Валерий Иванов
Пасквиль для Пушкина А. С.
– А что барон? – спросила хозяйка. – Я же приглашала обоих, – с кокетливой улыбкой она уставилась на поручика-француза.
– Случился болезни синдром хитрости… – пошутил Дантес.
Он рассмешил Идалию Полетику. Она всегда была рада видеть красавца и весельчака Жоржа Дантеса.
– Мне вашей шуткой можно бы увеселить мою кузину, – не без доли кокетства продолжила Идалия.
Полгода назад
Полгода назад Дантес получил анонимное письмо, являющееся объяснением чувств к нему. И о догадывающейся признательности его обладателю анонимки. Дантес в первую очередь решил тогда поделиться письмом со своим другом, соседом и единственным, кому он мог доверять в России.
– Она мне прислала письмо, мой отец, – уточнил Дантес.
Жорж Шарль знал об игривом отношении своего покровителя, что вырастало в весьма узкое обоюдное отношение к нему, за что Дантес недолюбливал своего соотечественника. Они встречались в комнате у дипломата, с трудом сдерживая коммаскуляции одного к другому. Дантес, как всегда, уселся на диван, придав форму преобладания положения, раскинув на спинке руку, держа в другой письмо. Геккерн не знал, что делать. Приемный сын не часто бывал в его апартаментах, и в этот раз он вел себя не так примерно, как желал барон, но ему было трудно в чем-либо возразить. Геккерн знал, о ком идет речь, он встал, походил по комнате. Луи Геккерн был одет в свой домашний халат с биркой герба французской империи с левой стороны, Дантес в своем светском одеянии, как пришел с улицы, тут же направился в общество барона. Кинув на диван пальто, проигнорировал гувернантку.
– Ты никак не успокоишься со своей рыжицей? – спросил Луи.
– Отец, барон! Как ты не понимаешь, это цветок, это ранняя пташка, что блистает среди иголок светской лиственницы. А ее муж сам по себе – «божья коровка», если бы не его положение, я бы давно занялся Идалией Григорьевной, – негодовал Дантес.
Геккерн не знал, что ответить, не показывая вида, он также негодовал. Засунув руки в карманы, покосился на стол, он желал отвлечься в своих листках.
– Не понимаю, что тебе в этой сквернословке. Обожжешься, Жорж! Примет, тебя раскрутит так, что будет не она виновата, а ты из последней двери выйдешь, – учил его барон.
– Вернешься на родину если не с позором, то с очернением в свете России, – негодовал Луи Геккерн.
– Не волнуйся, папаша, – съязвил Дантес.
Геккерн жалел в последнее время о содействии юному франту.
– Рыжая будет моей! Еще раз… – проскользнуло у Дантеса.
Что крайне удивило Луи, он тут же бросился к письменному столу, поскорей уйдя в свои мысли. Дантес понимал его, и ему было жаль пятидесятилетнего барона.
– Зачем только, – размышлял Дантес, – почему анонимка… Чего бояться… Не понимаю.
Дантес ожидал ответа, зачем он, собственно, и пришел к барону. Тот не отвлекался.
– Быть может, не она… – покосился поручик на земляка.
Луи не отвлекался, он, взяв перо в руку, иногда делал какие-то пометки.
– Быть может… Бобринская?.. Милая подружка… Меня к ней тянет, – гадал Дантес, но не стал уповать на воспоминания о фривольности и недоступности жены сахарного промышленника.
– Но она весьма неприхотлива и скучна. Нет, она не способна на интриги, – рассуждал про себя поручик.
Геккерн на мгновение обернулся.
– Быть может, Натали?.. – копался вглубь своих вожделений кавалергард. – Пушкина?
Он обратил внимание на барона, тот вновь ушел в свою работу.
– Наталья Николаевна… Наташа, – сказал он по-русски, – умна, миловидна… И что этому сумасброду Пушкину так везет с красотками?!
Сказал он после некоторого молчания. Геккерн не выдержал, он отбросил перо.
