему относилась к старшей по годам второй прислуге. Считая, что на ней все хозяйство и держится. Юный Александр – первый сын – и старшая дочь Мария на зимнее время были в Москве у сестры Ольги. Пока они недолгое время там находились выездом из Варшавы, ее супруг служил в польском царстве. Попрощавшись с самой юной Пушкиной, Натальей, семи месяцев от роду, поинтересовалась у нянек ее самочувствием.
– Отдыхает барыня Наташенька юная, посопела, посопела, да и заснула, не переживайте, ступайте, отдыхайте. Чую, с вами недоброе, как бы сами не заболели, Наталья Николаевна, – сердобольная Ненила шестидесяти лет отроду являлась нянькой и надсмотрщицей над гувернантками и кормилицей Натальи Сергеевны Пушкиной, ребенка поэта. Наталья Николаевна Гончарова доверяла и этой женщине, зная, что та и в самом деле была услужлива к хозяевам, хоть и получала оклад на две копейки ниже, чем Кузьминична. Согласившись с ней, Наталья Николаевна Гончарова отправилась в опочивальню по коридору, где звуки могли доноситься в тихое время, что редко нарушало ночную тишину.
Под утро заснув, Наталья Николаевна не слышала шаги в соседней комнате прибывшего мужа. Однако, проспав три часа, она его также не встретила. Пушкин вновь покинул дом.
– Подонок, – выругался Пушкин.
В последнее время его все больше мучали дела, никак не соотносящиеся с его привычной жизнедеятельностью. Но тут они будто врезались в его жизнь. Малый интерес к переезду, женитьба женоподобного француза, так ярко скользящего в общественном признании.
Суть в том, что Жорж Дантес, усыновленный бароном Луи Геккерном, имеет возможность являться в самой квартире Пушкина на Мойке, где ныне в доме княгини Волконской они проживают с семьей.
Дантес и Катерина
Визит сестры Натальи Пушкиной Екатерины Гончаровой и Дантеса вызывал внутренние протесты у обоих новоявленных супругов, но что-то двигало ими, в особенности французским кавалергардом, посетить дом поэта к полудню пятницы накануне Нового года, на неделе, являвшейся насыщенной событиями для новой четы петербургского света. Жорж Дантес де Геккерн в ближайшем времени собирался покинуть Россию на медовый месяц в Швейцарию, однако перед поездкой никак не мог не попрощаться с Пушкиным, обвиненным в пасквиле4 грамоты «рогоносцем», который составил его отец о ситуации с его любовницей, но она являлась ему скорее лучшей подругой, это можно бы было твердо сказать, а не то, что у них были тесные взаимоотношения. Идалия Георгиевна Полетика – светская интриганка, такой ее представляли приближенные в окружении царского двора.
Идалия Полетика
В самом деле являясь незаконной дочерью барона Строганова, Идалия де Обертей вынуждена быть таковой из-за своего личного устройства в обществе, проживая среди своих названных братьев у барона, нередко бывая у своей бабушки Е. А. Загряжской, тетки матери Натальи Николаевны Пушкиной.
Заметив однажды на балу у Вяземских, это был 1833, разрумянившуюся Наташу, Идалия Григорьевна быстрым незаметным шагом направилась к сестре матери Натальи Ивановны Гончаровой, в девичестве Загряжской.
– А что Натали так румяна, чай брюхо на нос полезло? – посетовала она, поинтересовавшись мнением Екатерины Гончаровой.
Бал был в самом разгаре, Екатерина Гончарова относилась к своей сестре не меньше не больше, как просто к родной сестре, но и такие слова от миловидной Полетики были остры.
– Не понимаю вас, – разумно ответила Екатерина.
Но всласть похвалиться за сестру, что она беременна, искренне хотелось. Обе дамы высшего света царского двора понимали суть разговора.
– Была бы рада к вам зайти, – кокетливо обронила Идалия с намеком на лучшие пожелания сестрице.
Идалия Полетика с Натальей Гончаровой имела редкие встречи, но честились они только на встречах и балах, кои были соревнованием по модному наряду, манерам и, конечно же, танцам в светском обществе монархии. Екатерина признательным взглядом хотела уже провожать подругу, но та остановила ее.
– Есть слухи, что в кавалергардском полку Ее Величества ожидается прибавление… – поделилась знаниями юная интриганка, на что юная Екатерина всего лишь выслушала ее, но ничего не сказала.
Прошло два года, царский двор уже знал, что Идалия Полетика принимала в своей семье молодого француза как друга ее мужа, полковника кавалергардского полка.
– Ах, балы, балы… – торжествовала Идалия Григорьевна.
Вновь спустя время она словно оживала после смерти умершего от холеры второго ребенка.
– Прошу представить нам вашего отца, – сказала Идалия, обращаясь к Жоржу Дантесу, навестившему однажды их дом с бароном первой Французской Империи, который усыновил его как единомышленника и союзника по отечеству.
Идалия заприметила в нем весьма впечатляющего человека, пусть намного старше возраста щеголя. Кавалергард, уже успев оценить привлекательность светских дам и их яркость, спешил воочию встретить облик одной из них, прихватив с собой покровителя. Слух о том, что брак Полетики был по расчету, тайно ходил по Петербургу.
– Луи Геккерн, – представил Дантес своего компаньона.
Дом на Моховой, где жили Полетики, ничем не отличался от мест проживания столичного света, разве что меньшим количеством комнат и прислуги. Барон Геккерн на ту пору, никогда не имевший романов за всю жизнь, занимался политикой и был зачарован взглядом юной обожательницы света. Первая же мысль его была при встрече «хороша…», но не более. Барон был упертый холостяк. Но в дружбе с Дантесом имел к нему нежные чувства, более желая видеть в нем продолжение рода, и задумался ранее об его усыновлении, к тому же в положение юному Дантесу пришел бы титул барона Нидерландов. На эту авантюру был согласен и настоящий отец юного обер-офицера, угрюмый, крепко державший себя в руках.
В его руках была ее ладонь, и, подчеркивая жест признания, барон прижал ее к своим устам. На ум ей тут же пришли поцелуи ее мужа. Его губы были не столь горячи, как этот, и не столь легки.
В следующем их разговоре Идалия отметила, что барон по отношению к ее мужу моложе, но стариковскими взглядами не отличался от человека старшего, хотя и с молодым взором.
– Барону нравится пребывание в столице Петра? – Идалия спросила на русском, по-французски она говорила, но плохо. В детстве она не обременяла себя стараниями в изучении языка Мольера. Скорей, вопреки, после Отечественной войны изучала, так как велел свет общества. Но перед представителем элиты этого языка она не стала показывать, насколько плохо им владела.
– Oui, Dame et votre avis moi plus captive de la capitale de votre état5, – говорил барон, бросая косые взгляды на ее мужа, но Полетика был знаком только с немецким языком и принял значение его взгляда как светское общественное значение этикета.
На что ожидавший дальнейшего приглашения за стол Дантес только усмехнулся. Идалия ему также нравилась, но лишь своей внешностью, и, зная высокое положение ее мужа, решил бросить мысли о знаменитой вольнодумке тут же. Засидевшись за столом, лица, принадлежащие дворцовым свитам, вели незатейливый разговор о политике, о Бонапарте, где Геккерн словно извинялся за предшественника Людовика XVIII и за поход войной на Москву. Из уст Идалии речь за столом зашла о поэте Пушкине.
– Он решил же, дитя, пардон, не прихотлив, но в состязаниях как щенок, – сказал Геккерн о Наполеоне I.
В действительности же речь его имела в виду Пушкина.
– Пушкин, – переключился на нее Геккерн, – младенец, он дитя. Неплохо пишет сочинения. Как говорят.
За столом прошел легкий смешок.
– При дворе он словно орел, но тут же если бы не «комендант», – так называли во французских сословиях царя не встречавшие Николая I воочию.
– Ему бы быть modeste, – подметил Геккерн.
– Скромнее, – пояснил Дантес.
За столом опять прошелся смешок.
– Не понимаю, отчего вам не нравится Пушкин. Серьезные вещи, между прочим, пишет. Я редко читаю, но журнал «Современник» ныне у всех на устах, – сказал ротмистр кавалергардского полка.
Полетика выглядел старше своих лет, но был младше Пушкина на год. Гости обернулись на него. Жорж Дантес, служивший в полку при ротмистре, продолжил поедание куска жареной курицы и поспешил при этом запить красным вином, юный подносчик вина тут же добавил в его фужер. Дантес кивнул ему в знак благодарности и продолжил жевать пищу.