– Разберись уже со своими кокетками, Жорж! – предложил ему барон Луи Геккерн.
«Не то я сойду с ума», – подумал он тут же.
– Довольно же! – Дантес вскочил, сказав это прежде всего себе. – Сегодня все и решится. Я на Моховую!
Дантес, забрав пальто, исчез.
Дантес с Натали
Первая встреча Дантеса с Натали Гончаровой произошла на балу у Вяземских к позднему времени по часам, когда увеселение было в самом разгаре. Жорж Дантес, увлекшись одной из дам светского общества, быстро остыл к ней, заприметив жену Пушкина: та находилась поодаль от танцев в окружении молодых офицеров и дам ее окружения. Перед началом мазурки, где можно было легко передавать партнерам друг другу привлечения – танец своего рода – душа бала, цель влюбленных, Наталья Николаевна отказала унтер-офицеру, вспыльчивому новому красавцу, но лишь от того, что была замужем. Пушкин в то время отсутствовал, был в Болдино.
Тайные письма, посвященные жене Пушкина Дантесом, прекратились лишь по возвращении поэта, однако, скорей, не по воле француза-кавалергарда, но из-за новой подруги – жены ротмистра его полка Идалии Полетики. Общаясь с кузиной, Идалия не раз упоминала о юном Жорже Дантесе после случая, как ненароком обронила жалобу Наталия об Александре Сергеевиче.
– Скучный он, Идалия, – разговор произошел по приезде тетки Наталии Николаевны, поселившейся у Пушкиных в доме Жадимеровского у Красного моста.
– Ах, ах, ах, Натали, будет тебе думать о муже, рядом столько необычайных и талантливых мужчин, и кто-то даже из них весьма юн в своем обществе, а значит, есть шанс нового желания… – позаимствовала Идалия Наталии Гончаровой совет.
Пушкина зачастую сетовала на вольнодумие поэта, едва ли задумывавшегося об идеях, как о целенаправленности и устоях быта, все больше увлекавшегося своим творчества и игнорировавшего ее посвящение в свои планы. Однако же он устанавливал себя в обществе как мужа с семейным бытом, заботами и устойчивым положением поэта.
– Как бы ты, дорогая, за ним в Сибирь не погналась, – откровенничала Полетика о Пушкине.
Сестры общались, оставшись наедине, пока их тетка общалась с детьми в других комнатах. Заходила Кузьминична, принесла чай. Идалия взяла из сервиза конфету на столике. Нянька ушла.
– Да что ты, Идалия, я бы не пережила таких вопросов, – сказала Наталья, – я бы отравилась.
– Дурочка, хи-хи. Ладно, оставайся при своем муже, рожай ему, кстати, как ребятишки-то?
– Хорошо, – ответила Пушкина.
– Ну и хорошо, – сказала Идалия.
На плечах Полетики был велюровый платок, прикрывающий декольте, Натали носила одежду с рукавами, и против сестриной прически ее волосы всегда были в пучке, у Идалии Григорьевны были распущенные до плеч вьющиеся локоны, она тем самым демонстрировала свой редкий цвет волос, а о скрытом корсете она умалчивала. Далее разговор был о светских приемах, нововведениях в образе моды, как на шляпках водились новые украшения. Попытались вспомнить новый гимн, прославлявший царя, и вскоре после недолгого чаепития они переместились в гостиную к детям.
Итак, на Моховой. Ноябрь 1836
Итак, в день приглашениях французов на начало ноября подъехала крытая карета, из нее вышла молодая особа, мать четырех детей Наталия Николаевна Пушкина. Ее ничем не примечательный образ был все же озадачен. Она получила письмо о приглашении к кузине на вечер после бала.
«На балу, – она указала, – ко мне не столь были притянуты взоры, дорогая сестрица, нежели к тебе, а ведь ты замужняя. Прошу, помоги, мне нужны твои советы, прошлое платье мне не идет, нужна твоя помощь.
Целую, сестрица Идалия».
Получила такое письмо Наталья Николаевна.
Конечно, без всякого на то желания жена Пушкина ответила взаимностью Идалии Полетике. На то время Александр, ее муж, скорей, оскорбленно вел себя, нежели просто резко, судя по тому, какое отношение к нему велось со стороны почитателей-пушкинистов. Мало уделяя внимания его творчеству, почти весь слой общества был переключен более как не на традиционное, по мнению поэта, желание, он был не у дел, в общем. Слова хозяйки являлись замысловаты, но та не желала ничему перечить и дала согласие.
В приемной больше, нежели в комнате Александра Михайловича Полетика, было прибрано, еще бы, за тем следила сама хозяйка квартиры. Она всегда трепетно относилась к порядку и к тем людям, к которым питала уважение и, быть даже, некоторую зависимость, но, скорей, это было обычным проявлением заботы по отношению к родным и близким ей людям. Сейчас в ней находился ее муж, в недавнем времени, 15 октября, ставший полковником пятой эскадрильи кавалергардского полка Ее Величества.
– Желаете сигару? – Полетика предложил поручику.
Он очень хотел показать, кто в доме хозяин, пока жена занималась своими делами. Но и к тому, что здесь, в России, отношения между супругами весьма соразмеряемы главой семейства – мужчиной. В Европе, как знал Полетика, женщина имеют гласные политические права. В доме Полетика негласно правила его жена. Дантес отказался от табакокурения, он предложил бы употребить что-либо бодрящее.
– Я, величественный государь мой, как-то не привык баловству знати saviez15, – признался Дантес.
У него было желание сейчас развалиться в кресле, диване, расположенном возле стены напротив края стола и напротив стеллажа библиотеки. Но хозяин словно и не знаком с моралью гостеприимства. Все же он соизволил, вызвав колокольчиком служанку, которая любит гитариста в доме Полетика, принести прибор.
– Сию минуту, – ответила девушка.
– Разве вы ничего более не желаете? – Александр Михайлович был разочарован потерей напарника по табакокурению. Но тут же посчитал это за хорошее положение: меньше дыма, меньше угрюмого выражения Идалии Полетики.
– Ну-с, думаю, можно приступить к делу, – сказал он, вынул сигарету изо рта, выдохнул дым, снова сунул ее в рот, затянулся, получив удовольствие, вновь вынул и зашел за стол.
– Ее Величество Александра Федоровна пожаловала вам титул поручика кавалергардского полка второго эскадрона.
Полетика встряхнул пепел в рифленую тарелочку, спрятанную в столе.
– Ви, месье, я знаком с указом ее величества, остается приступить к своим обязанностям, – сказал барон де Геккерн Жорж Дантес.
Француз был от радости вне себя.
– Предлагаю за это встряхнуть, а, барон? – лукаво намекнул полковник.
Новое слово ввело в заблуждение француза, полковник прервал намечающий прием сигары.
– Ich meine Feiern, Baron16,– сказал он воодушевленно.
– Ах да, конечно, мсье.
После некоторого правления новоявленной французской империей голландской буржуазией подростком Дантес был привлечен к иноземному диалекту общения, и немецкий язык был более знаком ему, чем русский.
Дантес плохо говорил по-русски, но знал свое дело. Между ними возникло некоторое молчание. Полетика курил, Дантес осматривал обиход комнаты. Ее уклад составляли окно с подсвечниками, за столом у окна стул, на столе канцелярия, где находился полковник, от него по левую руку портрет царя, по правую домашняя библиотека. Сам полковник бывал здесь редко.
Вскоре пришли Ульяна с прибором для выпивки, что воодушевило Дантеса, однако он был сдержанным и после предложения употребить чарку сделал вид, что, так и быть, согласен. Они выпили, хозяин дома, не докуривая сигару, в последний раз затушил окурок о серебряную гравированную тарелочку. Затем предложил гостю присесть на кресло-скамью.
– Собственно, барон Дантес де Геккерн, – начал полковник, – у нас тут произошло некоторое совещание.