– О русских не судят, – заметил Геккерн, вновь повеселив присутствующих франтов.
После трапезы для развлечения в семье Полетиков намечался расклад пасьянса, но Идалия уже ощущала скуку. Но после обеда гости как-то еще не спешили их покинуть.
– Гринька! – окликнула прислугу домохозяйка.
И тут же за дверьми, куда крикнула Идалия, послышались шаги, на пороге стоял Григорий.
– Что прикажете, матушка? – спросил он.
Его сапоги были начищены, как налакированы, что составляло впечатление, что в доме Полетиков все должно быть в идеале.
– Прикажи гитару подать, – сказала Идалия.
– Сию минуту, – дворецкий тут же исчез.
Спустя некоторое время появился гитарист, специально державшийся в холопах мастер игры на гитаре. При своей жизни он ни в чем себе не отказывал.
За время его ожидания Идалия как могла развлекала гостей.
– А пока мы станем вокруг, Жорж, милый, – обратилась она к Дантесу.
Дантес поплелся к ней, как ручной, но без особого желания.
– Ваше место, – блистающим взглядом она обратилась к Геккерну, – здесь.
Она предложила ему встать рядом с собой. Игра бы продолжала свое начало, но тут появился Андрей.
– Андрей! Давай нашу старомодную, – сказала она музыканту.
Тот уселся на табурет и начал перебирать струны. По правде, ноты он не знал и лишь три струны задействовал, но звучание их было замечательно в тон его голосу. Андрей к этому моменту уже был слегка поддат. Идалии Григорьевне нравилась игра на гитаре.
– Ульянка, дайте-ка Андрейке стопочку, – приказала она в дверь.
Принесли стопку водки. Виртуоз выпил и продолжил:
Как на горе стоит ольха,
А под горою вишня.
Полюбил да ту цыганку я,
Она замуж вышла.
Ой, да-нэ-нэ, ай, да-нэ,
Ничего б не вышло…
Шли часы. Вечерело. Внутри комнат сохранялось тепло. Истопники топили на славу, два лакея принесли подсвечники. Андрейка исполнял заунывную песню, все слушали. Барон Геккерн с трудом разбирал слова, больше внимания уделял мелодии, размышлял под нее и не заметил возле себя Идалию: слегка опьяневшая хозяйка квартиры пыталась что-то говорить голландскому подданному.
– Весьма трогательно играет, – сказала она.
– Да-да, – поддакивал ей Дантес.
– Не чета Пушкинским рифмолюбствам.
Последние слова барон не понял, но домыслил, лишь когда гости собирались обратно. И, приняв напоследок по русскому обычаю чарку, он обратился к Дантесу.
– Tissage de poèmes6, – не без иронии пояснил Дантес.
– Что? Что вы там муркаетесь, господа? – Идалия обращалась, скорее, к Дантесу.
Ее взгляд словно проникал, чтобы обворожить молодого кавалергарда. Он сам был младше Идалии, но она была замужем. Ее кокетство прошло мимо француза. Что мало было сказать о ее муже, он старше жены на семь лет. Служащие в одном полку Ее Величества Александры Федоровны Романовой Александр Полетика и Дантес только по хитросплетению Полетики оказались на их съемной квартире, где они жили вот уже более пяти лет, где в одной из которых они принимали гостей, в другой жили и растили двухлетнюю дочь Элизабет. Гости улыбнулись шутке хозяйки.
– Мсье считает, – пояснил Дантес, выговаривая каждое слово, – удачная шутка у хозяйки.
Дантес поспешил с сарказмом в нужный момент, чтобы улучшить впечатление о себе перед мужем их знакомой.
В очах Идалии Григорьевны Полетики всколыхнулось нечто. Она нашла тех, кого искала: или недоброжелатели, или люди, чье отношение к общественной знаменитости безучастное. Она приблизилась к Дантесу, но в ее желаниях уже не было столь страстного желания быть с ним в отношениях. Ее желание с ним было в объединении своих сил против Александра Сергеевича Пушкина.
В 1826 по 1828 года на Северном Кавказе шли сражения на границе с турками, и большинство галантных офицеров вызвали на бои. Идалия Григорьевна едва ли замечала для себя интерес в обывателях московской молодой элиты, во время развлечений она искала для себя новый вид вдохновения. Но на одном из балов появился Пушкин.