Полетика не уточнял, что совещание прошло семейное.
– Поступило предложение о зачислении вас в нашу эскадрилью, что вы на это скажете? – спросил его Полетика.
Дантес ненавязчиво намекнул взглядом на продолжение банкета. Он уже раскинул по-домашнему руку на спинке скамьи. Серьезное предложение оторвало его от вальяжности, он собрался.
– Мне стоит подумать, мсье, – менять шило на мыло он не желал.
Он привстал, направился к библиотеке, но тут его взгляд направился к полковнику. Полетика снова начислял. Так, ушло чуть менее 250 граммов водки в графине в течение их беседы о политике, о новой железной дороге, о том, что один из них мог лучше придумать гимн, посвященный царю, недавно утвержденный и сочиненный Жуковским.
– К чему эта крылатость, я совершенно с вами согласен, Александр Михайлович. После этих изуверств несчастных декабристов, людей, которые имеют свою точку зрения. Кто в России имеет право не молчать, вы русские? – как мог сформулировал Дантес. – Это великая страна. Когда я сюда ехал, я еще не знал о таких низложениях. С вами опасно связываться, – пошутил Дантес.
Полетика молчал, отчасти француз был прав, и, если и был он, Полетика, словоохотлив, как и Дантес, не стал бы с ним так откровенничать. Француз в действительности уважал Россию такую, как независимую державу, его родина сама переместилась, что называется, из рук в руки, и лишь по венскому соглашению после поражения французов под Москвой страна приняла статус королевства. Конечно, Полетика где-то не соглашался со словами поручика Нидерландов, но тот был для него интересным собеседником, не более, и в противоестественной речи о монархии не уличал в нем бунтовщика, он способен разве что на дебош, считал полковник, но тихий.
– Царь имеет право на все, мой дорогой друг, – он разлил водки и передал чарку гостю, – но, главное, он царь, а мы служим России.
Он поднял перед Дантесом стопку, тот повторил за ним, они выпили. В это время в комнате для приема гостей уже находилась в ожидании Наталья Пушкина, Идалия оставила ее на мгновение, выйдя по делам. Гостья была уже воодушевлена заботой о новом наряде кузины.
– Душновато у вас, Александр Михайлович, – заметил Дантес.
Приоткрытая форточка никак не выветривала запах табака, появившийся из-за затяжного курения хозяина. Полетика употреблял здесь сигары только лишь по случаю.
– Позвольте, выйдем в гостиную, барон, – рукой полковник указал на дверь, желая облегчить состояние гостя.
Дантес улучил момент, чтобы тут же скрыться от ядовитого запаха. Сам Жорж Дантес, изредка бывая в доме Полетика, однажды лишь повстречал там Гончарову Екатерину, сестру Натальи Николаевны, приятный лик Пушкиной более очаровал Дантеса, но внимание он обратил на ее младшую сестру, поскольку переключившись на ее младшую сестру, мог чаще бывать в доме Пушкина, встречая и радуясь образу Наталии, видя уверенный рассудительный нрав и умный взгляд светской особы царского дворцового приближения. Он любил ее и желал быть с ней. Сам Пушкин для Дантеса был простоватым человеком, как казалось ему ошибочно. Взаимность была так же ложна, отношение к нему у Натальи Николаевны носило, скорее, дружеский характер, чем страстный. Тем самым Жорж Дантес обманывал сам себя и, встречая от Наталии Николаевны манящие взгляды, ошибался в ее твердых намерениях. Завернув в гостиную, он чувствовал себя как дома, как и во многих домах светского общества, с кем был хорошо знаком.
Редко, однако, появлялся у Жуковского, тот был человек, к которому он имел стеснение.
Как перед его взором стояла та, о которой он если не грезил, но желал иметь в объятиях. Состояние легкого опьянения было как раз кстати.
– Богиня! – прошептал Дантес. – Наталья Николаевна!
Он ринулся к ней, застыв перед ней, словно боясь дотронуться.
– Я у ваших ног! – он встал на колено, взирая снизу к ее лицу, но тут же вскочил.
– Не стану вашим посмешищем, – водка гуляла в нем, – я люблю вас! И если желаете, я буду стреляться из-за вас!
Тут Дантес вспомнил о пистолете в комнате Полетика на столе, ровно уложенном в наборе для дуэли.
Дуэли были запрещены, и у полковника оружие находилось разве как сувенир. Экземпляр тех лет, когда по любому поводу нижние чины пехотных полков желали высказаться при помощи оружия, отмечая тем самым обиду в том или ином направлении. Дантес, оставив Пушкину одну, ворвавшись в кабинет полковника, взяв пистолет, вернулся в гостиную.
– Вот! – Дантес не думал, заряжен ли был пистолет.
Он поставил дуло к виску. Наталья Николаевна была ошарашена его поведением, она не знала, что ответить глупцу. На оживление в доме поинтересовалась маленькая Елизабет, дочь Идалии Полетики, она следовала из своей комнаты в поисках матери. Идалия в это время хлопотала в поисках нарядов, причем ее план свести своего друга с женой наглого поэта не ожидал маневренности обожателя. Юная Елизавета Александровна Полетика, заметив приоткрытую дверь, поинтересовалась в тот момент, когда поручик решил стреляться. Она закричала:
– М-а-а маменька!
Тут же заспешили в гостиную домочадцы.
Уличенного за своей мнительной выходкой поручика тут же осенило новым проявлением, воодушевленный алкоголем, он продолжал.
– Натали! Натали, я влюблен в вас! Моя жизнь, кажется, теряет смысл. Вы прекрасны!
В дверях столпились домочадцы. Дантес протянул руки к жене поэта, пытался поцеловать Пушкину. Женщина, однако, не могла противиться действиям француза и допустила целовать себя.
– Ну и каково это – обнимать Наталью Николаевну? – Полетика на самом деле хотела сказать, каково это – обнимать чужую жену, подразумевая известную личность Пушкина.
Два состояния было у Натальи Пушкиной: измена на виду у людей общества, что являлось порочащими действиями, и то, что попахивало скандалом вокруг самого поэта. Полетика невзлюбила поэта за холодное его к ней отношение, даже смеющееся над ее личностью, как казалось ей. Конечно, невдомек ее логика для самого Пушкина, мысли которого были заняты творческим наваждением. Отчасти неожиданно было видеть свою сестру в таком положении, и только. Но происшествие не прошло даром: уличенный в домогательстве поручик был немедленно зафиксирован любительницей интриг. Девочку увели, тут же в проеме дверей появился хозяин дома. Для него была забавна выходка поручика, он промолчал. Натали Николаевна тут же поспешила покинуть дом Полетиков.
– Уж, голубушка, ты не расстраивайся, не вышло бы у него свое дело, видишь, он пьян, – успокаивала Идалия кузину.
– Глаша, проводи Наталью Николаевну, – поспешила сказать она гувернантке.
Та наскоро оделась и вышла вслед за Пушкиной. Вернувшись в комнату, Идалия Григорьевна торжествовала, но не подавала вида. Скандал обеспечен. Пушкин – рогоносец. И что явно ожидала она – развод, возможно, Натали в скором времени станет Дантес и только. Но дочь португальской красавицы, незаконно урожденная Идалия де Обертей, даже не предполагала о дальнейшей сложности этого происшествия.
– Что же вы, Жорж Шарль, голубчик, – обратилась она к гостю.
Дантес, уже успокоившись, развалился в кресле. Но следующую чарку он не осмелился спросить у полковника. Но Полетика был умным, имея чин коллежского советника. Махнув рукой, он как бы пригласил его в апартаменты. Понимая состояние положения, Дантес рассчитывал на взаимопонимание мужчины. Однако когда он появился в комнате полковника, тот встретил его сухо.
Супротив этого он сделал удивленное лицо.
– Вы достигли апогея, барон… – сказал он.
– Позвольте выйти вон? – спросил учтивый барон де Геккерн, приняв шутку полковника за издевку.