К этому дню Александру Сергеевичу Пушкину в Москве послужила встреча с Петром Вяземским. Будучи в Петербурге, поэт и публицист предложил побывать племяннику своего друга Василия Львовича Пушкина для развлечения на светских встречах, балах. Остановившись зимой 1828 года проездом на Фонтанке, он рассказал другу о танцмейстере Йогеле. В Москве можно было, не переживая, как вести свой круг общения, так и обретать знакомства, в частности, для интересующей поэта темы об объединении поэзии и науки, об их вдохновении, и «дамы… дамы… дамы…». После встреч с одной из привлекательных особ в Михайловском Пушкин словно освободился из объятий женщины в несколько раз старше его, но, получив опыт заботы и нежности, Александр уже торопился в Москву.
Встреча с Наташей
Петр Вяземский – один из лучших друзей поэта, что-то вроде наставника – все реже относился к поэтической сфере, будучи более увлеченным массовыми увлечениями на ту пору 1828 года после сражения с турками на Северном Кавказе, больше уповал на балы, проводимые в расцветающем и спасенном в 1812 году городе от французского лицемера Бонапарта.
Они познакомились в Царском Селе, когда Вяземский с товарищем Василием Львовичем Пушкиным, являясь членами литературного общества «Арзамас», узнав о даровитом племяннике и произведении, затронутом литератором и переводчиком Фонвизиным, коллежским советником, пожелал с ним познакомиться. И в 1816 году юный поэт был принят в литературный клуб.
В один из вечеров уходящего 1828 года, упоенный вдохновением и чертами огней вечерней Москвы, Пушкин остановился у товарища по лицею Нощекина, тогда они отправились к дому Кологривовых на Тверской на адрес московского балетмейстера. Титулярный советник Петр Йогель, мастер танцев, обучал там мастерству балетного искусства, ведя частные уроки. Под Новый год пышность зала включала в себя все виды танцев, словно подведение итога учебных занятий в течение года. Все было в ажуре, прекрасной форме – два зала на пятьсот человек с подсвечниками бра на стенах, свисающими бронзовыми люстрами со светильниками. Внутри помещений в углу стояли горшки с большими растениями. Пушкин обратил на них внимание при своем появлении в зале, он в них не разбирался, поэтому не стал спрашивать следовавшего рядом с ним товарища по лицею Нощекина, к какому они виду относятся.
– А! Вот и Вяземский, – обрадовался Александр Пушкин старому приятелю, узнав его по эполетам, заметив сквозь балюстрады.
– Петр Васильевич! – поэт окликнул князя.
Он был настолько рад ему, что тут же, словно деревенщина, простак, не смущаясь светских гостей, опустив негласно разрешение Нощекина, поспешил по лестнице вниз.
– Друг любезный, вы ли это? А я думал, вы в Петербурге! – не скрывал радости Пушкин.
Друзья обнялись, обменялись любезностями, несколькими словами о том, что лучшее у них из произведений, кто над чем работает. К ним подошел Нощекин. Тот, не меняя великодушия, почтил его своей встречей. Лампады и яркий свет отражались от стен и позолот декора. Нощекин и Вяземский оставили Пушкина за разговором.
– Кстати, а вот, Петр Андреевич, хотел бы у вас спросить о петербургских манерах, – спросил его Нощекин.
Тот тут же был весь во внимании, страсть Вяземского – давать всеобщее прояснения того, что он лучше знал.
– Ого! – Петр Вяземский вошел в раж. – Конечно, Петербург с чертами наивысшего рассвета по сравнению с узкой гранью московского быта весьма и весьма преобразован.
– Вы так считаете? – Нощекин не ожидал открытого ответа от князя. – Москва – это, конечно, череда склок, и большинство в ней не терпимы, но ведь французский деятель не поленился прийти именно на Москву.
– Голубчик, от Московии до парижского Монмартра два аршина, я образно по длине пути, – пояснил Вяземский.
Нощекин внутри себя неистовствовал, когда напыщенный франт вновь преодолевает его в беседе. «Напущу на тебя Пушкина…» – думал лицеист, друг Александра Сергеевича.
Но в самом деле не считая в их разговоре ничего зазорного. Они даже не заметили, как поэт уже исчез с их поля видимости. Друг по лицею, шалопай и картежник, все же знал Вяземского, как уличить его в разговоре.
– Кстати, Петр Андреевич, слух о том, что комедия Грибоедова «Горе от ума» весьма тонко напоминает состязающиеся отношения преобладания общества над вздором и политики, – сказал Нощекин.
Тут Вяземского словно подкосило, он задумался. В самом деле, он никогда не читал Грибоедова, но слышал о нем, и не сказать о писателе и столь грандиозной личности означало, что он был несведущим босяком. А Пушкин в свое время уже отслеживал то, что заставило его вдруг отвлечься от друзей. Вот вновь то личико. А вот его опять закрыли фраками и нарядами, на миг поэту представилось это нестерпимым. И вот Пушкин уже в поисках. И вот снова это личико, милое и детское, тут же захотелось узнать ее имя. Не пользуясь представлением, Пушкин мчался через зал. Как вдруг заиграли фанфары, музыка вошла волной по залу. Объявили танец. Пушкин опять потерял из виду девушку. Но тут его взгляд приковало неведомое существо с голубым взглядом.
– Господин Тегеран?!7 – это была Идалия Полетика, она узнала Пушкина.
О нем она узнала однажды в листке еженедельника «Московская культура», под периодикой газеты «Московские ведомости» в 1830 году его выпуск был прекращен. Очаровательное молодое лицо сразу прельстило поэта, однако обручальное кольцо тут же вывело из соблазна.
– Весьма прельщен, чем могу служить? – сказал Пушкин.
– Ваше лицо, мне думается, знакомо, – схитрила она так же кокетливо, как и остановила поэта, – по очертанию из листка «Московской культуры». Мой муж – ваш поклонник, Александр.
Слова незнакомки весьма льстили поэту, но он не подал вида, так же, как не показал трепетного поиска понравившейся ему другой незнакомки.
– Ходит слух, что вы были и на боевых местах, на обострениях на окраинах Турции с Россией, – удерживала она его, изучая.
Пушкину льстило приписанное ему военное отношение, он едва сдерживал себя от того, чтобы сказать, что это не так.
– Мой друг граф Бенкендорф знает обо мне много. Не буду скрывать мой талант в творчестве и наблюдении, я познавал Кавказ, излазил почти все его стороны, но это было до славной кампании8, – и чтобы поднять себя в обществе светской дамы дополнил, – но, по моему мнению, наш государь многозначно бы мог оценить мою фигуру.
Сказал Пушкин, имея в виду его ссылку в Михайловское.
– Можете узнать у Бенкендорфа9.
Упоминание российского военачальника, генерала кавалерии, шефа жандармерии и начальника собственной канцелярии Его Величества сразу бы поставило точку в вопросах незнакомки, но разговор зашел о состоянии границ Кавказа и Турции.
– Кажется, я думаю, он мне знаком, в любом случае, мой муж мог бы весьма с ним и встречаться, уж без поддержания кавалергардии ни одно целое войско не смогло выступать, – блеснула Идалия.
– Ну, в горах предпочтительнее передвижение пешим строем, чем конным, – предположил Пушкин, не задумываясь в своих речах, он выискивал понравившийся силуэт.
– Так вы, значит, не были в столь отважных боях при Тифлисе? – спросила Идалия.
– Увы, блистательная моя, я находился на ту пору в ссылке по весьма высокопоставленному для монархии заключению, – ответил Пушкин.
Идалия Григорьевна не понимала собеседника и заискивающе ожидала его пояснений.
– Домашний арест, государь считает, что мне нужен отдых. Да-да, – Александр был в своем репертуаре, – давайте на отдых, Александр Сергеевич, чай, говорит, совсем уморились. Отправляйтесь-ка и творите, творите…
Не снимая улыбки, говорил мало знакомой ему фаворитке из рода особ, приближенных к царскому двору. Та не скрывала удивления и больше гадала: правда это или шутка. Но он ей понравился. При этом Пушкин не забывал оглядывать танцующих. Наконец жена ротмистра Полетика заметила его бегающий взгляд.
– И чем же вы сейчас занимаетесь, пишете очередную повесть? – спросила Идалия.
Полетика считала, что непременно должна подружиться с наглым поэтом.
– О чем она? – спросила она.
– De Madame ce que je écrire bientôt vous amuse serait plutôt que surprise10, – ответил ей Пушкин.