Дантес поспешил убраться. Но этот случай был не его. Александр Михайлович, питавший уважение к Пушкину, не желая вовлекаться в чужие семейные дела, не стал останавливать поручика, позвав колокольчиком служанку.
– Барон соизволит уходить, – сказал он, так и не придумав, как задержать кавалергарда.
В прихожей с гувернанткой, одевавшей его, остановила Полетика.
– Вы уходите? – удивленно спросила Идалия Полетика.
Она появилась из детской. Юный Александр просил успокоения, ему был необходим сон после паники и крика сестры. Она жалела, что случай произошел в семейном доме, но восторжествовала более яркому свиданию, теперь надо было придумать следующие действия, чтобы разнести новость.
– Да, Идалия Григорьевна, всего наилучшего, – собирался с мыслями Дантес, коверкая слова.
– Не спешите, у меня к вам очень серьезный разговор, – пыталась она его остановить.
Однако Дантес все же, замешкав, отказался от приглашения и покинул дом. Впоследствии не прошло и двух дней, как барон Геккерн получает анонимное письмо от Идалии Полетики на французском:
«Достопочтимый чрезвычайный посланник министр императорского двора барон Луи ван Геккерн ван Беверваард. Довожу до вашего сведения, что ваш подопечный Жорж Карл де Геккерн д'Антес бездумно отнесся к Наталии Николаевне Пушкиной в доме Полетика, что об этом будет объявлено ее мужу, в дальнейшем чтобы такие действия не поступали более из-за нестерпимого характера вашего подопечного».
Получив письмо от неизвестного автора уже сам Геккерн, однако, смолчав перед приемным сыном, в скором времени бросился к дому российских аристократов, но тут же остановился, найдя идею в своих мыслях. Он вспомнил об одном знакомом.
Луи Геккерн, недолго думая после анонимного письма, а это было четыре часа дня, спешно оделся.
– К ужину не буду, – крикнул он появившейся служанке.
Еще раз убедившись, что Дантеса в его комнате не было, застегиваясь на ходу, слетел с лестницы, едва хватаясь за широкие перила. Тут же отыскав повозку, он направился к Каменному мосту. Там в одном из доходных домов остановился его юный друг – неудавшийся паж Петр Долгоруков.
На съемной квартире Долгорукова в комнате было светло от ярких свечей. Постучав три раза по особому коду, Геккерн встретил на пороге Ивана Гагарина, двадцати трех лет камер-юнкера, служившего при канцелярии иностранных дел, в меблированной комнате с мебелью под прокат, весьма соответствующей домашней обстановке.
– Это что?.. Это кто мне подсунул? – по-русски выговаривал Геккерн, не раздеваясь. Иван предложил ему снять верхнюю одежду, заботливо ему помогая.
В скором времени два близких друга обдумывали план действий по выявлению автора анонимного письма.
– Je ne sais pas qui peyt être le provocateur de Van17, – сказал возмущенно Геккерн.
Его взгляд пылал, ему было не до дружеских деликатностей с русским мыслителем.
Барон объяснил все юному другу, когда тот предложил сесть ему на диван. Геккерн переживал, скорей, не из-за Дантеса, но, скорей, из-за самого себя, влипшего в авантюру с Дантесом.
– Сколько раз я ему говорил, не трогай Пушкина, в особенности обходи дом Полетиков! – выговаривал Геккерн на французском.
– Не понимает, не понимает… А мое честное имя?! Которое я ему дал?
Иван Гагарин присел к нему, похлопав слегка рукой по его плечу.
– Ну-ну, негоже так волноваться. Стоит ли волноваться, уважаемый барон из-за русской шалости, – успокаивал его Гагарин.
– Я даже не представляю кто! Кто мог позабавиться послать анонимку… Явно не из меблированного трактира, где собираются одни пьянчужки. Это из приближенных вашего, господин Гагарин, подданства, – без страха и упрека подчеркнул Геккерн светскую публику.
